Текст книги "Гавани Луны"

17

Вдалеке маячила голова девушки.

Глаза ее были широко раскрыты, словно у древней Медузы Горгоны, которой украшали свои колонны неунывающие греки. Волосы змеились вокруг головы, и то и дело попадали на глаза, но она все равно не моргала. Хотя любой другой на ее месте сдался бы и прикрыл глаза хоть на секунду. Но эта девушка не моргала, потому что была мертвой. И тут меня впервые осенило. Раз ее глаза все еще широко раскрыты, значит, они были такими в момент смерти. Она широко открыла глаза, когда ее убили. И лицо ее спокойно. Значит, это произошло мгновенно и неожиданно, подумал я. Голова, покачиваясь в волнах, пропала, и я вновь увидел на расстоянии одного дыхания – уже не обжигает, но еще чувствуется, – совсем другие глаза. Глаза Любы. Я приблизил к ней лицо, и мы стали целоваться. Она колотила у меня во рту языком, пока я шарил по ее телу руками, заворачивая на пояс юбку. Блузку я разорвал на груди, несмотря на ее негодующее мычание, и толчком раздвинул ей ноги. Она не удержалась и упала на кровать, которая оказалась пустой, что здорово ее удивило.

Глазам своим не верю, может, ты ее куда-то унес? – сказала она задумчиво, и я готов был поклясться, что в этот момент ее глаза потускнели и стали совсем такими, как у покойницы, колыхающейся сейчас в моем подвале.

Между подземельем и землей. Поистине, она попала в Чистилище, и ее проводник – я. Думая об этом, я чувствовал лишь слабость. Какую-то долю секунды хотел признаться во всем Любе, но мысль о том, что здесь появится полиция, рассеяла мои намерения. Я не был готов к этой борьбе. Волосы покойницы держали мои руки, словно цепи. А моей скалой стал этот дом на берегу реки. Как только я освобожусь и вдохну полной грудью воздух, и пойму, что смогу смотреть в глаза легавым и вести с ними утомительные игры в казаков и разбойников…

Так где она?

Люба все еще не верила мне.

Эта проницательная сумасшедшая едва не встала на корточки, чтобы заглянуть под кровать. Пришлось дать ей хорошего шлепка и начать, наконец, трахать. Впрочем, до главного блюда мы еще не добрались. Я рывком взобрался на кровать и на Любу, и навалился ей на грудь, где устроился поудобнее. Сидеть на этих роскошных мясных баллонах пятого размеры было все равно, что возвышаться на Соломоновом троне. И если груди его возлюбленной напоминали сосцы серны, то у моей Любви вместо груди были пышные холмы. Ничего общего с поджарой Риной. Ту бы я раздавил, попробуй только сесть ей на грудь. Рина, впрочем, никогда бы меня туда и не пустила – как и все властные женщины, она ненавидела, когда ее седлали по-настоящему. При мысли о Рине у меня скакнуло сердце, и я понял вдруг, как ее ненавижу. Приезжай, и я убью тебя, сука, почему-то подумал я. Люба приподняла голову, и, с горящими глазами, впилась в конец моего тела, который многие, почему-то, берут в кавычки. Я никогда так не делал. Конец это то, чем действительно что-то кончается, а разве не член – окраина мужской вселенной и ее горизонт? Так что я вцепился в ее жесткие черные волосы, и, напряженно глядя вниз, стал раскачиваться на груди Любы. Она брала все без остатка, она была из породы тех, кого зовут сниматься в особые категории порнофильмов. И ей это нравилось. Она гладила мои ноги, закатывала глаза и мычала.

Люба, гребанная ты шлюха, – подбавил я жару.

После чего осторожно позволил себе подумать, наконец, о том, что случилось вчера. Картина получалась не очень ясной. Я помнил лишь некоторые детали.

Я бросил пить несколько месяцев назад, и действительно не пил ничего, хоть это и стоило мне изменений на генном уровне. Я чувствовал себя буквально другим существом, и запомнил это. Дальше?

