Текст книги "Ртуть и соль"

Владимир Кузнецов
Ртуть и соль

© Владимир Кузнецов, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Часть первая. Бомбист из старой пивоварни

Глава первая. Ночь перед началом

Эдуард Малышев, больше известный в ролевой тусовке как Эдвард Сол, снимает кепку и устало вытирает лоб клетчатым платком. Несмотря на говорящее прозвище, он не любит летней жары. Особенно в этих краях, рядом с водохранилищем, когда воздух не только горячий, но и влажный до невозможности. Стоит выйти из тени, как кожа тут же покрывается липкой пленкой, а пальцы отекают так, что кольца намертво впиваются в них. По этой самой причине Эд редко появляется на играх в летние месяцы – предпочитает весну и осень. А в предыдущий сезон было и вовсе не до игр.

Он сидит за столом в небольшой беседке. Рядом ноутбук и пачка бумаги – обычное снаряжение для мастера, сидящего на регистрации. Девочка, которая должна была заниматься этим, в последний момент соскочила – вроде бы заболела или что-то такое. Ну, обязательность никогда не числилась среди добродетелей толкиенистов. Вот и приходится сидеть самому. Хорошо, что участников в этот раз ожидается чуть больше сотни, так что работы предстоит немного.

Очередной игрок появляется в беседке, бросает в углу видавший виды рюкзак и направляется к столу. Эдвард смотрит на него без всякого выражения.

– Хау! – здоровается парень, худощавый, с плохо подстриженными усами и бакенбардами в псевдовикторианском стиле. – Я Ингвальд…

– Я тебя помню, – кивает Эд. – Привет. Мы с тобой так и не договорились по роли. Ты же на сайт заходил? Видел, что я заявку твою отклонил?

Парень садится напротив, положив локти на стол.

– Слушай, ну что мы с тобой не договоримся? Давай я тебе прикид покажу…

– Ты мне фотографии присылал, – спокойно говорит ему Эд. – Этот прикид ты на прошлогодний «Стимтаун» делал. Ты помнишь, что я тебе тогда сказал?

– Да, помню. Слушай, у тебя что, так много игроков, что ты людей отшиваешь? Я смотрел – половина сетки вообще пустая.

– Это уже мои проблемы, – почесал подбородок Эд. – Кто надо, все заявились. А с тобой мы уже говорили. Моя игра не по стимпанку, извини.

Ингвальд (что за имя такое? Не то Ингвар, не то Грюнвальд) корчит оскорбленную мину. Видимо, для него это означает, что он уже устал втолковывать очевидное этому здоровяку-тугодуму.

– Ну, антураж же подходит! И там и там – викторианская Англия. Впишется идеально…

Викторианская Англия. Эду в этот момент очень хочется сломать придурковатому толчку[1]1
  То же, что толкиенист.


[Закрыть] один или два пальца. А лучше три. Нет, совершенно зря он завязался с этой игрой. Раньше, пока эти вопросы решала Алина, ему мастерить было как-то легче. Она умело сглаживала и заворачивала таких вот. Но Алины уже год как нет…

– Лондон времен промышленной революции. Это на сто лет раньше, – со всем возможным терпением отвечает он. – Я об этом писал и на сайте, и в правилах по антуражу, и лично тебе на почту. Разница есть.

– Да ладно тебе! – возмущенно взмахивает тощей лапкой Ингвальд. – Ты мне хочешь сказать, что у тебя все как один приехали в прикидах восемнадцатого века? По нему игр вообще никто не делает! Давай поспорим, что…

– Давай не будем спорить, – веско обрывает его Эдвард. У него неплохо выходит быть веским. Сто девяносто пять сантиметров роста и сто-плюс килограмм веса этому весьма способствуют. А угрюмое выражение, которое уже год как почти не сходит с лица, – и подавно.

Ингвальд замолкает, но все еще пытается выглядеть гордым и независимым.

Эдвард тоже молчит, обдумывая, что делать с горе-игроком. С одной стороны, пропустить его – значит увеличить кассу на один взнос. А ради кассы, собственно, и затевалась эта игра. Хотя нет, неправильно. Затевалась игра ради Алины, чтобы поддержать ее не только деньгами (сколько заработаешь на ролевой игре?), но и духовно. Алина очень хотела сделать эту игру, почти три года о ней мечтала. Эд все время обещал, но не хватало то смелости, то терпения, то денег. Тема и правда редкая – хорошо, что получилось собрать хоть сотню желающих. Большинство, правда, приехали по старой памяти. Эдвард устало закрывает глаза, надавливая на них кончиками пальцев.

