Текст книги "Тайна рождения славян"

При ознакомлении с историческими концепциями, основанными на археологических данных, всегда нужно иметь в виду вероятность неполноты соответствия понятий «этнос» и «культура». Важно не какие горшки использовали народы, а на каком языке говорили. В некоторых случаях, как мы покажем далее, это различие может быть достаточно высоким.

О достоинствах лингвистики в области исторических исследований говорить не приходится. Достаточно сказать, что ей принадлежит пальма первенства открытия индоевропейцев, включая достоверность одного из прогнозов о дате членения исходной общности 2,5 тыс. лет до н. э. Существует большое количество работ, в которых лингвистические схемы берутся за основу. Прочие методы либо игнорируются, либо считаются второстепенными. Так, авторы [44] предлагают очередную прародину индоевропейцев и маршрут миграции в южнорусские степи по восточному побережью Каспия. Однако эта гипотеза не подкрепляется результатами других дисциплин и находится в противоречии с археологическими [45], топонимическими [37], а также генетическими исследованиями (см. выше).

Игнорирование известных исторических фактов в угоду лингвистическим схемам приводит к абсурдным выводам. Так, говорится о соседстве армянского и славянского субстратов [44]. Где и как оно могло реализоваться? Предки армян отделились от индоевропейского ядра в 2700–2500 годах до н. э., когда славян еще не было. По заключению тех же лингвистов, славяне отделились от балтов лишь в середине I тысячелетия до н. э., а окончательно сформировались на границе двух эр. С кем мог контактировать армянский субстрат, так это только с протобалтами, которые начали обосабливаться на берегу Балтийского моря около 2,3–2,1 тысяч лет до н. э. К подобным вводам нужно относиться весьма внимательно. Вероятно, в славянском и армянском языке и содержатся общие лексемы, указывающие на былое единство в рамках ямной культуры.

Устоявшиеся представления о формировании языков и народов посредством последовательного членения некой исходной общности в настоящее время вызывают крупные сомнения. Это не соответствует историческим представлениям. На самом деле механизм этого явления совершенно иной. Действительно, исходные общности разделялись. При относительной их однородности существовала некая степень дифференциации по занимаемой территории. Она определялась субэтнической неоднородностью, возникшей по причине формирования этноса из нескольких компонент. Это влекло за собой различные виды дифференциаций, основными из которых являлись диалектная и культовая, как результат родоплеменного деления, сопровождающегося появлениям специфических богов [37]. Могли добавляться отличия в материальной культуре. К необходимости членения приводил, как правило, рост численности населения. Пассионарные эффекты заставляли эти осколки мигрировать. На путях следования переселенцы вступали в процессы взаимоассимиляции с различными народами. Начинали возникать этносы и языки, их контакты порождали последующие генерации. О существовании языков и народов-интермедиатов у нас имеются ограниченные знания. Достаточно вспомнить неожиданное открытие хеттов. Смутными свидетельствами таких событий могут быть археологические культуры, не имеющие этнической «приписки».

В историческом обиходе бытуют термины «пра-» и «прото-» (например, славяне), отражающие народы-предшественники. Что под этим имеется в виду, не совсем понятно. Насколько они были славянами и по каким признакам? Таких оценок нет. Вполне вероятно, что те же самые праславяне могли быть «пра-» и для других народов. Мы не называем чехов и поляков проторусскими, а украинцев и белорусов прарусскими. Корректнее было бы говорить о существовании конкретного народа, который или которые участвовали в формировании другого народа (например, славян). Это самостоятельные этносы. У наших древних предков такие проблемы не возникали, они хорошо разбирались в этниконе того времени, и каждый народ имел свое конкретное наименование. Они могли быть не славянами и не германцами. Эти культуры отражали индоевропейские народы бронзового или железного века. Они имели конкретные названия, о которых с помощью известных методов исследования мы пока судить не можем.

