Текст книги "Любостай"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Моль одежду ест, а печаль – человека.

Бурнашов заметил, что Лизанька частенько отирается возле изгороди, со старухой Чернобесовой секретничает; Алексей Федорович поближе – они замолкают. Еще повадилась Лизанька нюхать бензин: налила в бутылочку – и не расстается. И вдруг Лизанька попросила свезти в Воскресение, в больницу. Что стряслось? – встревожился Бурнашов. Лизанька пожала плечами, неопределенно улыбаясь, ответила, дескать, тебе ведь все равно, ты за чужою жизнью подглядываешь в замочную скважину, а свою в упор не видишь. Бурнашов так долго ждал исполнения мечтания, что, когда грянул заветный день, у него даже сердце не дрогнуло. Он на иное чего подумал: женщина как колодец, не знаешь, что у нее на дне; чужой мир, чужие и хвори. У радостной жены даже смертную хворь узнаешь лишь перед погостом, настолько скрытна эта порода.

«Скоро к себе не допущу, – вдруг призналась Лизанька. – Ты что, не рад? Ой, Лешенька, нам на Власиху молиться… Она попросила, она и сглазит». – «Откуда ты знаешь, что это случилось?» – спросил Алексей Федорович, принуждая себя к веселию и удивляясь внезапной холодности тона. Ведь известие, исполнение желания казалось высшим праздником, когда и помереть не страшно, когда жизнь покажется завершенной полностью и до конца; вот она, лучшая книга, думал о том дне с восторгом, самый великий роман, чудо, тайны которого не раскрыть вовек. Природа – божество, перед ней не стыдно встать на колени; всякий злак на матери-земле для нас идол за семью печатями. Бог, коли он есть, он супротивник, он ждет, когда благословенная, пышная земля наша превратится в пустыню, изойдет зноем… И вот день пришел, а известие не потрясло Бурнашова, и те возвышенные мысли, что постоянно навещали прежде в одиноких раздумьях, сами собой куда-то делись; ничего не отозвалось в душе, словно онемела она. Что-то отразилось на лице, брюзгливое, недовольное против воли Бурнашова, потому что Лизанька, прочитав физиономию мужа, оскорбленная, побледнела. «Ты что, не рад?» – повторила она, и близкая слеза готовно заполнила обочья. Она жалобно шмыгнула. «Ну что ты, Лизка, дуреха!» – опомнясь, воскликнул Бурнашов, натужно растепливая сердце, но холод странного отчуждения свернулся в груди.

«О чем тогда Космынин намекал? Дескать, за всю работу подсчитай, не ошибись». Бурнашов с недоверием обежал лицо жены взглядом, отыскивая каких-то тайных намеков, точно все запретное, всякий тайный умысел должны были непременно обнаружить себя. Он поцеловал глаза, полные слез, осушил; от прикосновения упругого властного рта Лизанька присмирела, раздражение к мужу, изводившее ее в последние месяцы, вдруг сменилось сладким умилением и добротою, как к старшему сыну своему. Ребенок еще где-то в чреве матери едва зарождался, перестраивал порядок в утробе, как в новом доме своем, а Лизанька уже чувствовала себя матерью. И каждый жест был невольно иным, раскованным и свободным; ей хотелось похвастаться перед мужем собою, совсем новою, незнакомою, и она прижимала ладонь Бурнашова то к груди, чувствуя жжение руки сквозь платьишко, то к животу.

«А это точно?» – недоверчиво переспрашивал Бурнашов. «Да-да-да… Другие соленых огурцов… бабам-то подай. А я бензин нюхаю. Дурочка, бензин да керосин нюхаю. А еще пива хочу иль браги. Лешенька, так пива хочу, душу крутит. Ты с Чернобесовым не собачься, милый… Завтра в Воскресение свезешь, там посмотрим. Боже мой, боже мой, Ле-ша-а. Себе не верю. Тьфу, тьфу, тьфу. – Лизанька трижды сплюнула через левое плечо. – Помнишь, милый, ты говорил: при счастии человека враги его в печали. Не смейся, Лешенька, над врагом, не задирай, не терзай его. Ему и так дурно, ему тягостно, что мы в радости. Он позавидовать может. Не делай, Лешенька, чтобы завидовали тебе, не вводи в грех, не трави понапрасну».