– Так, дружище, – наконец говорит он Ингвальду, – вот что я могу предложить. Есть места в банде Уродских Цилиндров, у них даже вроде как казначей не приехал. Есть недобор в команде Дулда.

– А кто там? – с явной неохотой интересуется Ингвальд.

– Уродские Цилиндры – Бегемотик…

– Бугуртщики конченые. Не, не пойду. У них игры не будет.

– Зато не бухают. Дулд – Капитан Крюк. С ним Катана, Герцог и еще десяток молодых.

– Крюк – нормальный. А что за Дулд? – совершенно невозмутимо спрашивает Ингвальд. – Что? Не смотри на меня так. Я правила на играх принципиально не читаю. Прочитаю, а там какая-то ересь, как всегда. Расстроюсь, начну на форуме с мастерами спорить, переругаюсь и в итоге все впечатление заранее испорчу. На фиг.

– Спорить и ругаться у тебя и без правил выходит, – спокойно констатирует Сол. – Так что, в Дулдиты? Давай оформляться.

– Дилдоты? – фыркает Игвальд. – Ну ты и названия придумал, Эд.

Мастер реплику пропускает мимо ушей. Раскрыв журнал, он вооружается ручкой.

– Паспорт давай, реликт девяностых, – оканчивает он переговоры, переходя к регистрации.

Толкиенист послушно лезет в верхний карман рюкзака. Хорошо, что хоть этот момент прочитал. На игру Эд арендует турбазу, а это значит – строгая отчетность. Тут без паспортов никак.

Игроки ни шатко ни валко подъезжают до самого вечера. Эд встречает их, регистрирует, а Просперо, мастер по АХЧ, расселяет по домикам. Игра начнется только завтра, парад пока назначили на одиннадцать, но, зная ролевую братию, его наверняка придется перенести часа на два. Пока народ проснется, опохмелится и оденется, пройдет немало времени, особенно учитывая, что первую ночь перед игрой мало кто будет спать. Традиция.

Эдвард с каким-то удивлением понимает, что скучал по всему этому. По этой мышиной возне, в которой медленно, но уверенно рождается игра. Он ходит по турбазе, глядя, как кто-то заантураживает домики, кто-то забирает заказанный у приехавшего на игру оружейника пистоль или шпагу, кто-то дефилирует в тертом камуфляже, берцах и судейском парике вкупе с белым воротничком. Сола зовут в домики, откуда слышится треньканье гитары и звяканье бутылок. Внутри его встречают дружным воплем «Мастер!», обещают удовольствий, заваливают вопросами. Он заходит, здоровается, перебрасывается парой слов, выпивает стакан «за удачную игру» и идет дальше. Всего этого он не видел уже больше года – весь прошлый сезон было не до игр. Не до игр и теперь, просто Эд чувствует себя обязанным. Пообещал и не выполнил. Надо вернуть долг. Хотя бы так.

– Все путем? – Просперо возникает из темноты, широколицый, черноволосый еврей, старый приятель и давний напарник Эда – не только в игроделе. Хваткий и дотошный, он отличный администратор. На нем вся техническая часть игры: покупной антураж, питание, вода, договор с турбазой, взносы.

– Ты, кстати, в курсе? – спрашивает он. – Это наша с тобой десятая игра. Десять игр и одиннадцать лет нашему тандему.

Эд кивает.

– Наверное, последняя.

– Да перестань, – улыбается ему Просперо. – Все наладится. Пошли-ка лучше выпьем.