Выделение самостоятельных языков из исходной индоевропейской общности означает выделение соответствующих народов. А это уже историческое событие, которое должно оставлять свои следы. Выводы лингвистов на эту тему зачастую построены на априорных утверждениях, не согласованных с историческими данными. Поэтому они нуждаются в пересмотре. Такой подход характеризуется как структурализм[8]8
  Языковедческая дисциплина, предметом которой является язык, изучаемый с точки зрения своего формального строения и организации его в целом, а также с точки зрения формального строения образующих его компонентов, как в плане выражения, так и в плане содержания [5].


[Закрыть].

Как было показано в [37] на примере германцев и как мы увидим далее на примере славян, формирование народов представляет собой сложную совокупность последовательно-параллельных и сопряженных этногенетических стадий с участием промежуточных этносов. И мы в этой чреде далеко не последние.

По этому поводу вполне справедливо примечание Чайлда: «Так, с помощью только языка невозможно составить представление о смысле исследуемого факта. Лингвист не решает праисторические и пракультурные загадки» [46]. Эту мысль продолжает Седов: «Для изучения освещения этногенетической проблематики языковые данные оказываются во многих местах недостаточными и неконкретными. Хотя язык и является существенным маркером этнических общностей, разрешение детальных процессов этногенеза находится за пределами возможностей лингвистической науки» [6].

Язык является абстракцией, поскольку он оторван от своих носителей, их материальной культуры и конкретной территории, на которой разворачивались события прошлого. Поэтому выводы таких работ являются вариантными.

В последние годы все более активно к историческим исследованиям начинает подключаться генетика и, в частности, такая наука, как этногеномика. Основной задачей является изучение геномного разнообразия в генофонде отдельных популяций, этносов, этнотерриториальных общностей и микрофлуктуаций генофонда. В ряду ее приоритетов история занимает весьма скромное место. Она не играет в этой дисциплине ведущих ролей, а лишь «оказывает влияние» на нее [47]. Тем не менее было показано, что предками американских индейцев являются выходцы из Центральной Сибири по мужской линии. А 80 % мужчин Европы относятся к родословным линиям верхнего палеолита (40 тыс. лет до н. э.), а не более поздних пришельцев с юга [47]. С помощью генетики был ниспровергнут миф-поговорка «в каждом русском есть татарин». Оказалось, что доля тюркских генов в русском народе составляет всего десятые доли процента. Считается, что геногеографическая карта может помочь обнаружить следы исторических событий.

Однако, как и любой инструмент исследователя, применение генетики имеет свои особенности и границы. Дабы избежать «открытий», необходимо отметить ряд из них. Во-первых, этнос невозможно характеризовать одним геном, а лишь их набором, часто дифференцированным по занимаемой территории. Даже если вы таковой имеете, то сказать об этнической принадлежности практически невозможно, так как подобный набор может встречаться и у других народов, например славянских, но в отличающихся пропорциях. Так, у русских гаплотип R1a присутствует в количестве 34–55 %, а у сербов и болгар 15–16 % [5]. Основными являются не генетические, а этнокультурные признаки, включая язык. Причина состоит в том, что народы складывались на базе далеко не единственной этнической компоненты, доля участия которых в зависимости от территории могло сильно отличаться. Так, знаменитый русский князь А. Боголюбский на ¾ был половцем.

Существуют попытки интерпретации геногеографических карт с позиций миграционных процессов. Некоторые примеры мы уже привели выше. Но при этом нужно учитывать, что геномаркеры – это не артефакты и не топонимы, которые фиксируются на своем месте тысячи лет. Они перемещаются вместе с народами, тем самым в результате вторичных миграций искажается первичная картина. Масштабы могут быть внушительными. В качестве первого примера можно привести серию пассионарно-демографических взрывов ранних европейцев [37], вылившихся в Великое переселение народов. В результате этого огромные славянские массы двинулись на юг и восток Европы. В период индустриализации в СССР с мест снялись десятки миллионов человек. Причем это были не групповые передвижения, а на уровне единичных семей (полную информацию мы приведем в заключительном разделе). По данным ООН, в 2013 году 1 млрд чел на земле находился в миграции, а в международной миграции 300 млн. Дополнительной причиной может быть ассимиляция передовых миграционных волн аборигенным населением. Так, кельты Западной Европы на 80 % не являются индоевропейцами, а сформированы на базе местного генетического субстрата, хотя при этом по культуре и духу они, безусловно, считали себя потомками кочевников – степняков. Распределение индоевропейского гаплотипа R1a на карте Евразии имеет одну существенную особенность. Начиная с границы бывшего СССР в направлении запада его плотность существенно падает [13]. В данном случае это полностью совпадает с картиной распределения индоевропейских топонимов и является хорошим подтверждением сделанному выводу о начале оседания степняков-индоевропейцев на границах Западной Европы при встрече с местными цивилизациями [37]. Они передали им свою культуру и язык, приобретя при этом навыки оседлой жизни. Далее на запад двинулись их потомки, но уже с иной генетической «начинкой», частота R1a в которой была ощутимо меньше [13]. В крупных масштабах генетическая картина формально может адекватно отражать исторические события. При сокращении площади театра действий в дело вступают внутренние миграции.