Вчера, когда я понял, что моя жена Рина отсутствует уже шесть дней, и, стало быть, у нее загул, – а ее загулы предвещали мне ад, – я взял машину и поехал к Кишиневу. Я посетил гигантский супермаркет «Метро». Из-за того, что я не пил, в голове у меня словно помутилось, и соображал я плохо, но по пути туда я явно не пил. Нечего было. После этого я вернулся. В багажнике у меня лежали продукты, ненужные, потому что я почти не ел и не готовил, – и несколько упаковок спиртного. Пять бутылок виски, три упаковки пива, два коньяка и вино. И если по дороге туда я еще тешил себя мыслью, что свалю все это в подвал дома, и спокойно поднимусь наверх, то на обратном пусти подрастерял оптимизм. За двадцать километров до городка – здесь оставалась ровная дорога, на которой никогда в это время года не стоял патруль дорожной полиции, – я остановил машину.

Вышел, открыл багажник, вынул бутылку и выпил прямо из горлышка.

И я очень хорошо помнил, как от первого глотка меня затрясло: по настоящему, волной.

Так я трясся в десять лет, когда остался дома один, и, – никем не увиденный, – испытал вечером у окна что-то вроде экзальтации. В форточке висела громадная Луна, я почувствовал, что весь пошел ходуном, и упал в обморок. Очнулся на полу пару минут спустя, и встав, как ни в чем не бывало, пошел открывать дверь родителям, вернувшимся из гостей. Я никогда никому не рассказывал об этом. И, когда вырос, понял, что это было что-то вроде припадка. То ощущение дрожи тела – оно до сих пор со мной. И вот, я пережил его вчера благодаря спиртному. И, почему-то, сегодня? Я вернулся в комнату, и понял, что меня трясет из-за Любы: она выгибалась и билась, потому что я навалился на ее голову всем телом. Бедняга едва не задохнулась. Я свалился набок, и потянул ее за волосы наверх. Она в благодарность решила было поцеловать меня, но я уклонился, как старшеклассник уклонился бы от поцелуя дворовой минетчицы. Это завело ее еще больше.

Я навалился на ее груди – тут уж она могла быть спокойна, – и вошел, наконец.

Приподнялся на руках, оглядел женщину, стал раскачиваться. Люба зашипела, и стала подмахивать. Минут десять у нас ушло на то, чтобы согласовать ритм, после чего мы стали загонять кровать в пол. Лежа на плотном, мускулистом животе, я бился о чужие бедра, словно рыба, брошенная на траву, и картина рыбалки, – на которой я не был вот уже восемнадцать лет, – всплыла перед моими глазами, словно живая. Даже глаза Любы блестели, словно чешуйки. Я вспомнил рыбу, поблескивающую на земле, камыши, воду, негромкий голос покойного уже отца, смех брата в лодке за камышами… Я чуть не уснул, пока мое тело билось. Так, должно быть, умирает рыба на берегу? Сознание угасает, хотя мышцы еще полны сил. Так же, наверное, бьется утопающий.

А-а-а-а-, – сказала рыба.

Хотя, конечно, это был стон Любви.

Я очнулся. Обрезанная крайняя плоть – забавно, что это случилось с одним из бессарабских интеллектуалов, падких на антисемитизм, – дает мне одно очень ценное качество. Ценное как для женщин, так и для меня. Они любят, когда их трахают подольше, я люблю в это время подумать. Так что у Любы было достаточно времени, чтобы потечь, словно сорвавшийся кран, и я в который раз с удовлетворением увидел огромное мокрое пятно под бедрами женщины, на которой лежал. Рину это бесило. Как и моя властная манера зачерпывать из этой лужи и размазывать ей по лицу. Но тут уж я ничего не мог поделать. Я обязан пометить ее, как свой кусок. Жаль только, это помогало лишь на время секса. Она любила меня, только пока мой великолепный, большой, обрезанный член был в ней.

Когда наши части тела разъединялись, чувство уходило, и Рина вновь обретала власть над собой.

Да и надо мной тоже. Интересно, где она сейчас, подумал я, размазывая по лицу Любы то, что выжала из себя ее дырки. Люба пыталась ухватить губами мои пальцы, и иногда я ей это позволял. Когда ей удалось вцепиться в мой большой палец своими толстыми губами, она стала похожа на безумную рыбку, которая сама себя насадила на крючок. Но разве так и не происходит? О, тогда она повела себя словно рыбка, которая вылетела из воды, чтобы броситься на крючок. Я почувствовал нестерпимое желание дернуть пальцем так, чтобы разорвать ее губы. Мне хотелось, чтобы по ним текла кровь. Я сунул ей в рот большой палец и другой руки и раскрыл ей рот. После этого я плюнул туда, и она стала, наконец, кончать. Кончил и я, постепенно поникая на ее грудь. Меня клонило к ее громадной груди, словно цветок подсолнуха к земле к вечеру. В конце я просто привалился щекой к ее тугому мокрому мясу. Тут она, наконец, заговорила. Голос у нее был сытый, – как всегда после секса, – но слегка подавленный.

