Текст книги "Интердевочка"

– Эдварда за руль! – завопили все.

– Правильно! – орал Гюнвальд. – Человек, который женится на русской…

Слово «проститутка» он не успел произнести. Его дернули сзади за куртку, и он мгновенно среагировал:

– …на русской девушке, достоин всяческого уважения! Даже если потом она окажется шпионом КГБ!

Все расхохотались. Эдвард улыбнулся, сел за руль, и они поехали на Васильевский остров, на свою выставку.

А у меня уже давно начался рабочий день. Мой третий мир.

В отделении над телевизором – электрические часы. Мне иногда кажется, что днем я вижу, как движется даже часовая стрелка. Минутная, так она для меня просто мчится сломя голову.

Задница – укол… Задница – укол… Задница…

– Э, погоди-ка… Тут у тебя уже гематомка – будь здоров! Давай-ка я тебя лучше в бедро кольну. А на попку – грелочку…

– Танечка! Вас в третью палату просят. Старушка у окна…

– Иду.

– Таня… У меня опять повязка протекла.

– Вот и хорошо. Значит, есть отток. Сейчас сменим…

– Такая изжога, Тань. Ну от всего буквально! А от соды еще хуже…

– Держи смесь Бурже и мензурочку. Пей…

– Татьяна Николаевна! Велихову из седьмой палаты – на рентген.

– Вот баночка. Утром, до завтрака, помочитесь. А вот коробочка. Для кала. А здесь фамилию напишите. Чтобы не спутать…

– Как в такую маленькую коробочку делать?

– Головой можно подумать?

– Таня, в первой палате этого инсультника нужно переодеть и перестелить. У него недержание мочи и…

– Нет вопросов! Лялька! Возьми чистый комплект носильного и постельного белья и айда со мной в первую палату. Поможешь.

– А обедать?

– Успеешь. Дуй за бельем.

– Таня! К телефону! Очень приятный иноземный акцент.

И тут будто остановились часы. Замерли стрелки.

– Алло! Эдик?

Я столько раз бывала у него на выставке, в его шведском отделении, что буквально физически увидела его сидящим в конторке у телефона.

На столе стояли банки с «Туборгом», валялись какие-то записи, каталоги. Тут же сидели Гюнвальд Рённ, Кеннет и Бенни – его сослуживцы. Я слышала их шведскую болтовню, видела через широкое окно часть выставки, уйму нашего ленинградского народа, бродящего между экспонатами. Почти все держали в руках рекламные листовки и фирменные проспекты…

– Таня? Это я, Эдвард. Ты сказала про нас маме?

– Конечно! Она очень-очень рада!..

– Я должен ей сделать визит.

– Конечно!

Что-то заорал Гюнвальд, вырывая у Эдварда трубку. Но мой тихий Эдик вдруг встал из-за стола, сказал мне: «Момент, Таня», прикрыл трубку ладонью и что-то жестко проговорил краснорожему Гюнту. Тот даже опешил от неожиданности. Но потом решил все свести к шутке и оглушительно расхохотался. Встревоженные Бенни и Кеннет вытащили его из конторки. Эдвард сказал:

– Я тебя очень люблю, Таня. Сегодня я позвоню в консульство и узнаю все про ваши и наши формальности.

– Хорошо. Целую тебя.

– Спасибо. – Он помолчал и осторожно положил трубку.

Тут же помчалась минутная стрелка. Неторопливо двинулась часовая. Снова покатились мои рабочие сутки.

– Больные, сдавайте термометры! Что там у нас с температуркой?

– Подставляем попочку… Замечательно! Держи ватку, держи…

– Тань, а Тань!.. Пока тебя не было, Иван Афанасьевич трое суток стонал, никому спать в палате не давал. А сегодня – огурец! Он в тебя влюбленный. Гы-ы!..

– Во дурак! Болтает невесть что. Не слушай, Танечка…

– Я вас тоже очень люблю, Иван Афанасьевич. Вот эту таблеточку… Запить теплой водичкой. Если что – зовите. Ладно?

– Ляля! Что это за влажная уборка? Все сначала! Из углов – чтобы ни соринки! Почему утки с мочой стоят? Вынеси немедленно, и «ежиком» с горячей мыльной водой. Не халтурь!

– Господи, хоть бы сегодня по «скорой» никого не привезли!..

– Миленькие мои больные и выздоравливающие! Через пять минут выключаю телевизор и – отбой!

– Танюша, чай будете с нами пить?