Исторические судьбы народов были различны. Имели место уничтожение, принудительное переселение, естественное вырождение изолятов, долговременные миграционные скачки (кимвры) с разрывом постепенностей. Геномаркеры на этих территориях исчезали, и возникали лакуны. В результате ранняя картина может существенно отличаться от современной. Поэтому, хотя геногеография и отражает некие процессы, происходившие в древности, однако к интерпретации этих данных нужно подходить методологически обоснованно.

Важным условием достоверности геногеографических данных является репрезентативность. К каким казусам может привести его несоблюдение, явствует из следующего примера. Во время президентских выборов в США в 1936 году журнал «Литерари Дайджест», успешно прогнозировавший события нескольких предшествующих выборов, ошибся в своих предсказаниях, разослав десять миллионов пробных бюллетеней своим подписчикам, а также людям, выбранным по телефонным книгам всей страны, и людям из регистрационных списков автомобилей. В 25 % вернувшихся бюллетеней (почти 2,5 миллиона) голоса были распределены следующим образом: 57 % отдавали предпочтение кандидату-республиканцу Альфу Лэндону, 40 % выбрали действующего в то время президента-демократа Франклина Рузвельта. На действительных же выборах, как известно, победил Рузвельт, набрав более 60 % голосов. Ошибка «Литерари Дайджест» заключалась в следующем: желая увеличить репрезентативность выборки, – так как им было известно, что большинство их подписчиков считают себя республиканцами, – они расширили выборку за счет людей, выбранных из телефонных книг и регистрационных списков. Однако они не учли современных им реалий и в действительности набрали еще больше республиканцев: во время Великой депрессии обладать телефонами и автомобилями могли себе позволить в основном представители среднего и высшего класса (то есть большинство республиканцев, а не демократов) [5]. Это один из примеров разработки модели на основании нерепрезентативных выборок.

Для того чтобы данные были репрезентативными, необходима выборка как минимум 0,05 % от общего количества случаев. На территории России расположено более 150 тыс. населенных пунктов. Следовательно, исследования должны проводиться более чем в 75 из них, а количество задействованного населения составлять порядка 75 тыс. чел. Выполнялось ли это условие? Так, приоритет отдается старым русским городам, в которых ожидаются наиболее представительные данные. Я сам являюсь выходцем из такого города. Кроме нашей, сейчас в нем проживает еще одна семья, предки которой приехали в эти места 100 лет назад. Ротация почти 100 %-ная. На некоторых геногеографических картах число точек, относящихся к России, составляет около 15–20, а о количестве населения ничего не сообщается [13]. На одном из участков Восточной Европы площадью 1,5 млн км² присутствует всего одна точка [13]. При исследованиях Белоруссии выборки составляли 0,005 % от общей численности населения, по словенцам 0,003 %, а по болгарам 0,0005 % [5]. Сделанный на этом основании вывод об отсутствии генетической преемственности между поляками и белорусами в корне противоречит топонимическим и археологическим данным. Они наглядно демонстрируют, что через территорию Белоруссии из Польши следовали интенсивные маршруты миграций на восток [11]. В то же время, согласно другим выводам, сделанным на основании генетических исследований, центр славянства находится на Украине [5].