Ты все-таки убил ее, – сказала она.

Я вижу под подушкой кровь, – сказала она.

Как раз под подушку-то я и не заглядывал. Ну что же. Самое время это сделать, подумал я. И, не слезая с Любы, приподнял краешек подушки.

Там действительно была кровь.

18

– Ты убьешь и меня? – спросила она, широко раскрыв свои бездумные глаза.

О Господи, Люба, – сказал я.

Конечно, я не собирался убивать ее. С чего бы? Да я вообще никого убивать не собирался, больно уж трусил насчет этого. Рина так и говорила: в тебе, миленький, тысяча зверей, но укротитель их я. И стоит мне щелкнуть плетью… Я относил это к ее необузданному эгоцентризму. Ей вечно хотелось быть кем-то большим, чем она была. Удивительно, что это чувство посещает исключительно тех, кто и так многое собой представляет. Будь она ничтожеством, ей и в голову бы не пришло объявить себя покорительницей бурь. Кстати, будет ли сегодня буря? Судя по потемневшему краю неба, Днестр предвещал нам дожди и песчаные столбы, застывшие на горизонте, словно какие-то библейские часовые. Я видел краешек окна, потому что грудь Любы, на которой я лежал, была высока. Самая высокая из всех подушек в доме не больше ее груди. Вот еще одна причина, по которой ее ненавидела Рина. Я прижался щекой к Любиной груди еще сильнее, и почувствовал, что ее сердце стало биться чаще. Оно словно висело там, в груди, на невидимых мне ниточках, и кувыркалось, потеряв равновесие. А меня от него отделял лишь толстый слой раздувшейся кожи. Я любил ее грудь. Бог ты мой. Конечно, я не собирался ее убивать.

Так ты и меня убьешь? – сказала она.

Любовь, не болтай ерунды, – сказал я.

Откуда на постели кровь, – сказала она.

По утрам меня мучают приступы давления, – сказал я.

Не знала, что… – сказала она.

Элементарно, сдави себе нос, и увидишь, как из него каплет кровь, – сказал я.

И все равно, я не верю, – сказала она.

Крови слишком много, да и ты не выглядишь бледнее обычного, – сказала она.

Тебя когда-нибудь трахали три мужика сразу? – спросил я.

О-о-о, – сказала она.

Секс был той самой кнопкой, которая отключала Любе мозги. Но то была палка о двух концах. Эта же кнопка отключала мозги и мне. И, стоило мне заговорить с ней об этом, как я уже понесся куда-то по стремнинам, вцепившись в ее роскошные буфера, как экстремал-лодочник – за надувную лодку на порогах горной реки. Я был словно утопающий. И Люба спасала меня. Она оторвала меня от своей груди и замерла, глядя в глаза.

Что же все-таки случилось? – сказала она.

Не знаю, – сказал я.

Когда бросаешь пить, все так странно, – сказал я.

Чувство легкой тревоги вернулось ко мне. Я его еще не видел, но ощущал присутствие. Она, тревога, притаилась за углом нашего дома, словно какой-то налоговой полицейский, которых так ненавидела Рина, и которые время от времени приезжали к нам из Кишинева в надежде сорвать тысчонку-другую за земельную недвижимость или автомобиль. Словно извращенец в лесном массиве за рекой. Неприметная тень. Намек на мужскую фигуру в плаще и темных очках. Крысы, то и дело шмыгающие близ воды. Я чувствовал, что тревога поджидает и глядит на меня. Я знал, что вот-вот она появится. Но – из-за чего? Рина сказала бы, что у меня обычная депрессия сорвавшегося алкоголика, который так и не сумел завязать. Рина была бы права. Кому, как не ей, знать все об алкоголе, депрессиях, и…

Только тогда я вдруг понял, что думаю о своей жене в прошедшем времени.