Он тянет Эда за собой, в темноту, где прячется мастерский домик. Вообще-то Просперо зовут Вова, а прозвище свое он получил не от шекспировского мага, а от оружейника-революционера из «Трех толстяков» Юрия Олеши. Молодежь даже не слышала о такой сказке, но в Вовино с Эдом детство эта книжка продавалась везде, да еще и фильм был по ней, и мультик, кажется. Они дружили уже тогда и часто играли вместе, представляя себя героями этой книги. Эдик тогда был Тибулом, но кличка к нему не пристала. А вот Вова так и остался Просперо, даже группу свою так назвал – «Просперо и Калибан». Играли они мрачноватую такую вариацию бардовской песни, которая, как оказалось лет пять спустя, хорошо вписывалась в жанр «дарк-фолк». «Просперо и Калибан» часто выступают на играх, правда неполным составом и в акустике, но все же группа имеет некоторые вес и признание в тусовке.

– Как там Алина? – доставая из сумки бутылку коньяка, интересуется Вова. Эд качает головой:

– Все так же. Врачи говорят, что состояние хорошее, опасности нет.

Вова выдвигает тумбочку, устраивая импровизированный стол. Коньяк с бульканьем течет в походные стаканы.

– Что-нибудь обещают?

– Как всегда. «Пробуждение может произойти в любой момент». Шутят, – Эд берет стакан и тут же опрокидывает его в себя. Просперо поддельно возмущается:

– Кто так пьет? Это ж коньяк, а не водка.

– Это бодяженный спирт с красителем и ароматизатором, – вытерев губы, отвечает Сол. – Пить его нельзя. Можно только употреблять.

Просперо осторожно нюхает свой стакан.

– Нормальный коньяк, – пожимает он плечами. – А вообще, правильно, что ты эту игру таки сделал…

– Еще не сделал, – возражает ему Эд.

Просперо отмахивается.

– Сделал-сделал. Оттарабаним парад, а дальше игроки уже сами разберутся. Правила толковые, люди адекватные, все вопросы решили…

– Как по взносам? В нули вышли? – Сол задумчиво крутит в руках мобильник, словно собираясь кому-то звонить.

– Ага, – ухмыляется Просперо. Это их старая шутка. Уже много лет под его мудрым еврейским руководством игры приносят им стабильный, пусть и небольшой (в пересчете на затраченное время) доход. В этот раз договаривались, что доход пойдет Алине. Точнее, на уход за Алиной.

Вова разливает по стаканам вторую порцию, достает из сумки лимон. Клацает выкидной нож, слегка похрустывает под лезвием желтая корка.

– Алина была бы рада. Жалко, что она всего этого не видит.

– Кто знает? – Эд выпивает, подхватывает пальцами лимонный кружок. – Знаешь, она мне много рассказывала про этот город. Она ведь его не придумала. Ну не совсем придумала.

– Это как?

– Алина не хотела, чтобы кто-то знал. Она говорила, что ей все время снится один и тот же сон. Вернее, сны разные, но все происходят в одном городе, в Олдноне. Она даже карту его мне рисовала, рассказывала, где была и что видела.

Просперо задумчиво трет подбородок. Это не мешает ему налить по третьей.

– Хочешь сказать, что ей это все приснилось?

– Точно, – Эд берет стакан, держит в руке. – Несколько лет подряд, еще до нашего знакомства. Каждую ночь – один и тот же город.

– Ничего себе.

– Я сначала не верил. Сначала. А потом, когда Алина стала по утрам пересказывать мне свои сны, поверил. И как по-другому? Она меня никогда не обманывала. Смолчать могла, а соврать – нет.

Сол выпивает. Теперь он смотрит куда-то сквозь Просперо, взгляд помимо воли застывает. Он не может прогнать это странное оцепенение.

– Знаешь, а я ведь предчувствовал. Перед тем как все случилось. Ее сны, они стали особенно яркими… Алина стала долго спать, ложилась очень рано. Мне иногда даже казалось, что она торопится туда, что ей тут скучно, неуютно. Ну я себя успокаивал… Теперь думаю – зря.

– Перестань, – Просперо выпивает свою порцию, спешно закусывает. – Ты не мог знать. А даже если бы знал?

Эд переводит на него потяжелевший взгляд.

– Сейчас я знаю только то, что моя жена провела уже тринадцать месяцев в состоянии чуть лучше комы. Не кома – летаргия. Еще неизвестно, что хуже. Когда я утром разбудить ее не смог, скорую вызвал… Эти придурки начали мне рассказывать, что Алина истеричка, и все это – последствия стресса. Говорили, что через час-полтора сама проснется. А потом просто развернулись и уехали.