– Обязательно, Владимир Александрович! Вот только свет в палатах выключу…

– Таня, вот…

– Батюшки! Откуда такие цветы потрясающие?!

– Это тебе. Мама принесла.

– Ну спасибо, кавалер ты мой маленький! Дай я тебя поцелую…

– Тань, иди чай пить!

– Иду.

Когда я вошла в ординаторскую, наше традиционное ночное чаепитие было уже в разгаре. Негромко пел Высоцкий из магнитофончика (Лялька с собой на дежурство таскает), сидел наш молодой доктор Владимир Александрович, Нинка – медсестра с соседнего поста, и вторая санитарка – старуха Сергеевна.

На столе – чайник электрический, пироги с капустой, коржики, колбаска по два двадцать, помидорчики-огурчики…Каждый, кто идет на сутки, обязательно из дому что-либо тащит.

Вошла я в ординаторскую, и силы меня покинули. Колпак крахмальный с головы стянула, туфли скинула и пошлепала босиком.

– А кто в лавке остался? – спросил Владимир Александрович.

– А никого, – ответила Нинка. – Все дрыхнут. Тяжелых нету.

Достала я свою старую черную сумку, вытащила оттуда бутылку яичного ликера «Адвокат», несколько пачек «Данхилла», «Ротманса», «Пэлл-Мэлл» и две плитки швейцарского шоколада.

– Гуляем, ребята! – сказала я и рухнула на топчан.

Сергеевна взяла в руки бутылку и спросила:

– Это чего?

– Ну сладкое! Не помнишь, Сергеевна? Танька уже приносила такую. Из яиц сделано, – ответила ей Нинка.

– Ой, вкусная! – вспомнила Сергеевна.

– Откуда это все, Танечка? – поинтересовался наш доктор.

– С работы, – не было сил ничего выдумывать.

– Совместительство, что ли? – позавидовала Нинка.

– Ага.

– Где?

– В «Интуристе». – Смотрю, моя бутылочка уже пошла по кругу.

– Тоже сестрой?

– Милосердия, – усмехнулась я. – Ляль, прикури мне сигаретку и налей чайку. Пусть остывает. Я пока полежу. А то вторые сутки без сна…

– Ну, давайте. – Сергеевна подняла стакан с «Адвокатом». – Тань, может, примешь капельку?

– Таня же не пьет, Сергеевна! Сколько раз говорить? – нервно заметила Лялька.

– За все хорошее. – Сергеевна шлепнула полстакана.

– Живут же люди, – выпила Нинка. – А я все думаю, чего это Татьяна исключительно – сутки через трое?

– Рыба ищет где глубже… – Сергеевна прикончила стакан.

– Закусывайте, Сергеевна! – строго сказал Владимир Александрович. – А то так до утра не дотянете.

Он заметил, что у меня погасла сигарета, и дал мне прикурить моей же зажигалкой.

– Нравится? – Я увидела, как он рассматривает зажигалку.

– Прелесть.

– Возьми себе.

– Что ты!

– Бери, бери. У красивого мужика должны быть красивые вещи. – Я и сама не заметила, что разговариваю с ним на ты. – Ребята, вы одну плитку шоколада распатроньте, а вторую… Сергеевна! Спрячьте вторую плитку для внучки. Вон ту, с собачками.

– Это правильно. Давай. – Сергеевна сунула плитку в карман замызганного халата. – Ты у нас как божий ангел, Татьяна.

Мне это так понравилось, даже спать расхотелось.

– Кто у нас не охвачен? – говорю. – Нинка, забирай всю сигаретную «фирму»! Оставь открытую пачку. До утра хватит.

– Танюшка! Слов нет!..

– А ты, Лялька, достань у меня из сумки пакет. И примерь. Вроде бы твой размер.

Лялька залезла ко мне в сумку и достала оттуда пакет с натуральными джапанскими кроссовками на липучках. Тут все отпали! Кроме Сергеевны:

– Хорошие тапочки. Ноги в их не потеют?

– «Тапочки»?! – еле выговорила Нинка. – Да это!.. Это…

– Королевский подарок, – усмехнулся наш Владимир Александрович.

Лялька – та просто онемела. Стоит, прижала кроссовки к груди…

– С днем рождения, Лялька, – устало говорю я. – Желаю тебе всего самого лучшего. И обязательно в этом году поступить в институт.

– Ой, правда! У меня же завтра день рождения!..

– Сегодня, – поправила я ее. – Уже сегодня.