В заключении уместно привести цитату из [48]: «Собрание данных о генотипе населения Русского мира для установления родственных связей и типов этих связей без дифференциации генов по значимости создает иллюзии простых интерпретаций». Можно только добавить: соблазнительной является простая интерпретация данных, основанная только на географическом распределении геномаркеров без учета особенностей их формирования и соотнесения с базовыми историческими событиями.

По сравнению с источниковедением и археологией топонимика не считается основной дисциплиной, хотя и существуют попытки выделить историческую топонимику. Часто встречаются стандартные фразы: «данный факт находит топонимическое подтверждение». При этом имеется ссылка или приводится пример. Что же имеется в виду на самом деле? «Подтверждением» часто является несколько, а то один топоним с весьма сомнительной фонетикой и этимологией. Безусловно, существуют объемные труды с анализом локальных топонимиконов. Результатом является вывод о расположении кельтских топонимов на территориях, занимаемых в свое время кельтами, а германских – германцами. При этом встречаются попытки выполнить корреляции с ареалами археологических культур. Можно привести другой пример. В [13] отмечается, что часть алан в ходе миграции с вандалами осела в районе Луары, оставив 300 топонимов. Под этим подразумеваются все топонимы, начинающиеся на «al». Откроем карту Франции и попытаемся извлечь их. Это число оказалось более 500, среди которых присутствуют Alex и Albert. Имеется единственный топоним Alan с неопределенной этимологией. Эта лексема входит в ряд других французских слов, имеющих весьма отдаленный смысл. Из книги в книгу путешествует град Дудлебу, никакой информации в себе не несущий. Между тем на правом берегу Западного Буга имеется внушительная дулебская топонимика, нигде не фигурировавшая до работы [11].

Наиболее популярным среди топонимистов является исследование гидронимиконов. Считается, что они достаточно полно отражают этнический состав населения и его распространение на конкретной территории. Так, формант «ава» в гидронимах считается «дославянским, принадлежащим племенам, которые проживали на территориях Паннонии и Норика, но бывшим родственными славянам. Поэтому они и усвоили его наряду с балтами, поскольку формант считается одним из признаков переходной формы языка» [3]. Как балты могли усвоить форманты, характерные для населения Норика, и что за племена, «родственные славянам», там проживали, не объясняется.

По нашей оценке, этот вид гидронимов занимает преимущественно Чехию, юг Словакии, Венгрию, Сербию и Хорватию. Несколько представителей имеется в Прибалтике. Это уже должно изменить существующие представления. Более того, формант «ава» характерен не только для гидронимов, но и для других категорий топонимов, ойконимов и оронимов. Полная топонимия дает совершенно иную картину, чем гидронимия. Она огромна и занимает все западнославянские страны, встречается в Венгрии, Италии и Греции, Австрии. От западнославянского массива следуют рукава на Белоруссию, Украину, Россию, Прибалтику и Балканы. Это отражает процесс расселения славян, которые и занесли этот тип топонимов в уже отмеченные Норик, Паннонию и Прибалтику. Из этого следует также вывод об исключительно славянской принадлежности топонимов «ава».

Можно привести и другой пример. Рассматривая гидронимию «колодез», Трубачев пришел к выводу о ее концентрировании в Днепро-Донском междуречье, что позволило отнести ее к волынцевской культуре. Авторы идут еще дальше, полагая, что здесь начал шириться этноним «русь» [6]. Между тем такие гидронимы имеются также в Западной Украине и Польше. Полная же топонимия «колодез» стартует с польского поморья, далее широко растекается по Восточной Европе. В нее неравномерно вкраплены гидронимы.

Как мы видим, неверный алгоритм исследования обусловил получение неполных количественных данных, а авторы, в свою очередь, сделали ошибочные качественные выводы. Их породила методическая ошибка, обусловившая недостаток информации. Таким образом, внушительный багаж представлений, полученных с помощью традиционного использования гидронимов, подлежит серьезной ревизии. Нужно быть готовым к тому, что от значительной части этих представлений придется отказаться.