– Ублюдки, – кривится Просперо. – Весь институт балду пинали, потом пришли людей лечить. Точнее, лекарства выписывать подороже, за аптечные откаты.

– На скоряке откатов не получают, – качает головой Сол. – Там есть хорошие люди, но работа такая, что черствеешь быстро. Все по фигу становится.

Они пару минут молчат, глядя на столик с остатками лимона и бутылкой, в которой еще осталось на два пальца коньяка. За стенами домика разогретый алкоголем хор нестройно выкрикивает какую-то народную ролевую. Сквозь хриплое пение слышен вистл, с трудом попадающий в неровный ритм гитары. Первая ночь – одна из лучших на игре. Это ночь предвкушения, когда вместо игры в голове иллюзия, волшебный мир, в который вот-вот нырнешь, как в темный омут. Это потом все становится на свои места и идет по накатанной колее до самого конца. А в первую ночь еще кажется, что все будет по-другому. По-настоящему.

– Скучаешь без нее? – спрашивает Просперо.

Эд смотрит на него, не торопясь отвечать.

– Сначала… Сначала было непонятно. Думал, что Алина вот-вот очнется, ждал. Потом как-то втянулся. Прочитал, что в летаргии человек все слышит. Стал с ней разговаривать. Первые месяца три. Потом устал. Знаешь, я не могу разговаривать с трупом. Стыдно, – Сол качает головой. – Последние месяцы я ей читаю по вечерам. А днем, пока на работе, заряжаю аудиокниги.

Просперо разливает остатки коньяка. Опустевшая бутылка уходит на пол. Пение за окном затихает, хор разбивается на десяток громких голосов, бодрых, но уже слегка неуверенных. Душный летний вечер постепенно уступает прохладной ночи. Мошки кружатся вокруг лампы, комары, наглые и многочисленные, атакуют беспрерывно.

– Есть не хочешь? – интересуется Просперо, метким ударом сбивая очередного кровососа.

– Нет, – мотает головой Сол. – Жара, ничего не хочется. Я спать.

– А я пойду в народ. Развеюсь, – Вова встает, разминая плечи. – Старт взят хороший, главное – закончить нормально.

– Смотри там аккуратнее, – напутствует его Эд.

Просперо фыркает:

– Обижаешь. Подъем в полседьмого. Я все помню.

Хлопает дверь. Эд снимает ботинки, падает на кровать. Как всегда, она ему мала – ноги приходится согнуть.

– Паршивое пойло, – бормочет он. От выпитого голова тяжелая, хочется просто закрыть глаза и лежать. Вообще, странно – полбутылки коньяка для его габаритов обычно проходят не так заметно.

«Просто устал, – думает про себя. – С пяти утра на ногах. Высплюсь – и все будет путем».

Снаружи снова запели. Вещь была незнакомая, видно, что-то из новодела. За ролевым фольклором Эд не следит уже лет пять. Поначалу его еще как-то привлекали все эти КСП на фэнтези-тематику, скорее по причине новизны. Потом, когда стало ясно, что все они на один мотив, и в музыке их авторы разбираются примерно так же, как в ядерной физике, интерес заметно поубавился. Впрочем, пара вещей успела врезаться в память как следует. Интересно было бы их теперь послушать. Жаль, что больше их не поют.

Завтра еще до парада начнется суета. Народ гуськом потянется, начнутся вопросы, уговоры, споры, увещевания. Каждый игрок приезжает поиграть, и только мастер приезжает чтобы работать. Делать игру для всех присутствующих. А это значит, что каждый вопрос надо выслушать и ответить на него так, чтобы и вопрошающий не ушел обиженным, и остальные от этого не впали в агнст. Задача временами совсем непростая.

Эд вдруг садится на кровати – он кое-что вспомнил. Подтягивает рюкзак, начинает в нем копаться. Через минуту в руках его появляется небольшая тетрадь в твердой обложке. На обложке – ярко-желтые деревья на черном глянцевом фоне. Тетрадь кажется совсем новой. Эд осторожно раскрывает ее и, не вчитываясь, пробегает глазами по строчкам. Это дневник Алины. Во времена блогов и социальных сетей бумажный дневник выглядит странным рудиментом, утратившим смысл. Для Алины смысл был. У нее была почти физическая потребность фиксировать свои впечатления, переживания, сны. Сны особенно.