– Дак налить же надо! – решительно взялась за бутылку Сергеевна.

Но в эту секунду в дверях ординаторской появился больной в кальсонах и застиранном байковом халате с шалевым воротником.

– Извиняюсь, – сказал он, щурясь от яркого света. – Там, кажется, Иван Афанасьевич умер.

Нас словно взрывом подбросило!

Ох и надергались мы с этим Иваном Афанасьевичем…

Все пытались вытянуть его с того света. Только появится какой-то проблеск, снова старик от нас уходит. Уплывает от нас Иван Афанасьевич по другую сторону бытия, где уже никому ни хрена не требуется.

Тогда Володя раскрыл ему грудную клетку, взял сердце Ивана Афанасьевича в руку, и… пошел прямой массаж! Зачавкало, слава богу. Заработало.

Мы с Нинкой ассистируем, путаемся, как слепые котята, но вроде все путем. Лялька тут же, на подхвате. Сергеевна мечется…

…Едем из операционной в палату. Я как была в ординаторской босиком, так босиком и шлепаю, качу рядом с каталкой капельницу на колесиках. Нинка по ходу подушку кислородную поправляет. Владимир Александрович за пульсом старика следит. Все кровью заляпаны, маски на шее висят. А вокруг больные. Всполошились, бедняги, перетрусили. И этот стоит – гонец в кальсонах.

– «Умер», «умер»!.. Паникер несчастный, мать твою за ногу, – говорю я ему. – Ну-ка, марш все по палатам!

– Танюша, увидимся сегодня вечером? – тихо спрашивает меня на ходу Владимир Александрович. – Сходим к моему приятелю, посмотрим видео…

Ах, крепенький паренек! Только что в человеческой крови руки полоскал, а уже норовит ко мне под юбку залезть!

– Где же ты раньше был, Вовик? – смеюсь я, а сама слежу, чтобы игла из вены Ивана Афанасьевича не выскочила. – Теперь – хана. Замуж выхожу…

В пятом часу утра я села раскладывать лекарства по записи к утреннему приему. Бежит Лялька. Глаза – девять на двенадцать. Оглядывается по сторонам, будто ее партизаны в разведку послали. Подлетела ко мне и давай шептать.

– Ладно, – говорю. – Не гони картину. Подождут.

Я встала, зашла к Ивану Афанасьевичу, поправила кислородную трубочку под лейкопластырем на его небритой верхней губе, уменьшила частоту подачи капельницы, послушала, как он дышит, и вышла из палаты. Заглянула к Нинке на первый пост:

– Нинуля, посмотри за моими. Я минут на десять смоюсь.

На лестнице меня уже ждала Лялька. Любопытная, как кошка!

– Можно мне с тобой?

– Косынку поправь. Ходишь как халда.

Спускаемся во двор. Больничка у нас старая, со времен царя Гороха. Дворик такой серенький, петербургский. А посреди двора стоит голубая «семерка» с распахнутыми дверцами и сама Кисуля при полном параде сидит за рулем иприемничек крутит. Рядом Симка Гулливер. Выставила свои длинные ноги наружу и покуривает.

– Привет, – говорю. – Каким ветром?

– Заходи! Гостем будешь! – с грузинским акцентом отвечает Кисуля и открывает задние дверцы.

Мы с Лялькой влезаем в машину, закуриваем. Лялька глаз оторвать не может от Кисули и от Гулливера. Конечно, девки прикинуты – будь здоров и не кашляй, Ляльке такое и не снилось…

Кисуля осторожно покосилась на Ляльку. Я ее успокоила:

– Теоретически ребенок подкован.

– Пора в свет выводить, – смеется Гулливер.

– Перебьетеся, – говорю. – Работа была?

– Да ну… Фуфло одно, – машет рукой Кисуля. – «Штатника» из валютного бара вынула, а он в нажоре. Лыка не вяжет – в дело употреблен быть не может. Возился, возился – все без толку. Только время потеряла.

– И мимо денег пролетела?

