Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 16. Июнь 1907 ~ март 1908"

В речах народников-интеллигентов, особенно энесов, т. е. оппортунистов народничества, надо различать две струи: с одной стороны, искреннюю защиту интересов крестьянской массы – в этом отношении речи их производят, по понятным причинам, несравненно более слабое впечатление, чем речи «не занимающихся политикой» крестьян; с другой стороны, некоторый кадетский душок, нечто интеллигентски-мещанское, покушение на государственную точку зрения. Само собою разумеется, что у них, в отличие от крестьян, видна доктрина: они борются не во имя непосредственно сознаваемых нужд и бедствий, а во имя известного учения, системы взглядов, извращенно представляющих содержание борьбы.

«Земля – трудящимся», – провозглашает г. Караваев в 1-ой своей речи и характеризует столыпинское аграрное законодательство по 87 статье, как «уничтожение общины», как «политическую цель»: «образование особого класса деревенского буржуа».

«Мы знаем, что действительно эти крестьяне являются первой опорою реакции, являются надежною опорою бюрократии. Но правительство, делая эти расчеты, жестоко ошиблось: наряду с этим будет крестьянский пролетариат. Не знаю, что лучше: крестьянский ли пролетариат или малоземельное теперешнее крестьянство, которое при известных мерах могло бы получить достаточное количество земли» (722).

Тут сквозит реакционное народничество в духе г-на В. В.: «лучше» для кого? для государства? для помещичьего или буржуазного государства? И почему пролетариат не «лучше»? Потому что малоземельное крестьянство «могло бы получить» – т. е. легче могло бы быть успокоено, легче переведено в лагерь порядка, чем пролетариат? Так выходит у г. Караваева: точно од хочет посоветовать Столыпину и К^o более надежную «гарантию» от социальной революции! Если бы г. Караваев был прав по существу, то марксисты не могли бы поддерживать конфискации помещичьих земель в России. Но г. Караваев неправ, ибо столыпинский «путь» создает больше пауперов, чем пролетариев, замедлив – по сравнению с крестьянской революцией – развитие капитализма. Сам же Караваев говорил – и говорил справедливо, что столыпинская политика обогащает (не новые, буржуазные, элементы, не фермеров-капиталистов, а) теперешних помещиков, наполовину по-крепостнически хозяйничающих. В 1895 г. цена земли была при продаже через «Крестьянский» банк 51 руб. за 1 дес., а в 1906 году – 126 руб. (Караваев в 47 заседании, 26 мая 1907 г., стр. 1189). А коллеги г. Караваева по партии, гг. Волк-Карачевский и Деларов, еще рельефнее осветили значение этих цифр. Деларов показал, что «до 1905 г. за 20 с лишком лет своего существования Крестьянский банк скупил всего только 7,5 млн. дес.»; с 3 же ноября 1905 г. по 1 апреля 1907 г. банк скупил 3,8 млн. дес. В 1900 г. цена была 80 руб. за 1 дес., в 1902 – 108; в 1903, до аграрного движения и до русской революции, она стала 109 руб. Теперь – 126 руб. «В то время как вся Россия терпела массу убытков от русской революции, в это время русские крупные землевладельцы наживали крупные капиталы. В это время им перешло более 60 млн. руб. народных денег» (1220 – считая «правильной» ценой 109 руб.). А г. Волк-Карачевский считает гораздо вернее, не признавая никакой цены «правильною» и просто констатируя, что правительством выплачено помещикам после 3 ноября 1905 г. 52 млн. руб. за счет купленных крестьянами земель и 242 млн. руб. за свой собственный счет, всего «295 млн. руб. народных денег было уплачено дворянам-помещикам» (1080. Курсив везде наш). Это, разумеется, только маленькая частица того, что стоит России юнкерски-буржуазная аграрная эволюция, какова дань, налагаемая на рост производительных сил в пользу крепостников и бюрократов! Эту дань помещикам за освобождение развития России сохраняют и кадеты (выкуп). Наоборот, буржуазная республика фермеров вынуждена была бы употребить подобные суммы на развитие производительных сил земледелия при новом строе[123]123
  Сравни Каутский: «Аграрный вопрос в России» о необходимости затраты громадных капиталов на агрикультурный прогресс крестьянства. «Муниципалисты» могут возразить здесь: буржуазная республика затратит на республиканские войска, а вот демократическое земство… у него отнимет деньги, любезнейшие гг. муниципалисты, недемократическая центральная власть! Да и самое возникновение такого земства при недемократической центральной власти – невозможно, это невинное пожелание мещанина. Реально только соотношение буржуазной республики (больше всего по сравнению с другими государствами расходующей на развитие производительных сил, – пример: Северная Америка) и буржуазной монархии (десятки лет платящей дань юнкерам, пример: Германия).