Следующим днем Бурнашов отвез жену в Воскресение. Оставил Лизаньку под присмотром врачей, посоветовали месяца два полежать, дескать, старородка, чтобы не случилось беды. Бурнашов вернулся один. Частые дожди перепали в последние дни, дорогу развезло, меринок хлюпал по лужам, забытый хозяином. Пошли знакомые перелески, в прогалах появились кулижки с переспелыми хлебами, над ними вороха белесых облачков кучились, предвестники близкой непогоды и долгой распутицы. Бурнашов привязал лошадь, вступил в лес, нахохленный, мерклый. Ему почудилось, что он сирота; обволакивающая тишина, глухая, дремотная, поначалу показалась кладбищенской, с легким запахом умирания. С ветвей капало за ворот. Вдруг вспомнилась Лизанька. Не поторопился ли, оставив жену в чужих людях? Словно бы сбежал торопливо, без оглядки, с рук сбыл: вот и расстались сухо. Лизанька смотрела мимо, торопила взглядом, уже нездешняя, в иной жизни. Едва коснулась спекшимися губами и пошла в палату, не оборачиваясь, шлепая тапочками. Полосатый халат с чужого плеча, застиранный, заношенный, из широкого ворота едва прорастает ушастая головенка с туго прибранными волосами. Бурнашов провожал Лизаньку взглядом и не мог проглотить комок в горле…

Куда ускальзывает время, хитро и бесшумно? Уже пахнет в березняках баней, мокрым веником, закисающим грибом, долго отмокавшим в кадушке и готовым к засолу. Пахнет груздем, волгуницей, но самое смешное – гриба-то не видно, он на эту неделю иссяк, источился, и эти неисчислимые орды чернушек, маслят и козлят, эти пурпурные мухоморные полки вдруг сквозь землю провалились, словно и не были, как бы приснились. Но откуда же родился грибной кисло-сладкий дух просолившегося гриба? Знать, особый запах, витающий в воздухе, – это предвестие скорых родин. Все-таки как странна и неповторима на чувства лесная русская сторона. Дали проредились, высветлились, лист опал, скатился в подножья дерев, небо охладело, и постоянный светло-розовый туск выплавился на дальних небесных отрогах. Там холодало, там рождалась зима и вот несла сюда непередаваемо грустный свет. Рыжие осоты, глубокая неохватная чернь с золотом палых листьев на воде, глухая темень позднего утра, когда вороненые вершины боров траурно глядятся – все это в предвестие грядущего умирания, но и приметы бабьего лета, когда в полдень бабочка-крапивница тает под жарким солнцем, а ночью Большая Медведица уже зорко и стыло сторожит с неба землю…

Откуда же грусть во мне? Без Лизаньки дом как заброшенный амбар; уезжали, окна завесили, и сейчас от избы веет бедою.

Везде не прирос, горючий человек, везде на тебя путы травяные, замок лесной. Вчуже, вне радости все встало перед глазами. Господи, взмолился, и как же пристать мне? Иные скажут усмехаясь: мелкие твои терзания. Но разве могут быть мелкими терзания даже самого ничтожного человечка?

В конце улицы, как столб верстовой – дозорит старик Мизгирев: в сером плаще и замусоленной шляпенке он сливается с волокнистым влажным воздухом и кажется призраком. Говорят, дверь оббил листовым железом и окна опутал проволокой. Он-то живет, он скоро справился с бедою, совладал с собою: у Якова Мизгирева ясная цель.