– Она-то не пролетела, – смеется Гулливер. – Она свои сто баксов скушала. Это я пролетела. Но как! Сдохнуть можно!.. Кидаю Генке-халдею пятнашку. Он меня сажает стол в стол со здоровенным френчем. Бугай выше меня. Плечи – во! Морда – застрелись!.. К трем часам ночи я его в тачку, везу к себе, а он мне по дороге заявляет, что женщинами не интересуется, а любит только мужчин. И если я ему сейчас мужика предоставлю – триста франков мои. Ну надо же! Я ему говорю: «Ах ты ж, гомосек несчастный! Я на тебя полночи убила… Плати неустойку!» Алексей Петрович, водила из второго таксомоторного, – ты его знаешь, – заливается… Хохочет – я думала, мы во что-нибудь врубимся. Короче, разворачиваем тачку – и обратно. Вот и считай: пятера на входе, рупь – гардероб, пятнашка – Генке, четвертак – Алексею Петровичу. Одни убытки…

– Неустойку сдернула?

– Как же! Френч заплатит неустойку!.. Будто ты не знаешь. За франк удавится, педрила-мученик. Хорошо, в это время Кисуля отработала и на пандусе меня подобрала.

Лялька уши развесила, не дышит. Пора кончать это, думаю.

– Ко мне-то чего приехали?

– Хотели посмотреть на уникальное явление в нашем профсоюзе. Как интердевочка на государство молотит.

– В свободное от работы время, – смеется Гулливер.

– Сутки через трое – работа не пыльная. Зато спокойней.

– Кому? – улыбается Кисуля.

– Мне. Маме моей. «Спецуре». Всем.

– Под каждой крышей – свои мыши. Мы тебе к свадьбе подарочек привезли, Танюха.

– Специальное пособие для экспортных невест, – говорит Симка и протягивает мне бумагу, сложенную вдвое.

Я разворачиваю, а там какая-то инструкция.

– Что это?

– Список справок и документов, необходимых для выезда из Советского Союза. Порядок очередности подачи их и официальные сроки принятия решений. По каждой справке, представляешь?

– Малейшая ошибка – и начинай все сначала. Начнут футболить… Как Светку Маленькую, как Маню Кнопку, помнишь?

– Затянут твое оформление года на три… и привет из Швеции! Менты эту инструкцию знаешь в какой тайне хранят?!

– Почему?

– По кочану. Чтобы «за бугор» не выпускать.

– Ясно. Где достали?

– «Капуста» – великая штука, – рассмеялась Гулливер.

– Сколько должна?

– Не бери в голову. Рассчитаемся. Кстати, тебе песец не нужен?

– Размер?

– Твой.

– Сколько тянет?

– Для тебя – тысяча баксов. Или, как говорят московские коллеги, – таузенд грюников.

– Валюты, слава богу, на руках нет. А «деревянными»?

– Четыре штуки – и песец твой.

– Матери взять, что ли? У нее на зиму ничего нет. Покажи.

– Вон пакет у заднего стекла.

Я обернулась, достала пакет и вытащила замечательную норвежскую песцовую шубку. Лялька даже ахнула.

– Ну-ка выметайся из машины, – сказала я ей. – Прикинь…

Лялька вылезла. Я протянула ей шубку. Она надела ее прямо на халат, сдернула с головы косынку и распустила по плечам волосы.

Шубка была отличная. Но Лялька в этой шубке смотрелась так, что мы трое, сидящие в машине, просто отпали!.. И это несмотря на то что Лялька была в стоптанных больничных тапочках, а окружал ее обшарпанный колодец петербургского двора, забитый черт знает каким грязным хламом…

– Да… Девочка – зашибись! – удивленно заметила Кисуля.

– Какой конкурент растет! – покачала головой Гулливер.

– Только попробуйте, – сказала я им и крикнула Ляльке: – Давай, давай, сблочивай! Рано тебе еще к такому шмотью привыкать.

Лялька с сожалением сняла шубку и протянула мне. Я уложила шубу в пакет и сказала Кисуле:

– Беру. А то теперь неизвестно, когда еще у меня деньги будут. А мать на зиму раздета…

– О'кей, – небрежно кивнула Кисуля. – Привезешь «капусту» – заберешь песца. Договорились?

– Годится. Спасибо, девки. – Я тоже вылезла из машины.

– Кушай на здоровье, – подмигнула Кисуля.

– Танька! Не потеряй инструкцию, – предупредила меня Гулливер. – Прочти внимательно первый пункт. Без него у тебя даже заявление во Дворец бракосочетания не примут. Начинать нужно со шведского консульства…

Боже мой, если бы я тогда все понимала по-шведски!

Мы сидели с Эдиком у его генерального консула, еще не старого, обаятельного, истинно западного мужика, и я чувствовала себя на седьмом небе того мира, куда так рвалась последние несколько лет.