[Закрыть].

Наконец, в актив народникам-интеллигентам надо поставить безусловно то, что они в противоположность Бобринским и Кутлерам понимают обман народа в 1861 г., называют пресловутую реформу не великой, а «проводимой в интересах помещиков» (Караваев, 1193). Действительность – справедливо говорил г. Караваев о пореформенной эпохе – «превзошла самые мрачные предсказания» тех, кто в 1861 г. отстаивал интересы крестьянства.

По вопросу о крестьянской собственности на землю г. Караваев прямо противопоставил правительственным заботам о ней вопрос крестьянам: «Господа крестьяне-депутаты, вы – представители народа. Ваша жизнь есть крестьянская жизнь, ваше сознание есть его сознание. Когда вы уезжали, жаловались ли ваши избиратели на то, что у них нет уверенности в земельном владении? Ставили ли первой вашей задачей в Думе, первым вашим требованием: «Смотрите, укрепите землю в частную собственность, иначе вы не исполните нашего наказа». Нет, вы скажете, этого наказа нам не давали» (1185).

Крестьяне не опровергли этого заявления, а подтвердили его всем содержанием своих речей. И это не потому, конечно, что русский крестьянин есть «общинник», «антисобственник», а потому, что экономические условия диктуют ему теперь задачу уничтожения всех старых форм землевладения для создания нового хозяйства.

В пассив народникам-интеллигентам надо поставить их широковещательные рассуждения о «нормах» крестьянского землевладения. «Я думаю, всякий согласится, что для того, чтобы правильно решить земельный вопрос, – заявлял г. Караваев, – необходимы следующие данные: прежде всего норма земли, необходимая для существования, потребительная, и для исчерпания всего количества труда – трудовая. Необходимо точно знать количество земли, имеющееся у крестьян, – это даст возможность сосчитать, сколько земли недостает. Затем, нужно знать, сколько же земли можно дать?» (1186).

Мы решительно не соглашаемся с этим мнением. И мы утверждаем на основании заявлений крестьян в Думе, что тут есть элемент интеллигентского бюрократизма, чуждый крестьянам. Крестьяне не говорят о «нормах». Нормы, это – бюрократическое измышление, отрыжка проклятой памяти крепостнической реформы 1861 года. Крестьяне, руководимые верным классовым чутьем, центр тяжести переносят на уничтожение помещичьего землевладения, а не на «нормы». Не в том дело, сколько земли «надо». «Другого земного шара не создадите», как бесподобно выразился вышеупомянутый беспартийный крестьянин. Дело в том, чтобы уничтожить давящие крепостнические латифундии, которые заслуживают уничтожения даже в том случае, если «нормы» окажутся независимо от того достигнутыми. У интеллигента-народника дело сбивается на то, что если «норма» достигнута, то, пожалуй бы, и не трогать помещиков. У крестьян не тот ход мысли: «крестьяне, сбросьте их» (помещиков) – говорил крестьянин Пьяных (с.-р.) во II Думе (16 заседание, 26 марта 1907 г., с. 1101). Не потому надо сбросить помещиков, что «нормы» не выходят, а потому, что не хочет земледелец-хозяин таскать на себе ослов и пиявок. То и другое рассуждение – «две большие разницы».

