Текст книги "Русская Атлантида. Невероятные биографии"

Эмигрантское лихо

Затем вместе с другими казаками он оказался в Греции, в лагере на острове Лемнос, где была образована «Казачья станица». «Лемносское сиденье» было жестоким – «союзники» установили для русских строгий режим интернирования и обеспечили весьма скудное снабжение. Каждому казаку полагалось по пятьсот граммов хлеба, немного картошки и консервов. Жили в дырявых палатках, без кроватей, матрасов и одеял. Собирать бурьян для растопки печек не разрешалось: казакам запретили ходить по острову, за этим строго следила французская охрана, в основном состоявшая из сенегальцев и марокканцев.

Резкое похолодание усугубило ситуацию – спали, не раздеваясь, в лагере начали свирепствовать вши и чахотка. Но русские не сдавались. Одним из первых свидетельств несломленного духа стало строительство островной церкви – ее сколотили из ящиков и палаточной материи. Самодельный храм всегда был переполнен, а на службах пели казацкие хоры, тоскуя по далекой родине. А Туроверов писал:

 
Так кто же я? Счастливый странник,
Хранимый Господом певец
Иль чернью проклятый изгнанник,
Свой край покинувший беглец?
И почему мне нет иного
Пути средь множества путей,
И нет на свете лучше слова,
Чем имя Родины моей?
Так что же мне? Почет иль плаха,
И чей то запоздалый плач,
Когда в толпу швырнет сразмаха
Вот эту голову палач.
Ах, все равно! Над новой кровью
Кружиться станет воронье;
Но с прежней верой и любовью
Прийду я в царствие Твое.
 

После Лемноса Туроверов мыкался в Сербии, рубил лес и был мукомолом. Затем приехал во Францию. Разгружал вагоны, потом повезло – устроился шофером такси, но одновременно учился в Сорбонне. Во время Второй Мировой войны воевал с немцами в Африке в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона, которому посвятил поэму «Легион».

Последние годы

Вернувшись в Париж, Туроверов много лет работал в банке и активно участвовал в жизни белоэмигрантов – казаков. Создал «Кружок казаков-литераторов», возглавлял Казачий Союз, издавал «Казачий альманах» и журнал «Родимый край», собирал русские военные реликвии, устраивал выставки на военно-исторические темы: «1812 год», «Казаки», «Суворов», «Лермонтов». По просьбе французского исторического общества «Академия Наполеона» редактировал ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам, был главным хранителем уникальной библиотеки генерала Дмитрия Ознобишина. Умер поэт в 1972 г. и похоронен на знаменитом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Незадолго до смерти он написал:

 
Жизнь прошла. И слава Богу!
Уходя теперь во тьму,
В одинокую дорогу
Ничего я не возьму.
Но, конечно, было б лучше,
Если б ты опять со мной
Оказалась бы попутчик
В новой жизни неземной…
 

Когда Туроверов писал свои пронзительные стихи о том, как Белая армия покидала захваченный большевиками Крым, которые теперь часто цитируют, он, конечно, никак не мог предположить, что эта священная для русских земля будет потом отторгнута от России и окажется в составе другого государства. Не знал он, конечно, и о том, что, в конце концов, Крым вернется назад, домой, в Россию. Но поэт сам на родину так и не вернулся…

Русский гений в Нью-Джерси

В годы Второй мировой войны авиация союзников выиграла у гитлеровской Люфтваффе воздушную «битву за Англию» – американские и английские самолеты летали быстрее немецких. Секрет был прост – они заправлялись высокооктановым бензином, изобретенным в США русским эмигрантом Владимиром Ипатьевым, которого называли «величайшим химиком ХХ века». В СССР его имя было под запретом, вернуться на родину ему запрещали.

Родился Владимир Николаевич в состоятельной дворянской семье. Отец был архитектором, а мать по происхождению – гречанка. В гимназии он поначалу не отличался успехами в учебе, но в 6-м классе вдруг заинтересовался химией. Поступив потом в кадетский корпус, окончил его с отличием. Затем учился в Александровском военном училище и Михайловский артиллерийской академии в Петербурге, где преподавались химические дисциплины. Вскоре стал заведующим химической лабораторией, а потом профессором химии.

В годы Первой мировой войны, будучи, как военный, уже генерал-лейтенантом, возглавлял Химический комитет при Главном артиллерийском управлении, который снабжал армию продуктами военной химии. Как сторонник монархии, Октябрьскую революцию не принял, но будучи горячим русским патриотом, встал на путь сотрудничества с советской властью. По-сути дела он стал организатором советской химической промышленностью. Встречался с Лениным, который отзывался о нем с уважением. Вместе с тем парадокс жизни Ипатьева состоял в том, что химик с мировой славой, он не имел специального химического образования.

Имя Ипатьева уже было широко известно на Западе, но ученый решительно отклонял все предложения уехать. «Как патриот своей Родины должен оставаться в ней до конца моей жизни и посвятить ей все мои силы», – заявил он на одном обеде во время командировки в Германию. Альберт Эйнштейн, который тоже на нем присутствовал, одобрительно отозвался: «Так надо поступать!»

Однако судьба распорядилась иначе. В СССР все активнее раскручивался зловещий маховик репрессий и казней. Были арестованы многие друзья-ученые Ипатьева. Стали сгущаться тучи и над самим ученым, стало известно, что его арест неминуем. Тогда во время одной из командировок он принял решение остаться на Западе. В ответ, в СССР его лишили звания академика, а потом и советского гражданства, навсегда запретив возвращаться на Родину.

Мировая слава

В США Ипатьев стал состоятельным человеком. Преподавал в университетах (Нортуэстернский университет близ Чикаго до сих пор носит его имя), был консультантом нефтяных компаний. Но в свою лабораторию на работу он приглашал только русских или американцев, знающих русский язык.

Вклад Ипатьева в химическую науку огромен, но его можно охарактеризовать одной короткой фразой – каталитические реакции при высоких температурах и давлениях. Особенно ценными оказались его открытия для производства высокооктановых бензинов и авиационного топлива.

Слава ученого из России росла. В 1937 году он был назван в США «Человеком года», его избрали членом Национальной академии Соединенных Штатов, стал почетным членом многих европейских университетов, в Париже ему вручили высшую награду Французского химического общества – медаль им. А. Лавуазье. Когда отмечалось его 75-летие, лауреат Нобелевской премии Р. Вильштеттер заявил: «Никогда за всю историю химии в ней не появлялся более великий человек, чем Ипатьев».

Трагические потери

Однако в личной жизни ученый перенес немало трагедий – потерял трех своих сыновей. Один погиб еще в годы Первой мировой войны. Второй покинул Россию вместе с Белой армией, а потом умер в Африке при испытании созданного им средства против желтой лихорадки. А третий отрекся от отца, когда тот покинул СССР. Но это его не спасло, он был арестован и сгинул потом в сталинских лагерях.

Ипатьев тяжело переживал неудачи Красной армии, когда Гитлер напал на СССР, но был уверен, что русский народ выйдет победителем, несмотря на все лишения. Он так тосковал по Родине, что взял на воспитание двух русских девочек-сирот. Как и писатель Набоков, он чувствовал себя за границей чужим, не покупал своего дома, а до конца дней жил с женой в номере гостиницы.

С 1944 года Ипатьев не один раз пытался получить разрешение на возвращение в Россию. Однако бывший тогда послом в США А. Громыко каждый раз давал ему отказ. В своих воспоминаниях дипломат потом признался, что Ипатьев умолял его о возвращении на Родину «со слезами на глазах».

Умер великий русский химик, которому было суждено стать основателем нефтехимической промышленности США, вдали от России в 1952 году на 86-м году жизни и был похоронен на кладбище в Нью-Джерси. На его могильной плите по-английски выбиты слова: «Русский гений Владимир Николаевич Ипатьев. Изобретатель октанового бензина».

Американский профессор Г. Сайнс, сказал: «Вы, русские, не представляете себе, кого вы потеряли в лице Ипатьева, не понимаете даже, кем был этот человек. Каждый час своей жизни здесь, в США, всю свою научную деятельность он отдал России. Беспредельная любовь к родине, какой я никогда и ни у кого из эмигрантов не видел, была той почвой, на которой произрастали все выдающиеся результаты исследовательских трудов Ипатьева».

Голос из Аргентины

Свою знаменитую книгу «Россия в концлагере» Иван Солоневич, выпускник Петербургского университета, написал в 1935 году, задолго до того, как появились «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Однако, несмотря на то, что она ничем им не уступает, имела огромный успех на Западе и появилась значительно раньше, в России до сих пор ее мало кто читал.

А между тем это великая книга. Иван Солоневич был первым, кто показал, что на самом деле произошло в СССР, сказал о том, что Ленин и Сталин превратили огромную страну в страшный концлагерь, а всех ее жителей – в бесправных рабов. Она увлекательна и как драматическое литературное произведение. Но главное ее отличие от тоже великих книг Солженицына и Шаламова в том, что он писал, как говорил сам, не о концлагере, не о ГУЛАГе, а о «России в концлагере», о русских людях, которые вдруг оказались рабами. Иван Солоневич был, пожалуй, первым, кто понял и разоблачил сталинский «социализм», оказавшийся на деле варварской диктатурой средневекового рабства, террора и истребления миллионов. Понял и в деталях показал абсурд всей советской системы, бессмысленность «великих строек коммунизма», разорявших страну. «Скажите, а разве не глупо и разве правдоподобно, что сто шестьдесят миллионов людей, живущих на земле хорошей и просторной, семнадцать лет подряд мрут с голоду?», – спрашивает Солоневич. И сам отвечает: «Все это вопиюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубов. За ее спиной – пулеметы ГПУ».

Иллюзий не было

Иван Лукьянович Солоневич родился в Гродненской губернии в семье школьного учителя. Окончил (экстерном) гимназию в Вильно, а потом юридический факультет Петербургского университета. Жил в Петербурге на улице Жуковского, работал в газете «Новое время». По поводу революции у него сразу не было никаких иллюзий, он воевал в Белой армии и не сумел уйти с Врангелем только по той причине, что заболел тифом. А потому остался в России и 1 7 лет провел в положении раба советского режима. Из СССР он пытался бежать вместе с братом Борисом и сыном Юрой дважды: первый побег был неудачным – за это они и угодили в лагерь, – а второй, невероятный по своей дерзости и уникальный в своем роде, – удался. «Революция, – писал Солоневич, – не отняла у меня никаких капиталов – ни движимых, ни недвижимых – по той простой причине, что капиталов этих у меня просто не было. Я даже не могу питать никаких личных и специальных претензий к ГПУ: мы были посажены в концентрационный лагерь не за здорово живешь, как попадают, вероятно, процентов восемьдесят лагерников, а за весьма конкретное «преступление», преступление, с точки зрения советской власти, весьма предосудительное: попытку оставить социалистический рай… Диапазон моих переживаний в советской России определяется тем, что я прожил в ней 1 7 лет и за все эти годы – с блокнотом и без блокнота, с фотоаппаратом и без фотоаппарата – исколесил ее всю. То, что я пережил в течение этих советских лет, определило для меня моральную невозможность оставаться в России».

Настоящий богатырь

В СССР Солоневич был человеком огромной физической силы, настоящим русским богатырем. Он профессионально занимался тяжелой атлетикой, борьбой и боксом. Сменил десяток профессий, работал журналистом, а перед арестом – инструктором по спорту и туризму в профсоюзах. Невероятными силачами были и его брат и сын. Именно по этой причине они смогли выжить в тюрьме, лагере, а потом бежать. Именно сила не раз спасала их в самых отчаянных ситуациях. «… Пахан продолжает ржать и тычет Борису в нос сложенные в традиционную эмблему три своих грязных посиневших пальца. Рука пахана сразу же попадает в Бобины тиски. Ржанье переходит в вой. Пахан пытается вырвать руку, но это дело совсем безнадежное. Кое-кто изурок срывается на помощь своему вождю, но Бобин тыл прикрываем мы с Юрой – и все остаются на своих местах. «Пусти», – тихо и сдающимся тоном говорит пахан. Борис выпускает его руку. Пахан корчится от боли, держится за руку и смотрит на Бориса глазами, преисполненными злобы, боли и… почтения».

Невероятный побег

Побег Солоневича из лагеря в Карелии вместе с братом и сыном – уникальный в своем роде. Несколько месяцев они готовились к нему, сумели достать карты, компас, тайно устроили в лесу склад продуктов. А потом, обманув охрану, 17 дней пробирались к финской границе. Через бурелом, многочисленные реки, болота и озера, невыносимо страдая от полчищсвирепых комаров. Не раз слышали злой лай собак, выстрелы, иногда погоня оказывалась совсем близко. Но тогда они бросались бежать. Бежали, как тренированные спортсмены, по многу часов подряд и, наконец, добрались до Финляндии. Финские пограничники встретили опухших и измученных беглецов сочувственно, накормили, уложили в чистые постели. «Однако комфорт не помогал. И вместо того ощущения, которое я ожидал, вместо ощущения достигнутой наконец цели, ощущения безопасности, свободы и прочего в мозгу кружились обрывки тяжелых мыслей о прошлом и будущем, на душе было отвратительно скверно… Чистота и уют этой маленькой семейной казармы, жалостливое гостеприимство жены начальника заставы, дружественное зубоскальство пограничников, покой, сытость, налаженность этой жизни воспринимались, как некое национальное оскорбление: почему же у нас так гнусно, так голодно, так жестоко?»

Книга грузчика в порту

Первые два года эмиграции Солоневич провел в Хельсинки, работая грузчиком в порту. Написанная в эти годы книга «Россия в концлагере» была издана более чем на десяти иностранных языках, вызвала сенсацию во всем мире и принесла автору материальное благополучие, что позволило ему впоследствии сосредоточиться на издательской и литературной деятельности. Затем он жил в Софии, в Берлине, издавал газеты «Голос России», «Наша жизнь», журнал «Родина», стал известным публицистом. Его основной целью была борьба с советской властью, разоблачение ужасов бесчеловечного режима террора. НКВД устроило за ним охоту, ему прислали бомбу под видом почтовой бандероли, в результате покушения погибла жена.

Как русский патриот, Солоневич болезненно переживал нападение нацистской Германии на его родину. Перед началом войны он написал Гитлеру меморандум, в котором предупреждал о гибельности ведения войны против русского народа. За что и был отправлен немецкими властями в ссылку в Померанию, где и провел всю войну, после окончания которой перебрался в Аргентину. В Буэнос-Айресе он продолжил издавать газету «Наша страна», но после доносов российской эмиграции был выслан правительством Перона из страны и умер в Уругвае.

«Народная монархия»

Солоневич получил известность и как крупный мыслитель своей книгой «Народная монархия». Его идеи, так же как и Ильина, Бердяева и других русских философов и историков, стали известными в России только после краха СССР. Он считал, что монархия – единственно возможная для России форма государственного устройства. Причем не крепостническая монархия Петра I, создавшая привилегированную и космополитическую касту дворян-рабовладельцев, а та, которая сложилась в России до петровских реформ. «Русская история, – писал Солоневич, – является самой трагической историей мира, но она является и самой простой… Крепостной режим искалечил Россию».

Он вел по этим вопросам жестокую полемику с другими эмигрантами из России, попал в полосу отчуждения, перессорившись со всеми, даже с родным братом, с которым бежал из лагеря. В ответ эмигранты обвиняли его во всех грехах, в том числе и несуществующих, в частности, в сотрудничестве с советской разведкой. Писали на него доносы. Разумеется, сотрудничать с НКВД Солоневич никак не мог, он был русским патриотом и советскую власть ненавидел всеми фибрами души, считая ее виновной в беспрецедентной национальной катастрофе.

До последнего дня он верил в великое будущее Родины, в ее освобождение от оков. На его простой могиле на английском кладбище в Монтевидео начертаны слова: «Идеологу народной монархии, будущей России и борцу против коммунизма».

«Легки оковы бытия…»

Георгия Иванова считали в Париже первым поэтом русской эмиграции. Петербург он обожал, но умер далеко от него в приюте для бедных. «Легки оковы бытия…», – писал поэт, но для беглеца из России они оказались непосильной ношей.

Родился Георгий Иванов в имении своих родителей Пуки на территории нынешней Литвы. Маленького Юрочку все обожали, наряжали в бархатные камзольчики, из дворовых мальчишек создали потешные войска, подарили ему свой остров на пруду и спустили на воду большой игрушечный крейсер, которым он командовал. Однако эта идиллия закончилась, когда семья разорилась. Переехали в Петербург, где Иванова сразу отдали в кадетский корпус. Особыми успехами он там не отличался, часто болел. Но печататься начал очень рано. Первые стихи талантливого юноши были опубликованы в корпусных журналах «Кадет-михайловец» и «Ученик». Позднее он познакомился с Блоком, Гумилевым, Северянином и другими знаменитыми петербургскими поэтами и вскоре сам добился успеха и известности. Весной 1912 г. – Иванов принят в «Цех поэзии». Много печатался в газетах и журналах, стал вольнослушателем Петербургского университета. Петербург его очаровывает. С восторгом он писал:

 
Опять на площади Дворцовой
Блестит колонна серебром.
На гулкой мостовой торцовой
Морозный иней лег ковром.
 
 
Несутся сани за санями,
От лошадей клубится пар.
Под торопливыми шагами
Звенит намерзший тротуар.
 
 
Беспечный смех… Живые лица…
Костров веселые огни, —
Прекрасна Невская столица
В такие солнечные дни…
 

С 1914-го года Иванов постоянный сотрудник поэтического журнала «Аполлон». Он занимает в нем место Николая Гумилёва, ушедшего добровольцем на Первую мировую войну. Публикует в журнале свои стихи, обзорные статьи о военной поэзии. Его второй женой стала очаровательная поэтесса Ирина Одоевцева, которая прожила долгую жизнь, вернулась в СССР, написав воспоминания «На берегах Сены» и «На берегах Невы».

В эмиграции

Революцию Иванов не принял. В своих воспоминаниях он так потом описал это время, когда страшное стало обыденным: «Голода боялись, пока он не установился «всерьез и надолго». Тогда его перестали замечать. Перестали замечать и расстрелы.

– Ну, как вы дошли вчера, после балета?..

– Ничего, спасибо. Шубы не сняли. Пришлось, впрочем, померзнуть с полчаса на дворе. Был обыск в восьмом номере. Пока не кончили, – не пускали на лестницу.

– Взяли кого-нибудь?

– Молодого Перфильева и еще студента какого-то, у них ночевал.

– Расстреляют, должно быть?

– Должно быть…

– А Спесивцева была восхитительна.

– Да, но до Карсавиной ей далеко…

Вскоре Иванов оказался за границей. «Жоржик Иванов», петербургский сноб, острослов, губитель литературных репутаций, сочинитель декоративных стихов…, – в таком примерно статусе покидал Георгий Иванов Россию в 1922 году. Когда он уходил из жизни в 1958-м, русское зарубежье называло его своим первым поэтом», – писал он нем один из критиков. Его творческую биографию вообще считали загадочной. Другие поэты, оказавшись в эмиграции, без почвы и своих поклонников, чахли, гибли, а он, наоборот, вырос в большого русского поэта. При этом лучшие свои стихи Георгий Иванов, хотя и писал во Франции, но писал для русских, которые остались в незнакомой ему уже стране под названием СССР:

 
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
Знаю – там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова… И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
 

Как зверь в берлоге

У Одоевцевой имелись за границей состоятельные родственники и поначалу они вместе с ней жили безбедно, другие эмигранты им завидовали. Когда грянула Вторая мировая война Иванов вместе с женой жил на вилле в Биаррице, который с лета 1940 г. был оккупирован немецкими войсками. В 1943 г. супруги лишились виллы, реквизированной немцами. Общественная позиция, взгляды на события Второй мировой войны, которых придерживался Иванов, вызвали обвинения в германофилии, коллаборационизме и привели к конфликтам с друзьями.

Впрочем, недоброжелателей, в том числе именитых, у Георгия Владимировича хватало всю жизнь. Еще в 1920-е годы кто-то пустил сплетню, будто Иванов вместе с друзьями Георгием Адамовичем и Николаем Оцупом оказались в Париже не просто так, а выполняя задание ЧК. Потом стали поговаривать, будто во время войны он принимал на своей вилле немецких генералов, чего на самом деле, конечно, не было.

После войны Иванов и Одоевцева жили в Париже, но уже испытывая отчаянную нужду.

 
…Вот вылезаю, как зверь, из берлоги я,
В холод Парижа, сутулый, больной…
«Бедные люди» – пример тавтологии,
Кем это сказано? Может быть, мной.