В мягких кожаных креслах мы расположились вокруг небольшого низкого столика, пили фантастический кофе со взбитыми сливками и полизывали коньяк из крохотных рюмочек. Консул был – само очарование!

У меня хватило ума не напяливать на себя вечернее «рабочее» шмотье, и я выглядела скромно и респектабельно: белые американские «бананы», темно-красная спортивная рубашечка из чистого коттона и белоснежная курточка фирмы «Пума». Грим – самый незаметный, слегка тонированные очки и красная «адидасовская» сумочка.

– Ах, как жаль, что вы не говорите по-шведски, – искренне сожалел консул, обращаясь ко мне. – Но это поправимо! Поправимо…

Сам он говорил по-русски не хуже меня. Когда в разговоре с Эдиком он вдруг переходил на свой родной язык, я несколько раз ловила его добрый и внимательный взгляд, устремленный на меня. Словно он хотел убедиться, что я действительно не понимаю шведского.

Я улыбалась ему и вопросительно поглядывала на Эдика. Но Эдик не торопился с переводом. А консул, ответно улыбаясь мне, оказывается, говорил Эдику следующее:

– Я не имею права не выдать вам документ, подтверждающий ваше неженатое положение и психическое здоровье, который справедливо требуют русские власти при регистрации брака иностранца с их подданной. Мой секретарь уже этим занимается.

– Благодарю вас, – улыбнулся ему Эдик.

– Хотя в вашем нормальном психическом состоянии я позволил бы себе усомниться.

– Отчего же? – засмеялся Эдик.

Консул любезно долил мне кофе и собственноручно положил еще взбитые сливки. И продолжил по-шведски:

– Да потому, господин Ларссон, что вы собираетесь жениться на профессиональной проститутке, что видно невооруженным глазом. И не вздумайте возражать. У меня большой и печальный опыт. Я таких справок выдал уже сотни.

– Мне наплевать, кем была мадам Зайцева в России. Мне важно, кем она станет, будучи «мадам Ларссон» в Швеции.

– Это я могу вам прогнозировать. – Консул дополнил мою рюмку. – Восемьдесят процентов подобных браков расторгаются сразу же или спустя совсем немного времени после пересечения границы. Большая часть этих девиц тут же начинают заниматься индивидуальной проституцией, поступают в стрип-бары, в секс-шоу или рассасываются по публичным домам Европы. У вас есть гарантия, что вы с мадам Зайцевой окажетесь теми счастливцами, которые составляют всего двадцать процентов от общего количества таких браков?

– Все зависит от меня самого, господин консул.

– Сомневаюсь. – Консул закурил сигарету и сказал мне по-русски: – Прошу прощения, мадам. Поскучайте еще минутку. Формальности…

И снова перешел на шведский язык:

– Подумайте, господин Ларссон, стоит ли наполнять нашу маленькую страну отбросами русского общества? Разве мало у нас своих собственных проблем? Это я вам уже говорю как официальный представитель Швеции в СССР.

Клянусь, я чувствовала, что что-то происходит!.. Я ни черта не понимала, а консул и Эдик вели себя так потрясающе мило и доверительно, что и заподозрить ничего нельзя было. И все-таки у меня почему-то испортилось настроение…

Эдик встал и произнес по-русски:

– Господин консул, я был очень рад представиться и представить вам свою будущую жену. Теперь мне хотелось бы получить необходимый документ и больше вас не задерживать.

– Я думаю, что документ уже готов, – сказал консул тоже по-русски, улыбнулся мне и нажал кнопку на письменном столе.

Тут же открылась дверь, и секретарь консула, тощая грымза в золотых очках, внесла нашу первую с Эдиком справку…

…Когда мы с Эдиком вышли на улицу, он взял меня за плечи, развернул к себе и спросил, глядя прямо мне в глаза:

– Ты меня любишь, Таня?

И тут я неожиданно почувствовала, что это сейчас для него чрезвычайно важно. Ну просто необходимо! И почти честно ответила:

– Конечно, Эдик… Очень люблю.

Он снял очки, протер кусочком замши, снова надел. И сказал:

– Тогда все о'кей. Тогда ничего не страшно.

Во Дворце бракосочетания бабешка лет тридцати пяти, вся в сертификатном барахле, пальцы в золоте ереванского завода, подколола консульскую бумагу к нашему заявлению, вернула нам с Эдиком паспорта и сказала, не глядя на меня:

– Срок ожидания – три месяца.

– Почему? – спросил Эдик.