Не говоря о нормах, крестьянин с замечательным практическим чутьем «берет быка за рога». Вопрос в том, кто их будет устанавливать? Священник Поярков в I Думе великолепно выразил это. «Предполагается установить норму земли на человека, – сказал он. – Кто будет устанавливать эту норму? Если сами крестьяне, то, конечно, они себя не обидят, но если вместе с крестьянами будут устанавливать норму и землевладельцы, то еще вопрос, кто одолеет при выработке нормы» (12 заседание, 19 мая 1906 г., стр. 488).

Это не в бровь, а в глаз всей болтовне о нормах.

У кадетов это не болтовня, а прямое предательство мужиков помещикам. И добродушный деревенский священник, г. Поярков, видавший, очевидно, либеральных помещиков на деле, у себя в деревне, инстинктивно схватил, где тут фальшь.

«Затем боятся, – говорил тот же Поярков, – что будет много чиновников! Крестьяне сами распределят земли!» (488–489). Вот в чем гвоздь вопроса. «Нормы» действительно отдают чиновничеством. У крестьян иное: распределим сами на местах. Отсюда идея местных земельных комитетов, выражающая правильные интересы крестьянства в революции и законно возбуждающая ненависть либеральных негодяев[124]124
  Рабочие правительства в городах, крестьянские комитеты в деревнях (превращающиеся в известный момент в выборные всеобщим и т. д. голосованием), – такова единственно возможная форма организации победоносной революции, т. е. диктатуры пролетариата и крестьянства. Неудивительно, что либералы ненавидят эти формы организации борющихся за свободу классов.


[Закрыть]. Государству, при таком плане национализации, остается только определение того, какая земля может служить переселенческим фондом, или требовать особого вмешательства («леса и воды, имеющие общегосударственное значение», как говорит теперешняя наша программа), т. е. остается только то, что далее «муниципалисты» считают необходимым передать в ведение «демократического государства» (надо было сказать: республики).

Сопоставляя разговоры о нормах с экономическою действительностью, мы сразу увидим, что крестьяне – люди дела, а интеллигенты-народники – люди слова. «Трудовая» норма имела бы серьезное значение при попытке запретить наемный труд. Большинство крестьян выбросило за борт эти попытки, и энесы признали их невозможными. Раз так, вопрос о «норме» падает и остается раздел между данным числом хозяев. «Потребительная» норма есть норма нищеты, и в капиталистическом обществе крестьянство всегда будет бежать от такой «нормы» в города (об этом особо ниже). Значит, и тут дело совсем не в «норме» (меняющейся притом с каждым изменением культуры и изменением техники), а в разделе между наличным числом хозяев, в «разборке» между хозяевами настоящими, способными «лелеять» землю (и трудом и капиталом), – и хозяевами негодными, которых нельзя удержать в земледелии и реакционно было бы пытаться удерживать.

Как курьез, показывающий, куда ведут народнические теории гг. народников, приведем ссылку г. Караваева на Данию. Европа, видите ли, «уперлась в частную собственность», а наша община «помогает разрешить задачу кооперации». «Дания в этом отношении блестящий пример». Пример, действительно, блестящий – против народников. В Дании мы видим типичнейшее буржуазное крестьянство, концентрирующее и молочный скот (см. «Аграрный вопрос и «критики Маркса»», § X[125]125
  См. Сочинения, 5 изд., том 5, стр. 222–233. Ред.


[Закрыть]) и землю. Из всего числа датских земледельческих хозяйств 68,3 % имеют до 1 гарткорна, т. е. до 9 дес. приблизительно. У них всего 11,1 % всей земли. На другом полюсе 12,6 % хозяйств с 4 и более гарткорнами (36 и более десятин); у них – 62 % всей земли (Н. С. «Аграрные программы», изд. «Нового мира», стр. 7). Комментарии излишни.

Интересно отметить, что в I Думе Данией козырял либерал Герценштейн, а правые возражали (в обеих Думах): в Дании – крестьянская собственность. Национализация земли нужна у нас, чтобы дать свободу старым хозяйствам перестроиться на «разгороженной» земле «по-датски», а за превращением аренды в собственность дело не станет, если сами крестьяне этого потребуют, ибо вся буржуазия и бюрократия всегда поддержит в таком деле крестьянство. И кроме того, при национализации, развитие капитализма (развитие «по-датски») пойдет быстрее вследствие отмены частной собственности на землю.