Используя такой подход, топонимисты от лингвистики впали в великое заблуждение, продолжающееся почти столетие. На примере единичных гидронимов можно говорить только об их этнической принадлежности, и не более того. Это качественная сторона вопроса. Но, когда делаются попытки использовать гидронимикон для решения количественных задач, в частности размещения этносов и их передвижений, то проблема переходит в совершенно иную нишу. Если вычленить из единого топонимикона только гидронимы (потому, что это было удобно) и оставить в стороне ойконимы, оронимы, возникает ситуация, когда резко сокращается объем используемой в исследованиях информации. Но ведь и ойконимы и оронимы также переносились народами в ходе расселений, они наряду с гидронимами возникали на местности, маркируя тем самым пути миграций. Фактически делается попытка судить о целом по некой, иногда не столь существенной, его части. Тем самым возникает ситуация с множеством решений, одно из которых авторы и предлагали читателям.

В свое время ваш покорный слуга провел эксперимент, используя в качестве базы данных «Атлас автомобильных дорог СССР». Во многих случаях редкие топонимы формировали траектории. Можно было бы делать выводы о миграциях. Однако эти результаты кардинально отличались от полученных с применением более полных топонимиконов [11].

В соответствии с классическими подходами топонимы подлежат этимологизации, с тем чтобы произвести этническое отнесение и выяснить источник их происхождения. Обычно эта процедура сводится к перебору офонимических вариантов[9]9
  Офоним – созвучие.


[Закрыть]. При этом не всегда понятно, в результате каких законов фонетики и словообразования происходит переход от гипотетической к фактической лексеме. Более того, встречаются предположения о существовании топонимов в виде глаголов, а иногда и междометий. В реальности такие примеры отсутствуют. Как правило, топоним – это существительное и, крайне редко, прилагательное. В любой науке существуют законы и правила, количественные или качественные. Но если подходы основываются только на интуитивных соображениях исследователей, то научными их признать нельзя. В плане истории такая постановка вопроса не дает результатов.

Характерным является пример с английским городом Arundel [37]. Второй корень «del» практически ни у кого не вызывает сомнений, «dell» – лощина (англ.), по которой и протекает одноименная река. Название города так и писалось до 1733 года – Арунделл. Его пытаются производить от бретонского «arno», означающее «идти» или «бежать», «бегущая река», а Арундел означал бы лощину реки Арно. Согласно другому объяснению город берет свое имя от французского слова «ласточка», «hirondelle». По другой теории (Тео Феннеман), «Arun» связывается с баскским словом «aran» – долина, аналогично Arendal в Норвегии и Швеции. Есть предположения о происхождении названия от древнеанглийского earndæl или ærndæl, означающего «орлиную лощину» или «живущую лощину». Вариантов много, и все они кажутся мотивированными, но нужен единственный.

Возникает вопрос о причинах и закономерностях фонетических и семантических изменений, приведших к переходу от различных вышеотмеченных этимологических вариантов к «аrun». Ответа нет. Переводя терминологию в русло предшествующих рассмотрений, повторим его: «Каков алгоритм этимологической реконструкции топонимов и какой объем, какого рода информации необходим для этого?». Ответа мы также не получим. Такой подход стал уже настолько привычным, что один из авторов считает: «иметь единственный вариант как-то неприлично, надо бы 2–3». Несколько вариантов делают отыскание истины недостижимым. Это означает, что такой цели не ставится изначально. Ее заменяет ставшее традиционным стремление к наукоподобному жонглированию лексическими фантазиями. С легкой руки лингвистов этот подход был заимствован не только историками, но и всеми пожелавшими «выйти на ее тропу».

Приведем еще ряд характерных примеров. Так, считается, что скифы именовались на самом деле скитами от скитания, а целты (кельты) – желты от светло-русого цвета волос, сколоты есть жолоты, то есть золотые. Британия на самом деле читалась как Бридания – от больших бород, Каледония – Хладония, Бельгия – Белга от белки. Этноним этруски производился от русского слова хитрушки, Днепр – Данапер – прущий со дна. Не проводили разницы между «россы», «руссы», «расы», «россаны», «россаланы», «рюджии», «рушии», «расцы», «раши», «рутсени», «руцции», «руги», «расси», поскольку все это относится к русскому народу. Эти представления содержатся в труде В. К. Тредиаковского [20], второго русского академика наряду с М. В. Ломоносовым, поэта, филолога и историка. Они относятся к середине XVIII века. Очевидно, читатель уже знаком, и мы встретимся далее по тексту с аналогичными подходами, не только существовавшими почти триста лет назад, но и присутствующими у современных авторов. То есть для этой области науки время застыло и не было предпринято никаких прогрессивных решений. Если бы дело обстояло так в металлургии, физике или химии, то мы сейчас писали бы гусиными перьями.