Крепко зажмурился – Люба все еще держала мою голову двумя руками. Как любимая и красивая сестра: нежно, но не без намека на возможный секс. И, хоть я и был в ней, и все еще был велик, я не двигался. Глядя на зеленую и сиреневую изнанку век – чем крепче жмуришься, тем больше зеленое отдает сиреневым и наоборот, – я попытался понять, видел ли вчера Рину.

Самое странное, что у меня даже похмелья не было.

Я проснулся как после порции виски или коньяка. Да, у меня болела голова, но из-за погоды. Наш чертов городок то и дело преподносил сюрпризы в виде магнитных или песчаных бурь. Когда-то он был весь окружен лесами, но люди, время, и отсутствие централизованного отопления выстригли холмы вокруг нас наголо. Лес есть лишь за Днестром. И это слабая защита от бурь, которые начинаются в южных степях Украины, и, крутясь штопором, приползают к нам. Людей, чье самочувствие зависит от погоды – а я, к сожалению, один из таких людей, – это место сводило иногда с ума. В городе, по крайней мере, чувствуешь себя оторванным от корней, от природы, ты не видишь и не понимаешь ее, природы, ритмов и намеков. Песчаная буря заблудится между домов, как наивный провинциал, и даже самый страшный ливень не пробьет крышу многоэтажного здания, а красное солнце – предвещающее в провинции перемену погоды, – затеряется на фоне вечерних огней, и будет среди них далеко не самым ярким.

Плеск воды, шорох листа, пение птицы.

В городе всего этого не слышно и не видно, и в этом есть свои преимущества: как бы не старалась природа причинить вам боль, вы этого не ощутите. Здесь же, за городом, все по другому. Моя кровь поднималась вечерами к Луне вместе со всем мировым океаном и водами Днестра, и я буквально чувствовал боль от того, что она – кровь, – вот-вот хлынет их моих ушей и рта и носа, и окрасит все вокруг цветом алых роз, растущих на заднем дворе моего дома. В дождь мы хандрили вместе с небом – трудно не заметить дождь, если он льет прямо на вас, – а на рассвете радовались новому дню, как дети. Как дети на каникулах, конечно. Это трудно представить, но, когда живешь за городом, то даже солнечное затмение воспринимаешь острее, и на пару минут действительно начинаешь сомневаться– уж не пропало ли солнце навсегда? В общем, жизнь на природе снимает с нас легкий налет христианской культуры и возвращает в лоно язычества. Мать-природа посмеялась над христианами. Она сильнее их всех, вместе взятых, сколько бы они не боролись с ней в Средние века, сжигая таких, как Рина. Кстати, почему я говорю о ней в прошедшем времени, снова подумал я. Но картинка моей жены не появлялась. Значит, подумал я, прошлым вечером мы не виделись.

Где же Рина? – спросила Люба.

Откуда мне знать, шляется, небось, по городским кабакам, да поет песни Дьяволу своей ненасытной утробой, – сказал я горько.

Ты ревнуешь, – сказала она.

Нет, давно уже нет, – сказал я.

Бедный мальчик, – сказала она.

Она тебя не стоит, – сказала она с уверенностью.

Она прекрасна, но она чудовище, – сказала она со страхом, словно Рина вот-вот могла выйти из-за угла, метнув пол хвостом в роговых пластинах и ядовитых шипах.

Давай как-нибудь займемся сексом втроем, – сказал я.

Ты, я и Рина? – сказала она.

Я, ты, и твой тренер по фитнесу, – сказал я.

Я замужем за тренером по фитнесу, – сказала она, смеясь.

Стало быть, мы могли бы потренироваться вместе, – сказал я.

Он убьет меня, если узнает, – сказала она.

И Рина убьет тебя, если узнает, – сказала она.

Поэтому, уж лучше ей быть сейчас где-то мертвой, чем живой и здесь, – сказала она серьезно.

После чего, извиваясь, и все еще держась за мои волосы, – словно кровать

пучина, а моя голова – спасательный буй, – рассказала мне кое-что о сексе с тремя мужиками. За это время она успела трижды кончить, и лишь потом я позволил сделать это и себе. Люба приняла все. Она никогда не просила вас предохраняться. Это делало ее безумно привлекательной в глазах многих мужчин, но у некоторых, обуянных паранойей, – вроде меня, – это будило чувство тревоги. Как-то раз, во время особенно алкогольного периода, я решил, что непременно подцеплю от нее СПИД или какое-то заболевание – ну, из этих новых и модных заболеваний в медицинских журналах для всех. Поэтому я почти год избегал ее, а когда рассказал, она долго хохотала. Оказалось, Любовь гораздо осмотрительнее, чем мы думали, и каждый месяц проходит строгий медицинский осмотр. С другой стороны, не свидетельствует ли это уже об ее паранойе, подумал я. Люба, судя по всему, задремала.