По существу, крестьяне-трудовики и крестьяне-эсеры не отличаются от беспартийных крестьян. Вы ясно видите из сопоставления речей тех и других те же нужды, те же требования, то же миросозерцание. У партийных крестьян только больше сознательности, яснее способ выражения, цельнее понимание зависимости между разными сторонами вопроса.

Едва ли не лучшая речь – крестьянина Киселева, трудовика, в 26-ом заседании второй Думы (12 апреля 1907 г.). В противоположность «государственной точке зрения» либерального чинуши, здесь центр тяжести прямо переносится на то, что «вся внутренняя политика нашего правительства, фактическими руководителями которой являются помещики-землевладельцы, вся направлена к тому, чтобы сохранить землю в руках нынешних владельцев» (1943). Оратор показывает, что именно поэтому держат народ «в непроходимом невежестве», и останавливается на речи октябриста кн. Святополк-Мирского. «Вы не забыли, конечно, его ужасных слов: «оставьте всякую мысль об увеличении площади крестьянского землевладения. Сохраните и поддержите частных владельцев. Наша серая, темная крестьянская масса без помещиков, это – стадо без пастыря». Товарищи-крестьяне, нужно ли добавлять к этому что-нибудь, чтобы вы поняли, что за вожделения таятся в душах этих господ – благодетелей наших? Неужели вам не ясно, что они до сих пор тоскуют и вздыхают о крепостном праве? Нет, господа пастыри, довольно… Я хотел бы только одного: чтобы эти слова благородного Рюриковича вся серая крестьянская Русь, вся русская земля крепко запомнила, чтобы эти слова огнем горели в душе каждого крестьянина и ярче солнца освещали ту пропасть, которая стоит между нами и непрошенными благодетелями. Довольно, господа пастыри… Довольно, нам нужны не пастыри, а вожди, которых мы сумеем найти и помимо вас, а с ними мы найдем дорогу и к свету, и к правде, найдем дорогу и к обетованной земле» (1947).

Трудовик всецело стоит на точке зрения революционного буржуа, который обольщается, думая, что национализация земли даст «обетованную землю», но который за данную революцию борется беззаветно и с ненавистью встречает мысль об урезании ее размаха: «Партия народной свободы отказывается от справедливого решения аграрного вопроса… Господа народные представители, может ли законодательное учреждение, каким является Государственная дума, в своих действиях поступиться справедливостью в пользу практичности? Можете ли вы издавать законы, наперед зная, что они несправедливы?.. Неужели вам мало тех несправедливых законов, которыми наградила нас наша бюрократия, чтобы нам самим еще их создавать?.. Вы отлично знаете, что из практических соображений – успокоить Россию – у нас посылались карательные экспедиции, всю Россию объявили на исключительном положении; из практических соображений введены военно-полевые суды. Но скажите мне на милость, кто из нас восторгается этой практичностью? Не проклинали ли вы ее все? Не задавайте вопроса, как тут некоторые задавали» (оратор намекает, очевидно, на кадетского помещика Татаринова, говорившего в 24-ом заседании, 9 апреля: «справедливость, господа, понятие довольно условное», «справедливость – это есть тот идеал, к которому мы все стремимся, но идеал этот остается» (у кадета) «только идеалом, и будет ли возможность фактически его осуществить, это для меня вопрос», 1779) – «что такое справедливость? Человек – вот справедливость. Родился человек – справедливо, чтобы он жил, а для этого справедливо, чтобы он имел возможность трудом добывать себе кусок хлеба…».

Вы видите: этот идеолог крестьянства стоит на типической точке зрения французского просветителя XVIII века. Он не понимает исторической ограниченности, исторически-определенного содержания его справедливости. Но он хочет – и класс, который он представляет, может во имя этой абстрактной справедливости смести дотла все остатки средневековья. Именно это реальное историческое содержание и заключается в постановке вопроса: никаких «практических» соображений в ущерб справедливости. Читай: никаких уступок средневековью, помещикам, старой власти. Это – язык деятеля Конвента. А для либерала Татаринова «идеал» буржуазной свободы «остается только идеалом», за который он не борется серьезно, не жертвует всем для его осуществления, а идет на сделку с помещиком. Киселевы могут вести народ на победоносную буржуазную революцию, Татариновы – только на предательство.