– Чтобы у вас было время убедиться в верности ваших чувств.

Я уже об этом из инструкции знала и поэтому не стала выступать, а Эдик очень удивился:

– Так долго?

На это бабенка ответила не Эдику, а мне. Хотя я молчала как рыба и ни о чем ее не спрашивала.

– У нас в Советском Союзе – один порядок для всех, – сказала она, мстительно глядя на меня неумело накрашенными глазками.

Ну правильно. Господин Ларссон – иностранец, а я – «своя». Чего со мной церемониться?

– Спасибо, – кротко сказала я ей. – Всего доброго.

В гостиничной ванной я сняла черные ажурные чулки и тоненький кружевной поясок, аккуратно свернула их и спрятала в косметичку. Не будешь же летом, в жару, таскать на себе эту сбрую? Берешь обычно только на работу. Очень многие клиенты предпочитают. Им видней. У них вся порнуха на этом построена.

Я быстренько приняла душ, растерлась махровым полотенцем, натянула трусики, вельветки, кофтенку и наспех сделала физиономию.

Складывая свои мазилки в косметичку, я снова заметила бритвенную кисточку Эдварда, всю в засохшей мыльной пене. Сполоснула ее, поставила на полочку и крикнула:

– Эдик! Ты еще из ванной свои причиндалы не собрал!

– Я знаю. Сейчас…

Номер был не убран. Постель разбросана. Стояли упакованные чемоданы и большая дорожная сумка желтой кожи. Еще одна спортивная сумка лежала на кровати.

В одних трусах Эдик сидел у журнального столика. Перед ним лежали остатки разных денег, документы и какие-то бумаги. Он подсчитывал свои ленинградские расходы на электронном калькуляторе и записывал их в книжечку.

– Эдик! Давай в темпе! – взмолилась я.

– Уже, уже! – Эдвард сложил деньги и документы в бумажник, калькулятор спрятал в изящный чехольчик и рассовал все по карманам висящего на спинке стула пиджака. – Момент, Танечка…

И исчез в ванной. Я села к телефону и позвонила маме:

– Ма! Это я. Ты собери что-нибудь на стол, мы скоро придем.

– Ты с ума сошла! – закричала мама. – В доме – хоть шаром покати!.. Дайте мне пару часов, я успею смотаться на рынок…

– Мам! Знаешь старую хохму? «Жора, жарь рыбу. – А где рыба? – Ты жарь, жарь, рыба будет!» Так вот, ты жарь, рыба будет… Никуда не дергайся, мы все привезем. Подключи Ляльку, пусть она тебе поможет, пошустрит. Сгоняй ее за хлебом и кофе.

– Но почему такая спешка? Почему это нужно устраивать днем?

– Потому что выставка закрылась и они машиной уезжают завтра в пять часов утра, а Эдику нужно как следует выспаться перед дорогой.

– Как «машиной»?! Прямо в Стокгольм?..

– Представь себе. Чао!

Мы вышли из лифта в забитый народом нижний холл. Эдик со спортивной сумкой в руке, я – налегке. Время было обеденное, суетня страшная. Возвращались туристы из музеев, мотались подносчики багажа, бегали интуристовские «шестерки», крутились фарцманы…

Я издалека незаметно раскланялась с Толей и Женей, нашими «спецами». Эдик попросил швейцара – Петра Никаноровича – подать такси ко входу. Отставник рванул на пандус, тормознул тачку и прибежал к нам с поклоном. Эдик дал ему доллар, и Петр Никанорович откозырял ему, как солдат первого года службы. Мы сели в таксярник и поехали…

Опять пришлось остановиться у дома тридцать два. Стоит эта огромная совтрансавтовская бандура «вольво» с рефрижератором – и не проехать…

Эдик расплатился, мы вылезли и пошли пешком.

– «Вольво» очень хороший автомобиль, – гордо сказал Эдик. – Мы много торгуем с вами этим авто. Мимо нашего с тобой дома будет проходить трасса от Стокгольмского порта на Мальмё, они все время там ездят…

Я благодарно взяла его под руку, оглянулась на «вольво» и, сама не знаю почему, запомнила его номер – АВЕ 51–15.

– Это прекрасно, что между нашими странами такое тесное сотрудничество. – Я старалась попасть в ногу его широким шагам. – Давай и мы с тобой заключим маленький экономический контракт.

– Правильно. Между нами не должно быть неясных моментов.