Эд неторопливо листает тетрадь, пропуская особо личные моменты. Он взял ее, чтобы больше погрузиться в атмосферу Олднона, чтобы вспомнить, каким его видела Алина. Коньячные пары мутят голову, не дают сосредоточиться на чтении. Слова перед глазами то и дело прыгают, словно мелкие пугливые зверьки, разбегающиеся от чужого присутствия.

Олднон. Интересно, получится сделать его таким, каким Алина видит его в своих снах? Нет, конечно. Никакая турбаза не заменит огромный город с громадами фабричных зданий, рабочими кварталами, особняками богачей, дворцами правителей. Алина видела его во всех подробностях, заглянула почти в каждый уголок. Она бродила по овощному рынку, что зажат между фабрикой Бауэра и диларнийскими трущобами, поднималась на Королевский мост, с опаской обходила заставы заколоченных кварталов. Раньше Сол даже жалел, что не видит таких же снов. Теперь он гораздо больше жалеет, что их видела Алина.

Сон подбирается незаметно. Он медленно, исподтишка спутывает мысли, словно палочкой размешивая их в котелке черепа. Постепенно они теряют форму и определенность, превращаются в какие-то обрывки, смутные образы. Наконец и они растворяются в черноте, оставляя после себя только тяжелую, бесконечную пустоту.

Просперо входит в домик и видит друга спящим. Смешно подогнув ноги, он лежит на спине и, что необычно, даже не храпит. Наоборот, дышит медленно и глубоко.

Просперо стягивает обувь, снимает жилет и футболку, проверяет небольшой чемоданчик, где хранятся взносы, прячет его под кровать и только потом ложится сам, едва слышно ругая Эда за упрямое нежелание травить комаров фумигатором.

Снаружи уже порядком поредевший хор допевает какую-то песенку об убийстве собственной матери.

Глава вторая. Ужасный новый мир

Эд просыпается от того, что лежать ему стало жестко и холодно. Сквозь сон он пытается нащупать одеяло, но рука его неожиданно натыкается на что-то липкое и холодное. В голове звенит, виски и затылок давит, словно тисками.

– Что за хрень? – сипло бормочет он, переворачиваясь на бок. Сон отступает, и в носу начинает щипать – здесь воняет, и воняет общественным туалетом и помойной ямой одновременно. Руки и ноги от лежания на твердом затекли так, что едва слушаются. Поборовшись с собой немного, Эд садится и оглядывается.

И тут оказывается, что он зажат в узком проходе между двумя глухими кирпичными стенами. Вверху, метрах в десяти, виднеется серая полоска неба, едва посветлевшая от приближающегося рассвета. Сол поднимается, держась рукой за стену, смотрит под ноги. Картина не самая приятная: утрамбованная земля с небольшими лужицами и явными следами испражнений. Само по себе это не примечательно, Эда больше интересуют стены. А точнее, кирпичи, из которых они сложены.

Не нужно быть строителем, чтобы понять – кирпичи в кладке отличаются от типичных образцов и размерами, и цветом. Они слишком плоские и длинные, а глина, из которой они сделаны, не ярко-красная, как у облицовочного, и не землисто-желтая, как у внутреннего кирпича. Она рыжевато-бурая, почти коричневая. Да и сделаны стены куда аккуратнее, чем заведено у советских каменщиков. Похоже, что кладка довоенная, а может даже – дореволюционная. Чего, само собой, на турбазе, построенной в восьмидесятых, быть не могло. Как и каменных домов в три этажа.

– Дебилы, – резюмирует Эд, потирая застывшие от холода руки. Дурацкая шутка товарищей – вот что это. Дождались, пока заснет, и вывезли в поселок. Может даже, Просперо что-то в коньяк добавил. Нет, вряд ли – он его и сам пил. Пожав плечами, Эд разворачивается и направляется к выходу.

Проход выводит его на небольшую улочку, плотно стиснутую между двумя рядами домов, каждый два или три этажа в высоту. И если кирпичную кладку их еще как-то можно объяснить, то вот фасады – никак. Какие-то из них отштукатурены, какие-то нет, окна разного размера и устройства, но почти все – в деревянных рамах с мелкими ячейками. Крыши встречаются и плоские, и двускатные, словно каждый дом строился сам по себе, без всякого общего плана.