… Вот она, осень. Долго ли отсутствовал, а изба выстудилась. Топил допоздна. Боясь угореть, трубы не закрывал, лег в насыревшую постель, скомкался, свалялся, как пропадина, и не то забылся, не то закрыл в отчаянье глаза. Очнулся в безвременье от скрипа окна и натужного дыханья. Прислушался, холодея: кто-то створку поддевал ножом, пытался открыть, проникал в жилье с дурным умыслом. Сразу картина нарисовалась, возбужденная, яркая. Не от страха, нет, вряд ли чего пугался в жизни своей Бурнашов, но сама душа его, помимо воли, жила отдельно, играла на отлаженном бессонном инструменте, пряла бесконечные образы. Призрак нарисовался сразу, он уже сотворил задуманное и удалялся на цыпочках, оставив в постели бездыханное тело. Из прочитанных бульварных романов пришла эта сценка? Бог его знает… Бурнашов подкрался к окну, чтобы врасплох поймать злоумышленника, приник к стеклу. Запоздалая бабочка умащивалась крылышками на окне, предчувствуя кончину. Напротив, у Гришаниной избы, качался на столбе фонарь. Бурнашов отдернул штору, и отраженье дальнего света скользнуло в комнату. Чья-то прекрасная, мертвенно-бледная голова отпечаталась на стене. Бурнашов погрузился в княжеское креслице, разглядывая чужое лицо.

… Она шла на эшафот, раздаривая улыбки. Игра, жутковатая, замораживающая кровь, ей нравилась, как вообще нравился риск, украшающий красивую вольную жизнь. Палач любовался ею сквозь прорези черного капюшона. Иль он был с открытым лицом? Забылось. Как плохо держит голова чужое знанье… Царь стоял поодаль, в окружении свиты, пощипывал жесткий ус, глаза его остекленели, выдавая затаенную, гложущую хворь. Несчастная с легкомысленным достоинством подымалась на помост, принимая страшную игру, предвкушая вечернее застолье, чару вина, восторги поклонников и запоздалое переживание ощущений, от которых жизнь становилась слаже и острее. И хоть бы споткнулась, хоть бы опамятовалась женщина, хоть бы сердце вскрикнуло, подсказало что, и тогда бы женщина упала перед царем, моля прощения. Толпа улыбалась карнавалу, радуясь невинной придумке. Палач поджидал жертву, опустив вдоль бедра топор. Женщина встала на колено, положила голову на алый бархат, покрывавший колоду. Она улыбалась, но ноги отчего-то помертвели, наполнились холодом, наверное, затекли от неудобного положения. Так решила она. Холод проникал сквозь колокол платья и полдюжины юбок. Что же государь медлит, это невоспитанно. Мужлан, что ждать от мужлана и варвара? Пора садиться в экипаж и ехать во дворец. Он жесток, ее повелитель, но сегодня вечером она его простит. Ля мур… шер ами… Палач завернул волосы, шейка была тонкая, нежной белизны, и он опытным взглядом сразу разглядел раздел меж позвонками. Куриная шея, чего там. Палач с любопытством провел пальцем по коже, прикосновение было щекотным, и дама вздрогнула плечиком, принимая открытую фамильярность. Этот жест входил в игру. Палач посмотрел на государя, и тот едва видимо кивнул, приопустил голову на грудь. Палач взмахнул топором, и голова прекрасной дамы отделилась от тела. Толпа охнула. Палач подхватил голову за волосы, чтобы не испачкалась в крови, еще улыбающуюся, с распахнутыми горячими глазами, положил на серебряное блюдо и торопливо поднес к царю. Тот нетерпеливо переминался, ощетинившись усами, в остекленелых глазах злорадство и торжество. Царь принял дар, поднял голову за волосы, поцеловал в уста и, показав свите, сказал: «Не правда ли, она и сейчас прекрасна». Мертвое лицо быстро тускнело, еще не подозревая, что душа уже отлетела в горние вышины и сейчас два воинства бьются меж собой за ее обладание…