«…Во имя практичности партия народной свободы предлагает не создавать никакого права на землю. Она опасается, что такое право привлечет в деревню массу людей из города, и в таком случае земли каждому достанется понемногу. Я хотел бы прежде всего спросить, что такое право на землю? Право на землю, это – право на труд, это – право на хлеб, это – право на жизнь, это неотъемлемое право каждого человека. Так как же мы можем лишить кого-нибудь этого права? Партия народной свободы говорит, что если бы дать такое право всем гражданам и разделить между ними землю, то ее достанется всем понемногу. Но ведь право и практическое его осуществление – совершенно не одно и то же. Каждый из вас, здесь сидящих, имеет право жить в какой-нибудь Чухломе, и, однако, живет здесь, и, обратно, те, кто живут в Чухломе, имеют такое же право жить в Петербурге и, однако, торчат в своей норе. Поэтому опасаться, что предоставление права на землю всем желающим трудиться на ней привлечет из города массу людей – совершенно неосновательно. В деревню пойдут из города только те, кто не порвал еще связи с нею и теперь, – в деревню пойдут только те, кто недавно ушел в город… Люди, имеющие в городе действительно прочный, обеспеченный заработок, в деревню не пойдут… Я думаю, что только полная и бесповоротная отмена частной собственности на землю… и т. д… только такое решение мы можем признать удовлетворительным» (1950).

Эта типичная для трудовика тирада ставит перед нами интересный вопрос: есть ли разница между такими речами о праве на труд и речами французских мелкобуржуазных демократов 1848 года о праве на труд? И то и другое, несомненно, декламация буржуазного демократа, смутно выражающая действительное историческое содержание борьбы. Но декламация трудовика смутно выражает действительные задачи буржуазной революции, которая по объективным условиям возможна (т. е. возможна крестьянская аграрная революция в России XX века), – а декламация французского Kleinbiirger'a 1848 года смутно выражает задачи социалистической революции, которая была невозможна во Франции в половине прошлого века. Другими словами: право на труд французского рабочего половины XIX века выражало пожелание обновить все мелкое производство на началах кооперации, социализма и проч., а это было экономически невозможно. Право на труд русского крестьянина XX века выражает пожелание обновить мелкое земледельческое производство на национализированной земле, а это экономически вполне возможно. В «праве на труд» русского крестьянина XX века есть, кроме ложной социалистической теории, реальное буржуазное содержание. В праве на труд французского мещанина и рабочего половины XIX века нет ничего, кроме ложной социалистической теории. Вот эту разницу просматривают многие наши марксисты.

А трудовик сам показывает реальное содержание своей теории: на землю пойдут не все, хотя все «имеют равное право». Ясно, что пойдут на землю, или осядут на земле только хозяева. Отмена частной собственности на землю есть отмена всех препятствий хозяевам устраиваться на земле.

Неудивительно, что, проникнутый беззаветной верой в крестьянскую революцию и желанием служить ей, Киселев с презрением говорит о кадетах, об их желаниях отчудить не всю землю, а часть, – заставить платить за землю, – сдать дело в «земельные учреждения неизвестного звания» – одним словом, о «синичке, ощипанной партией народной свободы» (1950–1951). Неудивительно также, что Струве и подобные ему должны были возненавидеть трудовиков особенно после II Думы: пока русский крестьянин будет трудовиком, до тех пор не могут удаться планы кадетов. А когда русский крестьянин перестанет быть трудовиком, тогда окончательно исчезнет разница между кадетом и октябристом!

Вкратце отметим других ораторов. Вот крестьянин Нечитайло: «Те люди, которые напитаны кровью, насосались мозгов крестьянских, называют их невежами» (779). Головин обрывает: помещик может оскорблять крестьянина, но мужик… помещика? «Эти земли, которые принадлежат народу, – нам говорят: покупайте их. Разве мы – приезжие иностранцы, из Англии, Франции и т. д.? Мы народ здешний, с какой стати мы должны покупать свои земли? Они нами уже десять раз отработаны кровью, потом и деньгами» (780).

Вот крестьянин Кирносов (Саратовской губ.): «Теперь мы более ни о чем не говорим, как о земле; нам опять говорят: священна, неприкосновенна. Я думаю, не может быть, чтобы она была неприкосновенна; раз того желает народ, не может быть ничего неприкосновенного[126]126
  Характерное выражение простым крестьянином революционной идеи самодержавия народа. Другой буржуазии, кроме крестьянства, нет в нашей революции для осуществления этого требования пролетарской программы.


[Закрыть]. (Голос справа: «ого!».) Верно: ого! (Аплодисменты слева.) Господа дворяне, вы думаете, мы не знаем, когда вы нас на карту ставили, когда вы нас на собак меняли? Знаем, это была все ваша священная, неприкосновенная собственность… Украли у нас землю… Крестьяне, которые посылали меня, сказали так: земля наша, мы пришли сюда не покупать ее, а взять» (1144)[127]127
  Трудовик-крестьянин в I Думе Назаренко (Харьковской губ.) говорил: «Если вы будете рассуждать о том, как крестьяне смотрят на землю, то я вам скажу, что как для детей необходима грудь матери, так для нас, крестьян – земля. С этой точки зрения мы только и рассуждаем о земле. Вы, вероятно, знаете, что в очень недавнее время господа заставляли наших матерей кормить своей грудью щенков. Это самое делается и теперь. Но только дело в том, что теперь щенки господские сосут не ту мать, которая нас родила и кормила, а ту, которая нас кормит – землю» (495).


[Закрыть].

Вот крестьянин Васютин (Харьковской губ.): «Мы видим здесь в лице представителя г. председателя Совета министров не министра всей страны, а министра 130 000 помещиков. 90 млн. крестьян для него ничего не составляют… Вы (обращаясь к правым) занимаетесь эксплуатацией, отдаете внаймы свои земли по дорогой цене и дерете последнюю шкуру с крестьянина… Знайте, что народ, если правительство не удовлетворит нужды, тоже не спросит вашего согласия, он возьмет землю… Я – украинец (рассказывает, как Екатерина подарила Потемкину рощицу: 27 тыс. десятин и 2000 крестьян)… Раньше земля продавалась за 25–50 руб. за десятину, а теперь арендная плата 15–30 руб. за десятину, а сенокос 35–50 руб. Это дерикожество. (Голос справа: «Что? дерикожество?». Смех.) Ничего, не стесняйтесь, будьте покойны (аплодисменты слева); я называю это сдиранием последней шкуры с крестьян» (643, 39 заседание, 16 мая).

Общей чертой у крестьян-трудовиков и у крестьянской интеллигенции является живость воспоминаний о крепостном праве. Всех их объединяет ключом бьющая ненависть к помещикам и к помещичьему государству. Во всех них бушует революционная страсть. Одни вовсе не думают о будущем, созидаемом ими строе, стихийно напрягая силы, чтобы «сбросить их». Другие – утопически размалевывают этот строй, но все ненавидят компромисс со старой Россией, все борются за то, чтобы не оставить на проклятом средневековье камня на камне.

Когда сравниваешь речи революционных крестьян во второй Думе и речи революционных рабочих, то невольно бросается в глаза следующее различие. У первых неизмеримо больше непосредственной революционности, страсти немедленного разрушения помещичьей власти, немедленного созидания нового строя. Крестьянин горит желанием тут же броситься на врага и душить его. У рабочего революционность отвлеченнее, она как бы отодвинута на более далекие цели. Это различие вполне понятное и законное. Крестьянин делает сейчас, немедленно свою, буржуазную, революцию, не видя противоречий внутри ее, не допуская мысли о таких противоречиях. Рабочий социал-демократ видит их и, ставя себе всемирно-социалистические цели, не может связать судьбу рабочего движения с исходом буржуазной революции. Из этого не следует только выводить, что рабочий должен в буржуазной революции поддерживать либерала. Из этого следует выводить, что рабочий, не сливая себя ни с каким другим классом, должен со всей энергией помочь крестьянину довести до конца эту буржуазную революцию.