Эд ошарашенно оглядывается, переводя взгляд с домов на прохожих. Губы сами по себе беззвучно произносят единственную подходящую ситуации фразу:

– Да твою же мать.

Мимо него проходит девица в длинном коричневом платье, белом застиранном переднике и потрепанной шляпке с парой облысевших перьев. Одной рукой она держит большую плетеную корзину, прижимая ее к бедру. На вид ей можно дать лет двадцать, может двадцать пять. Руки у нее – со вздутыми венами и белесой, потрескавшейся кожей. Еще не заметив укрытого углом дома Эда, она негромко мурлычет себе под нос какую-то песенку. Мотив Солу незнаком, но слова явно английские:

 
Переулочек есть, каких, в общем, не счесть,
Где в субботу бушует веселье;
Неширок он весьма, ходят там, как впотьмах,
Но зовут его Райской аллеей.
 
 
Там девица одна, хороша и стройна,
Дочка вдовушки местной Мак-Нелли…
 

Тут она замечает Эда. Широко раскрыв глаза, девушка смотрит на него, верзилу в шортах хаки и оранжевой футболке с тремя няшными японочками-подростками в корпс-пейнте и надписью «Gallhammer».

«Наверное, ощущения у нас похожие, – думает Эд, внимательнее рассматривая девушку. – Хотя нет. Я фигею всяко больше».

А ведь на ней точно не прикид. Ролевой шмот всегда узнается на глаз: он или новый, совсем не ношеный и без меры пафосный; или замызганный и непрактичный, сшитый как попало и из чего попало. Платье свое девушка явно носила не первый год и носила часто – застиранные пятна, потертые рукава, посеревший воротничок. Такого с прикидами, которые от сезона до сезона лежат по шкафам, случиться не может.

– Ну ты и вырядился, парень, – наконец заявляет ему девица. – Ты жонглер, что ли?

Говорит она на английском, но с жутким выговором, заглатывая половину слогов. Эд английский знает неплохо, но понимает ее не сразу.

– Я не жонглер, – отвечает он.

Девушка презрительно фыркает.

– Тогда тебе лучше переодеться – пока мясники Уиншипа тебя не увидели. Ты ведь не один из них, да? Точно. Я бы такого красавчика запомнила.

Горделиво вскинув подбородок и одновременно одарив его игривым взглядом, она уходит. Сол слышит, как уже за его спиной снова раздается довольное мурлыканье:

 
Уж с десяток парней замуж звали скорей,
Но пока она всех отклоняла.
 
 
Впрочем, Томми Килин помнит, как она с ним
Вечерком по району гуляла.
 

Сверху падают мелкие, холодные капли. Подняв голову, Сол с досадой понимает, что небо, насколько его видно между домами, затянуто низкими серыми облаками. Дождя не избежать.

Он шарит по карманам, пытаясь найти мобильник, – бесполезно. Видимо, выложил, когда укладывался. Зато в заднем кармане – небольшой мешок с образцами игровых монет. Вышли они в этот раз вполне прилично – заводская чеканка, договорились с мужиками на ремонтном за разумные деньги. В боковом кармане шорт обнаруживается дневник Алины. Эд пытается вспомнить, когда его туда положил, но в памяти такого эпизода не находится.

– Да не, – бормочет он. – Это точно шутка. Мобильник забрали, дневник подсунули…

Дождь становится сильнее. Эд оглядывается. Навесы на улице есть, но под каждым навалено столько хлама, что и не втиснешься. Зато над дверями одного дома висит грубая вывеска «Дыра в стене. Выпивка и крысиные бега», а немного ниже красуется грубая надпись: «Мела нет», сделанная тем самым мелом, наличие которого отрицается. Денег у Эда нет, да и отчего-то ему кажется, что украинскую валюту здесь не примут.

– Ну что, – ухмыляется он, направляясь ко входу в заведение. – Вы пошутили, и я пошучу.