Так неужели прихоть властелина сильнее всеобщего человеческого сострадания? Неужель нельзя умилостивить это каменное сердце, кипящее в котле честолюбия? Бессилен наш вопль? – душа цепенеет от такой мысли. Но, может, наше желание милости и прощения все-таки запечатлевается на облике властителя и подтачивает, сокрушает его кровь, не в силах справиться с его зальдившеися душой? Ну хорошо… Но в те же времена сильна была церковь, куда девался бог с его добротою? Но боги милостивы к властителям, снисходительны к сильным мира сего. Ибо сказано: повинуйся царям, цари – наместники бога на земле. Что хочет царь, того хочет и бог. И лишь судьбы не избежал никто, всех уравнивает природа. Все мы перед нею – и дети… и тлен. Но куда девается наша красота, ум, любовь наша, чистые помыслы и возвышенные мысли? В какие списки заносится все задуманное, но не свершенное? В небытие? Значит, и тут тупик? И тут постоянные белые листы: все начертанное стирается незримою рукою. Время не оставляет даже намека о прошлом, даже вешки, знака, памятки, по которой бы можно распознать дорогу предыдущих и ее превратности. Все усилия напрасны? Это воду решетом черпать. И что за сумасшедшая работа – дарить свои мысли другим, торговать ими, наивно полагая, что они необходимы еще кому-то… Но постой: вот это чувство повторялось, толпы паломников в поисках истины и познанья прошли этим путем и скрылись, не оставив о себе имени. Но, может, прах с их ступней, витая во времени, не умирает, но будоражит и мучает нас? Может, по этому чувству тоски и предчувствия и можно восстановить рухнувший дворец памяти и оживить всех?

Но сказано же: от многих знаний многая печаль. И это неправда иль часть правды. От многих чувств – многая печаль. Ибо нередки люди долговекие с каменным сердцем, у кого голова – кладезь знаний, и если и гложет что их душу, так это неутоленное честолюбие и зависть…

Голова покачивалась, тускнела, меркла, покрывалась морщинами, то вдруг наливалась красками, и тогда по стене в постель Бурнашова тек ручеек крови. Эта дамочка, впрочем, погибла от вожделения, от соблазнов и прихотей, вдруг подумал Бурнашов. Она же изменила царю с другим. И тут любостай сыграл свою шутку: он дважды насладился, оставаясь незамеченным.

… А, Бурнашов, тебе, оказывается, хочется вечности. Вот что мучает тебя: тебе страшно уйти незримо во всеобщей толпе, кануть в ничто и в никуда, стереться из памяти, как бы и не было тебя, как бы и не являлся ты на свет под знаком особой звезды. И тебя, сукин сын, гложет честолюбие, и тебя поедом ест, ест, ест.

Сухие губы едва разжались, и подобие смеха, жалкого, мелкого, послышалось в доме. Бурнашов смеялся над собою: он хворь свою поймал за кончик хвоста, ускользающую и коварную, он придавил ее пяткой. Значит, он не кончился еще как человек, не кон-чил-ся-а… Но разве это худо, желать вечности? Это против природы, да? Это я заступаю чужое место, да?

Едва расставшись с наваждением, Бурнашов включил свет. Призраки исчезли. На столе в беспорядке лежали книги и стопка исписанной бумаги. Кто-то сказал, что счастие в знании. Но от знаний приступает бред, как от вина. Книги наступали отовсюду, они полонили стены; какое кладбище чужих мыслей и разочарований, но они дают толчок чувству. Иначе бы наша голова превратилась в склад рухляди. Научает лишь жизнь… А мой роман на воображении, он лишь отражение чужих книг, которые являются далеким отражением уже забытых судеб. Так что же я пытаюсь продлить во времени? Сам фонарь или только отблеск его над моей кроватью, похожий на женскую отрубленную голову? Фонарь – и голова… Так как же далеко мы отшатнулись от правды, ой-ой, как мы приучились жить во всем отраженном, выдавая его за истину…

Бурнашов соскочил с кресла, пробежал к столу, облокотился, тупо озирая исписанные листы с крупным развалистым почерком. Даже буквы враждуют в каждом слове, вдруг увиделось Бурнашову ясно. Даже меж ними нет согласья. Он взвесил пачку: иль подсохла она за годы прозябания на столе, но только показалась необычно легкой, невзрачной, лишенной всякого смысла. Говорят, рукописи, мол, не горят. Бурнашов усмехнулся.

«Кому интересно, как становятся палачами? – сказал за спину Некому. – И никто не знает, как становятся. Становятся – и баста».

Говорить с собою было любопытно и легко. Оказывается, Некто незримо живет, пасет человека. Не его ли обозвали Домовым? В такие минуты он вызволяется из затвора, и живет двойником, и не только присутствует возле, как собеседник, и дышит в затылок, но и повелевает.