Я встал, обмотал бедра полотенцем, и вышел из дома. Присмотрелся к лесу за рекой. Над ним вился какой-то дымок. Так и есть.

Надвигалась буря.

19

Флюгер на крыше начинал крутиться все сильнее.

Ветер со скрипом ласкал железо и оно поскрипывало в ответ.

Постояв еще немного и чувствуя, как обсыхает кожа на ветерке, я с удовольствием раскинул руки и закрыл глаза. На секунду мне показалось, что все случившееся – если вообще что-то случилось, – и правда не больше, чем похмельная тревожность. Но почему тогда исчезла Рина и как в комнате оказалась мертвая девушка с располосованным горлом? Если насчет Рины я еще мог строить какие-то догадки, – она и в самом деле могла шататься сейчас по всему городу, выпивая ужасающие количества спиртного и изрыгая проклятия в адрес своего проклятого мужа, – то насчет девушки у меня не было идей. Я смутно подозревал, что имею какое-то отношение к ее смерти, но совершенно не помнил, как она очутилась в доме. И момента смерти я не помнил. Если ее убил я, то почему она выглядит так умиротворенно? Мы не были знакомы – я был уверен, что не знаю ее, – и она бы испугалась меня. Но она не выглядела испуганной. Она выглядела… Словно женщина, которая получила самый сладкий поцелуй в своей жизни – и поцелуй этот был в шею, и неважно, что сделали его чем-то, очень похожим на нож для консервов. Тип пореза мне был знаком. Я не раз, крепко выпив, открывал консервы старым кривым консервным ножом – чертова Рина ленилась готовить, – и ранил руку, и рана выглядела именно так. Ветерок подул сильнее, и я понял, что лето кончилось. И жара его кончилась – именно сегодня, в это утро. Пусть еще месяц-два днями будет жарко, но лето сломалось, как ломается боксер, и это видят лишь его соперник да рефери, потому что они видят его глаза. Пусть для зрителей он еще – возможный претендент на победу, для тех, кто Знает, он проигравший.

И именно в это-то момент можно переключать телевизор, если вы смотрите поединок в трансляции.

Лето сломалось, и оно уже не выиграет. По крайней мере, в этом году. Ветерок стал пусть молодым, но уже ветром, и разгладил несколько морщин на моем лице. Будь у меня волосы длиннее, они бы разлетелись, как у девушки в подвале, подумал я.

Кто же ты? – сказал я ей.

… – ничего не сказала она.

Кто ты? – сказал я.

После чего открыл глаза и со смущением увидел соседку, молодую девушку, которую звали, кажется, Яна. Она стояла у невысокого забора между нашими участками, и смотрела на меня. В белой форме теннисистки, с ракеткой в руках, она выглядела весьма стильно. Если, конечно, не знать, что на животе у нее специальный сдерживающий пояс, благодаря которому ее брюхо не вываливается наружу, как у синьора Помидора из сказки про мальчика-луковицу. Как вы поняли, я цитирую Рину. Моя жена была не каким-нибудь примитивным существом вроде змеи или ядовитой ящерицы. Она могла убить и ради забавы. По мне так, хоть Яна и толстовата, она не лишена прелести полной девушки. Кожа у нее была свежей, улыбка – приятной, грудь – большой, что, впрочем, компенсировал и правда большой живот, и красивые красные волосы. Крашенные и обесцвеченные, добавила бы Рина. Но я мужчина, и мне простительно этого не замечать. Так что я просто улыбнулся соседке и виновато развел руками. Мол, жара. Она кивнула, внимательно глядя на меня, и продолжила стоять у забора. Я чувствовал себя чертовски неловко. Уйти сразу я не мог, так как признал бы этим, что выглядел идиотом – голый, с полотенцем на бедрах… Но и стоять дальше под ее внимательным, – хоть и дружелюбным, – взглядом, мне не хотелось. Насколько я знал, дом девушке достался от состоятельных родителей, которые и оплачивали ее теннис, ее бассейн, ее тренеров – кажется, это уже мода, – и ее ничегонеделание. Ей повезло. Уж в Молдавии-то девушка с ее внешностью и на собственном обеспечении выглядела бы не так свежо…

Я помахал еще раз приветственно рукой, и снова закрыл глаза, решив, что уйду через пару минут.