Несмотря на ранний час, двери открыты. Входной колокольчик хрипло звякает, петли противно скрипят. Внутри кисло воняет потом, объедками и чем-то еще, совсем уж мерзким. Из мебели здесь одна только стойка, на которой стоит бочка литров на пятьдесят с грубо намалеванным на боку словом «Всякое». Прямо под стойкой лежит какое-то тело, всхрапывает и пускает пузыри в луже не то спиртного, не то чего похуже. Над ним на стойке стоит стеклянный кувшин, полный мутной буроватой жижи, в которой плавают какие-то странные штуки. Из низкой двери за стойкой, согнувшись, навстречу Эду выходит женщина. Правда, понять, что это именно женщина, у Сола выходит не сразу.

Она высокая и костлявая, как смерть. Эд редко встречал девушек, которые были ему хотя бы до плеча, но эта ниже его всего на пару сантиметров. Одета она в длинную черную юбку, висящую на широких красных подтяжках, с кожаным поясом на худых бедрах, за который заткнут угрюмого вида кремневый пистоль. Сверху на ней серая сорочка и жилетка, а на запястье правой руки на шнуре болтается длинная, почти в метр, дубина. Лохматые рыжие волосы жуткой копной торчат во все стороны вокруг вытянутого лица с длинным носом и широким, безгубым ртом.

– Ты что приперся в такую рань, убогий? – смерив его рыбьим взглядом, спрашивает девица. Голос у нее сиплый и скрипучий.

– Дождь на улице, – указывает кивком на дверь Эд.

Девица сплевывает на пол.

– И что с того? Покупай выпивку или выметайся, бродяга.

Эд неспешно подходит к стойке, запускает руку в карман и, выудив оттуда монету, бросает на стойку. Девица ловко ее подхватывает, шагает к лампе и придирчиво осматривает.

– Ты что, моряк? – спрашивает она, попробовав добычу на зуб. Эд в монете уверен. Сплав для чеканки в этот раз покрепче обычного олова. – Никогда не видала таких денег.

– А мне что с того? – Он пожимает плечами. Сомнения жуткой девки его веселят. Ее можно понять – монета ведь сделана на совесть, даром что выглядит непривычно.

– И то верно, – наконец соглашается она, после чего прячет монету за пояс и кивает Эду на бочонок.

Осмотрев его, он обнаруживает длинную трубку, которая ведет к днищу с внутренней стороны стойки. Девка подходит к бочке и кивает Эду:

– Ну чего встал, как столб? Давай прикладывайся.

Эд смотрит на трубку с сомнением. Не похоже, чтоб ее часто мыли.

– Ты бы какую-то кружку дала, что ли, – неуверенно заявляет он, при этом отмечая, что полок с посудой за стойкой не видно. Девка сипло хихикает.

– А ты точно не местный. Говор у тебя чудной. Тебя как зовут?

– Эд. Эдвард Сол.

– Имя вроде наше. А я – Подтяжка Мэг. Смекаешь? – Она запускает пальцы за подтяжки и громко ими щелкает. – Вот что, Эдди: суй эту трубку в рот и тяни. Сколько в один вдох вытянешь – все твое.

Не то чтобы Эду так хотелось выпить, но способ его интригует. Да и утренний холод еще стынет в костях. Только внезапно появившаяся искра в рыбьих глазах Подтяжки Мэг настораживает. Наконец решившись, Сол прокашливается и прикладывается к трубке.

Чувство такое, будто он хлебнул чего-то забродившего или скисшего. Не удержавшись, Эд закашливается, плеснув из трубки на пол. Бдительная Мэг тут же перекрывает кран, заливаясь при этом смехом, больше похожим на кашель туберкулезника.

– Это что за дрянь? – отдышавшись, спрашивает Сол, с запозданием вспоминая надпись на бочке.

– Что написано, – сквозь смех отвечает Мэг. – Все спиртное, что остается, сносят Тику, а он сливает его в бочку. И бродяги вроде тебя, у которых нет денег на приличные напитки, прикладываются к ней.

– И что же он туда сливает? – с сомнением интересуется Эд.

Подтяжка выдает кривую ухмылку, от которой лицо ее, и без того некрасивое, совсем перекашивается.

– Да говорю же – все, что остается. Пиво, наливку, вино, бренди, виски. Сегодня туда даже отправились пара стаканов отличного джина.

Сол опирается о стойку, так что стеклянная банка оказывается рядом с ним. Теперь он видит, что в мутной, вонючей жиже плавают человеческие уши.