«Чернобесов, в сущности, меня праведней, – размышлял Бурнашов. – Он сам на хлеб зарабатывает. Он горб гнет, он и нас кормит. Мы и обижаемся-то на него, что он мало горбатит, отсюда и недовольство. А я пену рождаю, я мыльные пузыри рождаю и от дутья устаю. И незаметно надулся сам, и возомнил о себе».

«Я думаю, что рукописи не горят. Ты создал бессмертное творенье, – коварно подсказывал Некто, выслушав Бурнашова. – Иначе откуда это мнение?»

«Это ложь ничего не сотворивших утешителей, – возразил Бурнашов. – Они даже мыльных пузырей не надувают, а только следят за их полетом – и изрекают. Они любят изрекать и своими поучениями диктовать вкусы. И хорошо живут на этом, потому что лишены сомнений и страданий. Единственное их страдание – это зависть. Из зависти они изобрели обман: рукописи не горят… Вранье чистой воды. В природе все горит, и легче всего горят разумные мысли. И потому совершается меж людьми столько безрассудства».

«Сейчас ты вспомнил Гоголя. Ты отравлен книгами, – раздраженно воскликнул Некто. – А был ли мальчик? Кто видел? Ведь ты уже решился. Ну! Испытай же! Уверяю: рукописи не горят».

«Бурнашов никогда не был трусом. Он сказал «а», он скажет и «б». Бурнашова не запугать, он себе хозяин, об него ноги не вытрешь, не-е. Нашептывай, луканька, нашептывай, бестия, – бубнил Алексей Федорович. – Думаешь, тебе поддался? Ан дудки, фигушки. Поддразниваешь, решил растравить, игрушечки затеял. А со мной это не пройдет».

Бурнашов принес на печной шесток титульный лист – и поджег. И действительно рука не дрогнула, ни одной спички не сломалось в суеверном испуге.

«Кому попадья, кому попадьева дочка… Грабить, так банк. Не отступал – и не сдрейфлю».

Еще раза три Бурнашов сбегал к столу, как-то не приходило на ум принести сразу всю рукопись, наверное, где-то внутри еще жила тайная надежда, что человек образумится.

«Святые слова горят, священные мысли», – шептал Бурнашов, вглядываясь в пробежистое пламя, в ленивые языки огня, струящиеся по бумаге; слова коробились, покрывались чернью, из них вставали голубоватые ядовитые струйки; так помирают только нечестивые и ложные помыслы.

«В романе бы можно все это описать одной строкой: «Он сжег свою рукопись», – отстранение подумал о себе Бурнашов. И действительно, что тут разрисовывать, ибо все случилось крайне обыденно, просто, ему не было больно, и хоть бы капля сожаления взволновала, обеспокоила. Почти с ледяным сердцем смотрел Бурнашов на умирание мучительной работы. Ему даже захотелось ерничать, смеяться над затеей, словно бы ее творил другой человек, а сам Бурнашов в это время мучительно, запойно спал.

«Отблески угасающей славы озаряли его чело! – воскликнул Алексей Федорович, театрально оглядываясь, как бы перед толпою. – Одно верно, господа: дрова догорают сами, а рукописи надо помешивать». Он поворачивал кочережкой, пламя свежо вспыхнуло, загнулось в открытую трубу. Бурнашов снова обеспокоенно обернулся, словно бы подглядывал кто. Окна уже побледнели, отраженье огня плясало на стекле. Показалось любопытным посмотреть на драму из глубины зала; Бурнашов устал играть, устал… Он торопливо вышел на улицу, обжигаясь росной настывшей за ночь травою, подошел к кухонному окну, приник лицом к стеклу. Зрелище предстало чудное. Белая печь, изукрашенная пляшущими розовыми сполохами, а за нею смоляная темень, и кажется, что злые духи растапливают адскую машину, чтобы украдкою, свершив черную затею, незаметно покинуть спящую землю. А впрочем, что случилось-то, что? Пламя прощально свивалось, замирало, черные струпья золы обнимали рыжего зверя; мрачный холм мерк, рассыпая искры, тускнел, погребая давно ли живые, затейливые мысли Бурнашова. Последний прощальный всплеск, похожий на взрыв умирающего костерка, разведенного на собственных костях. Знать, отлетела в трубу душа романа.

«Я умер», – отрешенно прошептал Бурнашов, боясь возвратиться в дом.