Этимологи деликатно обходят стороной и другой очень важный вопрос о механизме внедрения своих версий. Каким образом они превращались в топонимы? Чтобы слово стало топонимом, оно должно быть общественно значимым. Это может быть реализовано через традицию либо процедуры своеобразной официализации и легализации, а затем легитимизации. Одного лишь офонимического признака здесь явно недостаточно. Если мы установили, что название племени смолян происходит от смолы, а древлян от древа, то такая этимология является слишком простой и прямолинейной. Она не объясняет образно-ассоциативную трансформацию исходного значения обыденного слова в сознании наших далеких предков и придание ему религиозно-мистической сущности, дабы стать этнонимом. А выражения таких ассоциаций были весьма неожиданными. Так, глаз означал солнце, а птица – небо. Для того чтобы решить эту проблему, вначале она должна быть осознана.

Топонимы – это крайне консервативное явление. Изменения в названиях должны иметь свои причины; сиюминутные и малозначимые события, которые иногда приводятся в качестве обоснований, являются неверными. Корни фонетических изменений лежат в исторических процессах тех времен, которые происходили в данном месте и связаны с появлением нового окружения. Производить произвольные трансформации без их учета – прием недопустимый, особенно когда это касается заимствований слов из лексиконов других народов. Если «аrun» предшествовало бретонское название «arno» или французское «ласточки», то необходимо исследовать, какие процессы происходили в этом регионе, какой народ, когда и почему произвел такую замену на «аrun». Появление в этом районе Англии басков с исторической точки зрения смотрится одиозным. Основная масса этимологий демонстрирует более виртуозное знание словарей и способности авторов создавать самые невероятные комбинации. В области естественных наук такие результаты обычно не публикуются и не выдаются за итог исследований. Возможно их упоминание мельком, и то в порядке высказывания гипотез.

Не лучшую услугу оказывает народная этимология (legendes les profanes – истории необразованных), которая иногда воспринимается как данность. Она является продуктом устного народного творчества, восполняющим информационный вакуум за счет примитивных фантазий или фонетических заблуждений, реального субстрата под собой не имеющих. Достаточно привести примеры с легковесным и легковерным отождествлением топонимов Брест (вяз) с Берестье, а названия Минск со словом «менять», Гомель – «Хо! – мель», Калуга – «Ко лугу», Таруса – «То русы», Жиздра – «жив – здрав!» и др. Козельск так был назван потому, что там бродило много козлов, а в Липецке оказалось много лип. Один путник, увидев селение, спросил другого: «Чи та или не та?». Тот ответил: «Чи та». Этого было достаточно, чтобы назвать город Читой, заменив старое название. Согласно местному преданию, Петр I, проезжая ночью, бросил фразу: «То тьма». Появился город Тотьма, о котором он ни разу не слышал.

К сожалению, не было предпринято попыток создания каких-либо критериев и правил этимологизации топонимов. Данное направление плелось в хвосте лингвистики, зачастую не замечая ее успехов, а также забывая о том, что топоним – это не только «онима», но и «топос». То есть не только лингвистическая категория, но и топографическая.

В существующем виде историческая топонимика является вспомогательной дисциплиной, обслуживающей интересы других наук. Она не способна сформировать объемы информации, достаточные для реконструкции исторических событий и генерации самостоятельных концепций.