– Золотые слова. Так вот… Пару дней тому назад я купила для мамы меховое пальтишко. На зиму. И мне очень хочется, чтобы это пальто преподнес ей ты. Как презент. От своего имени.

– Но это будет неправда. Это нехорошо… – смутился Эдик.

– Хорошо, хорошо. Гораздо хуже будет, если это сделаю я. У мамы сразу возникнет много ненужных вопросов.

– Но у нас не дарят летом зимние вещи!

– Это у вас. А у нас готовят сани летом. Это наша маленькая национальная особенность. Короче, ты можешь мне в этом помочь?

Эдик неуверенно пожал плечами. Тут мы и подошли к нашей парадной…

Надо сказать, что этот первый для мамы международный приемчик вполне удался.

Все было вкусно, всего было в меру, мама замечательно выглядела и теперь сидела напротив Эдика и с преувеличенным вниманием слушала все, что я уже знала наизусть из шведских выставочных проспектов:

– Наша фирма «Белитроник» выпускает программные манипуляторы. А недавно мы начали серийный выпуск роботов для автоматической ловли рыбы. Я участвовал в разработке такого робота…

– Что вы говорите? – светски удивлялась мама.

Мы с Лялькой покуривали на кухне.

– Да. Вес только пятнадцать кило. Робот сам забрасывает крючок и сам подтягивает леску. Как рыба клюет, робот делает автоматическую подсечку. Если рыба большая и сильная – можно больше сорок килограмм, – робот начинает ее водить и водить, и так устанет рыбу, что потом быстро вытягивает ее на борт лодки…

– Девочки! Вы слышите?! Уму непостижимо!..

По маминым глазам я видела, что она ни фига не поняла про этих дурацких роботов и безумно устала от напряжения.

– Пора начинать аттракцион, – шепнула я Ляльке. – Все поняла?

– Могила!

– Иди к ней. Придержи ее там, чтобы она сюда нос не сунула. Эдик! – крикнула я. – Можно тебя на секундочку?

– Момент, – поклонился маме Эдик и пришел ко мне в кухню.

Я сунула ему пакет с шубой в руки и поцеловала для бодрости:

– Давай!

Эдик с пакетом вошел в комнату.

– Уважаемая Алла…

– …Сергеевна, – тихо помогла я ему.

– Я знаю, – прошипел он. – Уважаемая Алла Сергеевна. Так как вы есть мама моей невесты Тани, я хочу вам сделать небольшой презент от своего имени.

– Ах, зачем это, Эдвард… – Мама смутилась и даже встала из-за стола.

– Пожалуйста. – Эдик вручил маме пакет.

– Спасибо. Я вам очень признательна. Но вы, ей-богу, напрасно…

– Ой, а что там? – фальшиво воскликнула Лялька.

– Что спрашивать? Помоги развернуть, и увидите, – нервничала я.

Лялька мгновенно распотрошила пакет, вытащила оттуда песцовую шубку, встряхнула ее и набросила маме на плечи.

Мама была близка к обмороку. Лялька почти натурально визжала от восторга.

– Спасибо тебе, Эдик. – Я его опять поцеловала.

Все-таки он меня очень выручил! Но тут я заметила, что Эдик и сам находится в состоянии «грогги». Я даже за него испугалась.

– Кошмар… – шептал он. – Я не знал, что это такая дорогая вещь. Я думал…

– Заткнись, – одними губами сказала я ему, а маме крикнула: – Мамуля! Если бы ты знала, как тебе идет!.. Но как Эдик вмастил?! Будто знал, что нужно… Ну, Эдик!

А мама, моя худенькая мама, стояла в роскошной песцовой шубе – первой шубе за свои сорок восемь лет – и не отрываясь смотрела на меня в упор. Потом судорожно вздохнула и печально сказала:

– Вы сошли с ума. Вы все сошли с ума…

Через месяц выхожу я с двумя тяжеленными авоськами из Торжковского рынка и потихоньку чухаю к стоянке такси, как вдруг около меня тормозит потрясный «мерседес» и оттуда в полном боевом блеске выскакивает Зинка Мелейко.

– «Медсестра, дорогая Анюта, подползла, прошептала – живой…» – спела мне Зинка. – Куда пропала, Танюша?

– Привет, Зинуля, – говорю я и вижу, что Зинка уже слегка «на кочерге». – Не рано ли «промокла»?

– Не боись, Танька. Нормуль. Сейчас мне все можно.