«Нет, ты возродился», – возразил Некто.

Бурнашов вошел в дом, убрал со стола книги и на чистом листе бумаги сделал прощальную запись: «Говорят: знахари одного африканского народа, чтобы унять головную боль, делают трепанацию черепа, изгоняя злых духов». Потом он лег в кровать и не вставал три дня. Приходила Лина Самсонова, обряжала корову, стучала в окно, но Бурнашов не подавал голоса.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

«Истинность чувств мы часто принимаем за игру, потому что игра стала естественным состоянием нашего ума…»

Первая мысль, когда Бурнашову захотелось жить: господи, что я наделал, что натворил? Глаза открыл – в горнице осиянно, гуляет по горнице желто-голубой ветер; на север окна, на холод, но и в них видна та теплая синь, от которой кровь бродит. Небесная радость по невидимым жилам пролилась в Бурнашова – и тому захотелось встать. Он с любопытством, как чужой, обошел комнату, пустынный стол с резными подставками тупо погладил ладонью, отметив машинально, что откуда-то появилась пыль. «Я же рукопись сжег?» – снова вспомнил, уже глуше, и боли в душе не почувствовал он. Лист с прощальной записью он скомкал и бросил в печь на растопку, горку пепла запахал глухариным крылом в угол загнетка. «Трепанации черепа плохо кончаются, – усмехнулся он. – А у меня сын будет, мне сына надо поднимать на ноги. Выращу, женю, пойдут внуки. Чего еще надо человеку?»

Бурнашов вышел в подворье. Что случилось с природою? В прощальном костре запылала она, похваляясь своей предсмертной красотою. Кого заманивала она в свое лоно, для какой нужды? Чтобы не так печалить земного насельщика, не вгонять его в тоску в ожидании долгой зимы? Чтобы погребенный снегами народец терпеливо дожидался весеннего возрождения, храня в памяти красное осеннее платье? Земля уже настыла: летом напилась влаги, надулась, а сейчас из себя гонит. Лужи рябили, купали облака, ветер-понизовик шлялся. Холоден сентябрь, но сыт.

Бурнашов потянул носом и уловил сладкий, густой грибной дух. Значит, грибной спас пришел на Спас. От калитки своей оглядел Бурнашов сельцо, откуда натягивает «лешевым» гостинцем. Пустынно было, лишь возле дома торчал старик Мизгирев, словно бы и не покидал поста. Бурнашов будто споткнулся о неподвижную фигуру и отправился к соседке благодарить. А Лина только что вернулась с промысла; и сени, и кухня засыпаны грибом, глянцево-коричневым, с молочной пленкой с исподу. Ни червяка, ни проточинки, маслята как промытые, только что вылупившиеся из земли, с царский пятак, не больше. Чистить – одна маета. Но у Лины на лице веселье, она в запарке, едва успевает пот с лица смахнуть. «Что с вами, Алексей Федорович? На вас лица нет!» – только и сказала она, завидев Бурнашова, и кивнула на табурет. Теперь сутки, как под ружьем, будет крутиться Лина, не зная сна и покоя, а печь, как паровоз в долгом пути, раскочегарится, не потухая и раскаляя жило. Есть же, есть в крестьянской натуре та закрученная скрытая пружина, кою не сразу и обнаружишь с первого взгляда: надо подле народа пожить, притереться, и тогда много тайн откроется. Все вроде бы спустя рукава делает, едва колышет по земле баба, с трудом ноги таскает, и глаза припухшие, словно только что ото сна восстала, и слова лишнего сказать лень; но вот припрет страда, подгорячит пятки – и откуда только сила возьмется, неутомимый напор, и тогда женочонка наша не знает устали, мечется будто заведенная и день, и другой, и третий, успевая перехватить сна, как тетерка, пока не скинет с плеч заботу. И тогда лишь обмякнет она, сядет на стул, растерянно оглядывая житье и удивляясь, что провернула такую работу, и освобожденно переведет дыханье.