Когда я открыл их, Яны у забора уже не было. Обычное дело. Она молча подходила к краю участка посмотреть на нас, и так же молча отходила. Когда она видела, что мы ее заметили, то просто кивала или махала ракеткой. В теннис она играла с машинкой, выбрасывавшей мячики. Жирная корова хочет похудеть, говорила Рина. В ее устах это была почти лаской. В целом Рина спокойно относилась к соседке. Та никогда не жаловалась на шум, не просила родителей приструнить слишком буйную соседку, и вообще, своим равнодушным молчанием избавляла нас от кучи неприятных объяснений.

Да она просто клиническая идиотка, – говорила Рина.

Аутистка, или что-то в этом роде, – говорила она.

Аутисты не могут жить самостоятельно, – возражал я.

Все верно, поэтому я здесь, – говорила Рина.

Гости хохотали. Пытаться отвлечь ее от жертвы было все равно, что предложить себя взамен. И она обожала делать это при свидетелях.

Вообще, при посторонних лицо Рины становилось одухотворенным и мягким, даже красивым Да, она оставалась такой же язвительной как и наедине, но яд переставал быть смертельным – начиналась работа на публику. Ей хотелось нравиться и она умела нравиться. Когда мы выбирались в город, она выглядела так шикарно, и так блистала в беседах, что я даже гордился ей и съезжал на обратном пути на боковые дороги. Рина, смеясь, позволяла сделать это, при условии, что мы не помнем платье и не испортим прическу. В результате я прямо-таки эквилибристом стал. И научился балансировать над женским телом на трех лапах: указательных пальцах рук и своем члене.

Поверьте, когда вы хотите по-настоящему, этого достаточно…

… С облегчением выдохнув, я с достоинством ретировался в дом. Люба лежала на кровати ничком, и я поправил ей голову, чтобы она во сне не задохнулась. Я налил себе еще чуть-чуть, и сел в кресло. Уже совершенно спокойно я подумал, что, должно быть, произошло следующее. Я опьянел, съехал с обочины, и наткнулся на тело убитой кем-то девушки. Спьяну не заметил ее разрезанного горла, – когда тело в крови, тщательно осматривать его не очень-то и хочется, – и решил, что это я ее убил. Сунул тело в багажник, а дома перенес в постель. Видимо, от спиртного с непривычки принял девушку дома уже за Рину? Что-то в этом роде.

Я облизал губы, толстые и пересохшие, еще раз прокрутил версию про себя..

Да, есть несколько нестыковок, но в целом нормально. Конечно, история так себе, если вы собираетесь предъявлять ее легавым, но я и не собирался этого делать. Слишком поздно. Если у вас дома в подвале в бочке с вином колышется тело девушки с разрезанным от уха до уха горлом, то вы можете оставить все версии для тех мемуаров, которые напишете в пожизненном заключении.

Версия вполне хороша для меня самого и это меня вполне устраивало.

Благодаря ей, я вычеркивал себя из списка мертвых и заносил в реестр живых. Согласно этой истории я не маньяк, зверски убивший женщину в приступе пьяного безумия, верил я. Просто пьяный идиот, который вляпался в историю. И это меня вполне устраивает. Я позволил себе расслабиться, и почувствовал, как к телу приливает кровь, невесть откуда вернувшаяся и покинувшая меня с утра, отчего я стал слаб и безжизнен. Откуда только? Словно та мертвая бродяжка отдала мне всю свою кровь, и я теперь преисполнен жизненной субстанцией уже не одного, а двух человек. Где-то я читал, что, когда в тебе кровь еще кого-то, ты словно сказочное чудовище с двумя пенисами. Так и есть. У меня стоял за двоих. Я взялся за член, словно за рычаг переключения скоростей, и решил начать со второй. Будить Любу было жаль, но я мог любоваться ее выпяченной из простыней роскошной задницей. Да и спустить на нее в конце… Мое сердце забилось сильнее, и я приступил.

Тут Люба подняла голову с подушки, и я увидел, что взгляд у нее ясный, и она не спит.

Кто это у тебя в подвале? – спросила она.