* * *

Как следует из вышесказанного, каждый метод в отдельности не в состоянии обеспечить необходимый объем достоверной информации, достаточный для надежной реконструкции исторического события. При таком подходе авторы обречены на «…изложение своих версий на основании разрозненных фактов» [19] или «…критический взгляд на старые источники уровня текущего столетия» [18], если даже «проглядывается уверенность в собственном варианте» [13]. Таким образом, все сводится к «изложению своих версий, варианту и критическому взгляду» (опять же сугубо субъективного характера). Это означает составление очередной комбинации вышеупомянутых шашек, существующих в заведомо недостаточном количестве, и представляет собой выстрел вслепую в надежде попасть в яблочко. Зачастую существуют подходы использования известного на данную тему материала, включая непроверенную информацию историков предшествующих поколений, не проводя исследований на предмет достоверности. То есть вакантные клетки на шахматной доске заполняют ложные шашки. Как мы увидим далее, это приводит к алогичным или одиозным выводам.

Предполагается ли в ближайшее время изменение этой ситуации в плане появления новой информации? Маловероятно. Надежды на то, что удастся найти в архивной пыли исчерпывающую летопись анонимного автора, объективно описывающую события некой эпохи, призрачны. Равно маловероятно неожиданное появление параллельных письменных сведений о загадочных археологических культурах. Дискуссии по поводу этимологии и принадлежности десятка новых топонимов, равно как и обнаружение неизвестных групп брахицефалов, ситуации не прояснит. В любом случае эти данные могут стать лишь базой для новых версий или будут ждать своего времени, чтобы занять место в какой-либо теории.

В целом авторы оперируют одним и тем же известным на настоящий момент набором информации, как в количественном, так и в качественном отношении. У кого-то ее несколько больше, у кого-то меньше. Поэтому ее недостаток чаще всего восполняется самим автором и с ее помощью «заполняются все 64 клеточки на шахматной доске» или по двум точкам «проводится только прямая», забывая о массе кривых и получая единственный, но исключительно собственный, вариант. При этом автор когда не подозревает о конкурентных решениях, когда не желает их видеть, а иногда, защищая собственные «наделы», подвергает уничтожающей критике альтернативные варианты. Получая частные комбинации информации, фактически строятся неадекватные модели явлений, существующие только на бумаге, но не в реальности. Они-то и преподносятся как «сенсации». Во многих случаях это чистосердечное заблуждение. «Деятельность человеческого мозга двусторонняя, и самые прямые и серьезные соображения оказываются лукавым и насмешливым взором» (Ж. Дюмезиль). Такие ситуации встречаются во всех областях наук, но особенно этим страдают вербальные исторические построения, поскольку они не подтверждены количественно. Но если существуют различные версии, то этого явно недостаточно для установления истины.

Иногда такие работы создаются явно намеренно. Залог получения сенсаций – это дополнение минимального исходного объема информации за счет умозрительных построений. Одним из характерных признаков «сенсационных» работ является отсутствие ссылок на источники, они заменяются расхожей фразой «хорошо известно» или «наукой установлено». При таком подходе источники являются лишней помехой. Другим признаком является отсутствие результатов, полученных с помощью собственных методологических подходов. Они основаны лишь на переложении имеющегося материала. Под маркой «исторической литературы» на прилавки иногда попадают произведения, основанные лишь только на одной посылке. Как ни покажется странным, они тоже имеют право на существование, только при этом нужно оговариваться о жанрах заранее. Если бы книги выпускались с грифом «научное исследование», или «исторический роман», или «историческая fantasy», или «мистика» и это бы соответствовало их действительному содержанию и находились бы они в разных отделах магазинов, тогда сразу бы исчезла масса недоразумений и пустых дискуссий.

Требования к исторической науке постоянно растут. История после трудов Гумилева уже не может рассматриваться как простое описание не только совокупности событий, но даже истории народов и человечества. Актуальными становятся задачи выявления общих закономерностей и детальных механизмов общественно-исторических процессов, протекающих в широких хронологических интервалах. Основным объектом исследования должен стать этногенез, как конкретных народов, так и человечества в целом. В связи с этим предстоит сконцентрировать внимание на изучении трех сопряженных явлений: демографии, пассионарности и миграционных процессов. В конечном счете, именно они определяют ход истории, включая эволюцию общественной системы, способов производства и религиозных доктрин.