– Кого сняла? – спрашиваю, а сама смотрю – сидит за рулем типичный «аллёрик» – итальяшка лет пятидесяти с гаком. Седой, красивый, явно упакованный по самое некуда.

– Это меня сняли на десять дней по полторашке. Не кисло, да? Десять дней – полторы косых «зелеными».

– Молодец! – искренне восхитилась я. – Ты даешь!.. А «спецура» куда смотрит?

– Самое удивительное – для «спецуры» я будто не существую. Всех хватают, меня не трогают. Даже обидно, – смеется Зинка.

– Наверное, нашим ребятам кто-то сверху хвост прижал.

– Я тоже так думаю. У клиента какой-то охренительный контракт с нашим Морфлотом миллионов на семьдесят! Там, наверху, наверное, прикинули и сказали нашей «спецуре» – цыть! Пусть он за эти бабки лучше всех ленинградских потаскух перетрахает, чем вы нам контракт сорвете. Такая вот, Танька, политэкономия…

– Может, тебе еще и орден дадут, – рассмеялась я.

– Это точно. Догонят и еще дадут…

Итальяшка вылез из машины, поклонился мне и что-то по-своему крикнул Зинке.

– Он спрашивает – тебя никуда не нужно подвезти?

– Нет, спасибо.

Зинка ему по-итальянски все сказала (она грандиозно на этом языке чешет!) и говорит мне:

– Слушай, Танюха, я чего хотела тебя предупредить… Вы уже заявление во Дворец подали?

– Чуть не месяц как…

– Вот теперь… – Зинка оглянулась по сторонам, понизила голос: – Не знаю, правда это или нет, но на всякий случай… Ты сейчас, оставшиеся два месяца до регистрации, пока он там у себя в Швеции, должна посылать ему и получать от него как можно больше писем. И все про любовь! Обязательно! И звони как можно чаще, «капусту» не жалей! Вроде как бы подтверждаешь, что брак не фиктивный. Что ты не просто хочешь свалить «за бугор», а действительно выходишь замуж по жуткой любви. Понял?

– Понял. Ты думаешь, письма просматриваются, а телефоны прослушиваются? – Кое-что я уже об этом раньше слышала.

– Я ничего не думаю и ничего не знаю. И тебе ничего не говорила. Может быть, это все фуфло. А если нет?..

– Спасибо. А ты сама его на это дело не склеишь? – Я кивнула в сторону аллёрика в «мерседесе».

– Кто меня выпустит?.. – махнула рукой Зинка. – Ты не помнишь, что я по восемьдесят восьмой от звонка до звонка чалилась? Потом, у меня мама в Пскове хворает, отец – инвалид первой группы. Дочка моя там у них, в будущем году школу кончает… Куда мне?

– У тебя такая дочка?! – Честно говоря, я была потрясена. – Господи, вот не знала не чаяла…

– А ты думала… – так грустно говорит Зинка. – Мне вот-вот – сороковник… Это уж я стараюсь – выглядеть. А на самом деле… Кому я нужна на пятом десятке?..

– Ладно тебе, не прибедняйся.

– Да! И еще, Танюха… «Капуста» есть?

– Штук семьзаначено.

– Вот оставь себе пару на жизнь, а пятеру положи на книжку, на имя матери. И спрячь. Ты уедешь, а она хоть здесь при деньгах останется. Потом из-за «бугра» позвонишь ей и… сюрприз! А сейчас молчи в тряпочку. Правильно говорю? Все! Чао, Танюха!

– Спасибо, Зинка. Спасибо, родная, – говорю я ей и вижу, как она, красивая, прикинутая (от силы двадцать восемь – тридцать), идет к золотисто-коричневому «мерседесу», а ее клиент машет мне рукой и улыбается во всю сотню своих фарфоровых зубов.

Я ему тоже помахала и потрюхала со своими авоськами на стоянку такси. А там очередь – на час, не меньше!..

О том, что в тот день произошло у мамы в школе, я еще долго не знала. Рассказала она мне об этом значительно позже.

Мама вела урок в своем седьмом классе, а один пацан ей очень мешал. Он запихнул под парту маленький автомобильный телевизор на батарейках и смотрел передачу. Конечно, все вокруг тоже пытались заглянуть в телевизионный экран под партой.

– Юра Козлов! – сказала мама. – Ты мне мешаешь. Выйди из класса.

– Не выйду, – спокойно сказал Козлов.

– Ну дает Козел! – восхитились пацаны, а девочки смотрели на маму с жестоким интересом.