«Гриба-то сколько-о!» – ожил Бурнашов, разглядывая добычу, нежно обласкивая бурые шляпки. «Пошел гриб, как же, пошел. Настоящий гриб. Два раза с таратайкой в лес сбеганула…»

Но откуда белых грибов бельевая корзина? Штук триста, это с утра-то. Ой баба, бой… Ведь не скажет, где наломала, хоть и в друзьях числится, не сводит по местам, не поделится. Никогда бы прежде Бурнашов не поверил, что за боровиком ходят по путикам, как хаживал когда-то промысловик за дичью. У каждого свой путик, нахоженный годами, и грибник знает, где нынче поднялся гриб, судя по погоде. Он отправляется именно к тому грибу, который ждет, – и берет его. И так из года в год, может, только чуть смещаются дни, если не перепало дождей.

На полу возле печи шеренга чугуников с песком. Лина насаживает грибы на железные спицы, втыкает в чугунок, сует его прямо в жар, где и опаляет слегка; еще парящие, истекающие соком, сдергивает с прутьев на стол, насаживает новые. И так беспрерывно. А сама меж тем успевает нанизывать их на нитки, крупные шляпки обрезает ножницами, к боровым шляпкам пришивает корни подберезовиков. Фирма веников не вяжет, фирма… Да что там. И глядя на это лукавство, нет на сердце обиды. Право, смешно и чуть завидно, что вот цельно, не давая себе послабки, живет человек. Помнит ли женщина об обиде, держит ли на Маруську зуб за ее распутный норов? Где-то на сердце и хранит горечь и не раз благоверного попрекнет за измену, уже почти не веря ей, как бы приснилось все. Не свершилась месть сразу – и ладно, господь уберег. Зачем понапрасну ожесточать душу и лелеять злобу? Будний круг требует человека всего, мечтаниями на земле сыт не будешь. Бурнашов пытался уловить в соседке перемены и не находил их. Азарт был, веселье, порыв, неутоленная жадность к работе. Лина даже помолодела у печи, прокалилась до того румянца, который бывает лишь весною от апрельского солнца.

Готовые связки Лина подвешивает возле печи, тут и досушивает их, сортирует: грибная крошка в пакеты (пойдет по своей цене, осенью поганка, зимою – рупь банка), боровики – в наволочку, маслята – на железные противни. Успеть надо, пока не опомнился народ, не прознал о лесном урожае. Вот такова же Лина и на усадьбе своей, где всякую травку выщипнет, и сорок соток у нее в образцовом виде, грядка к грядке; и в колхозе успевает наломаться, несмотря на пенсионный возраст. С четырех утра как маятник, не зная выходных; и лишь перед ужином, если Гришаня в трезвом уме, поставит ему винца и сама причастится, чтобы унять ломоту в костях.

Такая невзрачная женочонка, с рыжеватыми ресничками и тонкими блеклыми губами (целованными ли когда?), в постоянном платке в зеленую клетку, из-под которого выбиваются седые прядки, она в Спасе, однако, заметная и совершенно естественная, вот именно к этой земле и предназначенная, где без нее обойтись трудно, вернее, невозможно; и не только земля запустошится, пойдет пыреем, но и столькие из здешних бобылок-старушонок вовсе пропадут без ее подмоги. В зиму Лина раза два съездит в город к одному из сынов и там заготовленные припасы распродаст, стоя где-нибудь в подземном переходе иль с краешка базара, свесив с пальца пару вязок сушеных грибов, редко кому предлагая, не навязываясь, лишь подмаргивая светлыми глазенками, такая невидная здесь, как мышонок, потерянная, какая-то лишняя в городском содоме, блеклая, одним словом – деревенская. И вы не раз встречали ее, и если без нужды, то обходили мимо, невольно на что-то досадуя, словно бы эта женочонка перебежала вам дорогу, перебила путь; и лишь когда пропадет она, вы спохватитесь вдруг и поймете, какая была необходимая эта вроде бы случайная фигура.

Интересно узнать, куда только девается вся значительность человека, кою носил он в Спасе; видимо, всякий рождается для своей земли и своей судьбы. Не нами сказано: где человек родился, там и сгодился.

«Сказать бы ей вслух о том, что подумалось, так ведь не поймет». Бурнашов с любопытством смотрел на Лину, на ее ловкие руки. Хозяйка уловила затаенный досмотр и сказала, оправдываясь: «Я с грыба живу. Если бы не грыб, где бы мы копейку достали? Мы на грыбе детей подняли и дом построили. В колхозе не шибко поваживали».