– Нравится? – замечает его взгляд Мэг. – Это мои.

– Твои вроде бы на месте, – шутит Эд, уже, правда, сомневаясь, что стоит шутить на эту тему. Подтяжка Мэг оскаливается. Зубы у нее все в черных пятнах.

– Когда я выставляю из «Дыры» очередного бродягу, я хватаю его зубами за ухо и волоку так до самого выхода. А если ему хватает дури сопротивляться – в эту банку отправляется очередной трофей. Здешним патронам такое представление по душе, и за каждое ухо Тик наливает мне стаканчик. Еще пить будешь?

– Нет, – Эда передергивает от одной только мысли о пойле в бочке. – А поесть тут можно?

– Это паб, а не харчевня, – сплевывает прямо на стойку Мэг. – Пей или проваливай.

В этот момент дверной колокольчик тихо тренькает, сопровождаемый стуком тяжелых сапог. Эд оборачивается, чтобы увидеть, как в паб вваливаются четверо парней, крепких и широкоплечих. У пары из них солидные животы и мясистые загривки, двое оставшихся похудее, но с жилистыми руками. Одеты они в простые штаны и синие сорочки, все в темных пятнах, у одного на запястье – мясницкий тесак, у остальных – короткие дубины.

– Здорово, Мэг, – приветствует Подтяжку обладатель тесака, после чего поворачивается к Солу. – Это ты тот жонглер, что пристает к честным девушкам?

– А вы – мясники Уиншипа, – скорее утверждая, чем спрашивая, кивает Эд.

– Они самые, – скалится здоровяк с тесаком. – Зря ты приперся на Райскую аллею, пень.

Подтяжка Мэг спокойно кладет руку на рукоять пистоля. Кажется, четверо громил ее нисколько не пугают.

– Предупреждаю тебя, Слизняк Вилли. Устроишь тут драку – и я прострелю твой поганый ливер, а дружков твоих так отделаю, что им в воду глядеться страшно будет.

Угроза звучит весьма убедительно, мясники даже слегка отступают. Тот, кого она назвала Слизняком, примирительно поднимает руки.

– Спокойно, Мэг. Мы порядок знаем. Эй, ты, жонглер! – Он поворачивается к Солу, и голос его снова становится похожим на ворчание пса. – Давай на выход. Посмотрим, что у тебя по карманам припрятано.

Сол прикидывает варианты. Можно, конечно, их послать и остаться в пабе. Только вряд ли они уйдут – дождутся ведь. Да и Подтяжка Мэг может вытолкать – просто чтобы отношения не портить.

– Добро, – кивает он, – пойдем выйдем.

Двое мясников идут впереди него, двое пристраиваются сзади. Эд спокойно, без лишних движений отстегивает карабин, который держит на поясе цепочку. Оружие против дубин и тесака то еще, но Сол еще в ранние года прикипел к кистеням и пользовался ими не только на играх – так что туз в рукаве таки имеется.

Он бьет сразу, как только они оказываются за дверью. Идущий впереди костлявый получает хлесткий удар в затылок, брызгает кровь. Сзади раздается взбешенный рев, Эд бросается в сторону, одновременно пытаясь достать еще и второго верзилу. Удар выходит смазанным, но рассекает мяснику ухо. Одновременно Эд получает скользящий удар дубиной в плечо. Развернувшись, он сверху вниз полосует врага цепью. Тот прикрывается дубиной, но цепь огибает ее и тяжелым концом припечатывает его прямо между глаз. Слизняк резво взмахивает своим тесаком, намереваясь вспороть Эду живот, но слегка не достает. Футболка Сола расходится – тесак острый, как бритва. Он отступает, разворачивается и бежит со всех ног. Четверо мясников с криками кидаются за ним, брызжа слюной и кровью. Эд выскакивает с Райской аллеи, оказавшись на мощеной улице с узким тротуаром и фонарными столбами. Здесь дома выглядят приличнее, но любоваться ему некогда – погоня не отстает. Эд бежит так быстро, как может. Навстречу из-за угла выезжает повозка, лошадь испуганно всхрапывает, стуча копытами по мостовой. От неожиданности едва не упав, Эд оббегает ее.