Не нажила Лина Самсонова своими хитростями богатых сундуков и яркого платья; только-только перемоглась да детей оперила. А сколько работы снесла: гору неподъемную… Как плохо мы знаем родного человека, все издали смотрим, как сквозь дверной глазок. Не нами сказано: ломоть в чужих руках всегда толще. Бежали когда-то, торопились от этой жизни, подгоняя, понукая друг друга, заманивая издалека сдобными калачами, но вот минули годы, и сладости сельской жизни видятся сквозь бинокль – эти молочные реки и кисельные берега, а тягости – сквозь мелкоскоп. Если кто и занегодует о суровости деревенской жизни, то сразу же и окрик в ту сторону. Все сместилось, поменялось местами, ибо человек живет нынешним, а радуется утраченным…

«Может, дошло ей, что меж Маруськой и Гришаней ничего и не было? – невпопад подумал Бурнашов. – Ведь ей ли не знать, что Гришаня ныне как обнаженный еловый корень. Вроде и витой, завяленный, но без соков. Да и крепость-то, если по правде, откуда взять? Там болит, тут прихватывает, и воздуху всегда мало».

Узловатые бабьи пальцы снова над столом, прибирали грибы (целая занавеска парила возле печи), а Бурнашову казалось, что они зашивают его печаль в особую торбочку, чтобы снести ее в дремучий лес и забыть на суку. Но все помнилось, все-о: возрождение не приносит забытья, беспамятства, как бы мы к тому ни стремились. Бурнашову чудилось, что он накрылся одеялом с головою, наглухо, и теперь прежняя жизнь уже не коснется его. Что за привычка убегать, а? Но разве долго так высидишь? Жарко же, душно, невольно выкурнешь из схрона. Бурнашова порою словно бы холодной водой окатывало, и он с ужасом вспоминал самосожжение. Ведь не рукопись горела, а сам он корчился, извивался от боли. Бурнашов морщился, крутил головою, как после тяжкого похмелья. Если попытаться восстановить роман, вспомню ли? Слово за слово… Это лишь кажется, что голова – это лагун без затычки. Если что есть в голове – не вытечет. Другое дело: не отсек ли я себе голову?

Лина отвлеклась от заделья, заметив ушибленный вид гостя, скорбную, мятую его физиономию, повторила:

– Что с вами, Алеша? В гроб краше кладут.

– В колхоз решил записаться, – вдруг доверился Бурнашов как на духу. Ведь за этим и шел к соседям, чтобы некуда было отступать. Зажал себя в угол, верно? И тут же поверил в искренность намерений. – Я теперь не писатель, а колхозник.

Лина хитровато расплылась («Ой рассмешил, ой рассмешил, так я тебе и поверила, кто от дармовых хлебов откажется»), но по извечной женской отзывчивости принялась убеждать:

– Не выдумывай, Федорович. Без тебя найдется кому робить. Наши-то мужики в колхозе шалтай-болтай, а тебе на что? Тебе ли не жить? Живешь – красуешься, ручки скламши, – искренне завидовала соседка, подмаргивая светлыми глазенками, в которых мешались удивление и жалость.

«Она жалеет меня, – осенило Бурнашова. – Я для нее как дитя неразумное, бессловесное. Коли плачу, животик болит. Догадывается ли она о душе, печется ли? Возвышенный человек живет чувствами, а низкий – инстинктами. Но в каком смысле низкий? Отчего я тогда стремлюсь к нему и желаю уравняться…»

– Нет-нет, – стоял на своем Бурнашов. – С Чернобесовым буду землю копытить.

– Хватился парень мыться, когда баня сгорела. Твой Витька в Воскресение умотал, дьявол такой. Шофером устроился. Без присмотра-то пропадет.

– Как это уехал? – Бурнашов почувствовал разочарование, словно бы его обманули, оставили посреди дороги.

– Как все ездят, так и он… Тебе-то чего не живется?

– Я страдаю, потому что вы живете не так. – Слова прозвучали выспренне, но, непонятные Лине, они были правдою для Бурнашова. Лина улыбнулась: