Текст книги "Вовка. повесть"

– Ну что, сыны, пойдём, в сад, что ли, прогуляемся… – предложил отец, решивший понизить градус суеты в горнице, да и спокойно расспросить старшего о его житье – бытье. Отец уже снял китель и облачился в синий спортивный костюм с белой каёмочкой на отложном воротнике, который раньше надевал в поезде. Вовка первым выбежал во двор, и, пока остальные не вышли, увлечённо разговаривал с Мушкой, которая, сидя у лавки, наклоняла голову то в одну, то в другую сторону и вежливо смотрела в рот собеседнику, даже не пытаясь уйти.

Через пару минут вышел Женька, следом и Валерка с отцом. Старшие направились прямиком по тропинке, протоптанной между сараями, а Вовка приотстал – забежал ещё раз проведать Зорьку и помахать рукой Ваське, правда, издалека. Пришлось потом догонять…

За Васькиным сараем расположилась будка с нехитрыми удобствами, а за Зорькиным – остатки стога с потемневшим снаружи сеном. Со стороны, где сено каждый день отбирали, оно было светлым и чистым, и по дорожке из уроненных сухих травинок можно было прийти прямо к Зорьке.

Тропинка ровно тянулась по бугристой влажной земле прошлогоднего огорода с остатками стеблей разных полезных растений, сослуживших уже свою службу и готовых передать эстафету следующему помидорному, огуречному или картофельному поколению. Вовка бежал по ней и всё никак не мог догнать отца и братьев, маячивших впереди и изредка, по очереди, оглядывавшихся – где там младшенький? Иногда он останавливался, чтобы рассмотреть какой-нибудь засохший подсолнух или остатки забытой тыквы. Догнал компанию только у самого сада.

Сад возвышался за ровной, волнистой, чёрной с синеватым отливом землёй огорода, как остров с берегом из чистой, почти белой в ярком солнечном свете, плотно переплетённой сухой травы. С этого берега, окутанного облаком густого, пронзительно терпкого влажного запаха, спорхнула стайка воробьёв, что – то искавших в прошлогодней траве. Огромные вишни и яблони росли просторно и вперемешку, их стволы разветвлялись низко над землёй, отбрасывая прозрачные тени и словно приглашая подняться к небу, куда стремились, лишенные пока листвы, ветви с тёплой бугристой корой, где в яркой голубизне скоро бежали редкие, лёгкие прозрачные облака. Небо было накрепко связано с землёй густой сетью переплетённых ветвей, истончавшихся в волшебной перспективе и таявших в небе, там, высоко – высоко…. Вовка поспешил воспользоваться приглашением, начав карабкаться на ближайшую вишню, для чего обхватил ручонками ветку, и, раскачавшись, утвердил ногу в жёлтом ботинке на развилке ветви и ствола.

– Эй, герой! Забыл свой полёт? А ну давай, парашютист, спускайся, – негромко и иронично окликнул отец.

Вовка оттолкнулся ногой от ствола, демонстративно вздохнув, отпустил ветку и оказался на земле.

Чего уж там… Конечно, не забыл. Вовка не мог спокойно относиться к деревьям, хотя и находился с ними в двусмысленных отношениях. Полгода назад, еще в гарнизоне, он взобрался на такую же кустистую акацию, сорвался, и, пока летел вниз, зацепился за сухой сучок, где оставил клок кожи с левой коленки. Зато синяк на заднице с криком отнёс домой.

С отцом Вовка никогда не спорил, потому что относился к нему с уважением. Его отец был, конечно, особенный. Он редко повышал голос, его и так почему – то все слушались. И он был красивым: яркие жёлтые глаза с тёмной каёмкой, лицо в ямках – оспинах (не то, что гладкие, как сапог, румяные лица других дядек), седые пряди в зачёсанном назад волнистом чубе и на висках иссиня – черных волос, свёрнутый на бок в боксёрских поединках кончик прямого носа с лёгкой горбинкой. И смеялся он не обидно. Негромко, сдержано, слегка растягивая губы в улыбке, как бы про себя. Не говорил долго, больше слушал. Рядом с отцом было надёжно и спокойно. Сейчас он, отпершись спиной о ствол яблони, внимательно слушал оживлённый рассказ старшего о школьных событиях, которые Вовку, если вправду, пока не очень – то и интересовали.

– Вов, а Вов, иди – глянь чё есть! – послышалось из—за дерева, куда двумя минутами раньше ушёл Женька.

Женька напряжённо что – то жевал, протягивая Вовке раскрытую ладонь, на которой лежал округлый, полупрозрачный, с остро обломанным краем, коричневый с жёлтым отливом кусочек чего – то, похожего на стекло. Привычно ожидая подвоха, Вовка осторожно, двумя пальцами взял стёклышко, почти не ощутив веса.

– Да не бойся, это смола вишнёвая, знаешь, какая вкусная – будь спок! В рот клади!

Зубы от смолы сразу слиплись, но постепенно она размягчилась. Нельзя сказать, что вкус и вправду был каким – то особенным, так – слегка терпким, пресным и непонятным, но жевать оказалось интересно. Каждый раз зубы сначала не хотели размыкаться, а потом вдруг разлеплялись и рот открывался, неожиданно. Кусочек постепенно растворялся в ставшей обильной слюне, а аромат становился отчётливей.

– А где ты её взял, смолу эту?

– Вон смотри, видишь деревья, где кора тёмная? На этой коре надо искать…

Вовка принялся внимательно осматривать ближайшую вишню и вскоре заметил большую каплю, блестящую на солнце, которая долго не отковыривалась, а отковырнувшись, упала в траву. Вовка встал на коленки, чтобы найти каплю и увидел в траве какого – то продолговатого жучка, вяло шевелившего лапками, не трогаясь с места.

– Не стой на коленках, земля холодная, – по-взрослому назидательно, и поэтому обидно, проговорил Женька.

Храня независимость, Вовка напряжённо оставался в прежнем положении, давая понять, что жучок для него важнее неуместных нравоучений. И, хотя брат сразу забыл о сказанном, продолжив поиски смолы и явно намереваясь сделать запас, Вовка, давно засунув найденную янтарную каплю в рот, долго копался в траве. Потом, не отряхнув коленок, он бродил среди деревьев, дотрагиваясь до них и щурясь на солнце, запутавшееся среди ветвей. Сад Вовка полюбил сразу, за его вольную нерациональность, легко взявшую верх над скучной регулярностью стриженых немецких посадок. Наверное, акация, с которой он свалился, выросла тайком от немецких садовников, рядом с каким-нибудь секретным объектом.

Потом они, хохоча, толкались с Валеркой, Валерка картинно поддавался и с удовольствием падал на траву.

Вернулись часа через полтора.

Стараниями женщин, стол в горнице наполнился нехитрой снедью. На большой, маслянисто блестевшей чёрными обгорелыми боками сковороде, установленной на ощетинившийся жёлтыми языками пламени керогаз, скворчали куски курицы, где-то в глубине печи томился здоровенный чугунок с картошкой и из-под рушника явился испеченный ещё утром каравай белого хлеба. Посреди стола красовалась бутыль с мутноватой жидкостью, заткнутая обструганной кукурузной кочерыжкой. У печи суетилась молодая румяная русоволосая голубоглазая женщина с круглым лицом и весёлыми глазами.

С лавки торопливо поднялся Санька – тридцатилетний худощавый голубоглазый мужик, стриженый под бокс, в сером пиджаке поверх застёгнутой на верхнюю пуговку синей рубахи.

– Здорово, дядь Миш! Как доехали? – улыбаясь, хрипловатым звонким голосом проговорил Санька на правильном понятном языке.

Крепко поздоровались за руку.

– Здравствуй, Клава! Куда дочку дела?

– О-ох, да насилу угаманилася, у кимнате спить…. – Клава, как и муж, обходилась без украинских слов, но говорила протяжно и мягко, а если в конце слова случался звук «а», у неё иногда получалось «я», – Валеркя, братики – то у тебя как выросли!

– Ну, подходи, поздоровайся, это твой брат двоюродный, – позвал отец Вовку.

Вовка подошёл опасливо и тоже поздоровался за руку, молча протянув ладошку. Клава погладила Вовку по голове, пока тот, вывернув шею, ревниво смотрел, как в «зале» мать о чём —то оживлённо разговаривала с тётей Любой.

Хлопнула дверь и в горницу вбежала бабушка, держа в руках глиняный горшок с обвязанным белой тряпкой горлом, и было ощущение, что, когда она поставит горшок на стол, движение продолжится. Отец, улыбнувшись, шагнул навстречу.

– Матрёна Федоровна! Пасха ещё завтра, а мы уже разговляемся. Выходит, грешить будем? На столе места нет, хватит бегать!

– Грих гостей голодом мориты! З утра ни йивши!

– Ну всё, всё, давайте за стол… – настойчиво приобнял отец тёщу.

– И правда, мама, хватит уже всего, – подключилась, выйдя из залы и усаживаясь на лавку у стены мать, – Вова, иди ко мне, картошечка с маслицем твоя любимая, сейчас почищу, смотри какое маслице! В сепараторе такое получается…. Капустка вот… Курочку

будешь?

Клава как раз устанавливала на стол отчаянно паривший чугунок с картошкой в мундире.

Масло в неглубокой эмалированной мисочке пахло кислым молоком, было похоже на продолговатый пирожок, какие дети лепят на речке из влажного песка, и Вовку заинтересовало. Он примостился возле матери и вытянул шею, чтобы лучше видеть, как она ловко управляется с горячей картошкой, сдирая тонкую жёлтую кожуру. Женька с Валеркой расположились на дальнем конце стола, чтобы не провоцировать старших на излишнюю заботу и вообще спокойно поговорить о важном.

Расселись. Булькнула самогонка, мужчинам в стограммовые гранёные стаканчики, женщинам – в кособокие гранёные же рюмочки из толстого стекла на низкой ножке, разлив по горнице кисловатый маслянистый запах.

– Ну, со свиданием!

Глухо звякнуло стекло, застучали по тарелкам тяжёлые стальные вилки, извлечённые, для особого случая, из кладовки. Помолчали, ожидая, пока тепло разольётся по телу, освобождая от напряжения долгого дня.

– Сало вкусное, давно такого не ели…

– Что ж, в Германии и сала нет? – отреагировал Санька, чтобы с чего-то начать.

– Есть, да пресное какое – то… Так, маргарин солёный…

– Ну, давайте ещё нальём.

– Не гони, крепкая…

Разговор потихоньку разгорался. Вовка болтал под лавкой ногами и вертел головой, рассматривая немногословную бабушку, говорливую тётю Любу, старавшегося выглядеть солидным Саньку, Клаву, с любопытством рассматривавшую гостей, старшего брата, которого и узнал не сразу – больно вырос с последней встречи…. Этот мир становился и его миром.

За окнами смеркалось, в горнице сделалось темновато, зажгли низко свисавшую к столу лампочку. Её тусклый свет иногда мерцал из – за гуляющих оборотов колхозного генератора и казался ненадёжным, как мир во всём мире, про который было написано на плакате в райцентре. Света хватало, чтобы осветить стол, но стены горницы словно отодвинулись, растворяясь в тени, и были заметны мерцающие красноватые отсветы остывающих где – то в глубине печи углей. Если бы какой – нибудь завзятый театрал заглянул сейчас в окошко, он увидел бы сцену: актёров, отбрасывающих длинные тени в круге света софитов, и декорации, искусно отодвинутые в сумрак, чтобы не отвлекать зрителя от действия.

– Дядь Миш, – прервал плавное течение нехитрой беседы уже захмелевший Санька, – вот вы полком командовали, так как вы думаете, правильно, что армию режут, соответствует это обстановке? Я, конечно, рядовой, но вот не уверен я…

Вовка не понял, про что Санька спросил, но увидел, что жёлтые глаза отца потемнели, губы плотно сжались, он склонил голову, плотно опершись локтями о стол, неподвижные пальцы сдавили ломоть белого хлеба. Ровное течение застольных слов прервалось вдруг, как прерывается иногда морось перед ливнем. Руки матери застыли на коленях.

– Раз партия приняла это решение, – отец говорил негромко, твёрдо, с ровными паузами между словами, явно не приглашая к дальнейшему обсуждению темы, – значит, были основания. Придёт время – их разъяснят. А про всё только бабы на базаре знают.

– Геть, Санька! Не мели спьяну! Закушуйтэ! – навела порядок бабушка.

Застолье вернулось к ровному течению.

Вовка уже давно клевал носом и зевал, широко раскрывая рот, голоса взрослых отзывались в его голове ровным гулом. Он сполз с лавки и потихоньку вышел из хаты, за ним вышла мать. Они присели на лавку у входа и долго смотрели на красное солнце, медленно оседавшее в розовую подвижную дымку на западе. Вовка уютно прилёг на тёплые колена матери и тихо заснул под её рукой. Взяв сына на руки, Шура отнесла его в залу, на кровать с блестящими шариками, где было постелено на двоих с Женькой…

Он проснулся от оживлённого куриного кудахтанья. В окошко залы, повёрнутое на восток и располагавшееся как раз у изголовья кровати, наискось бил яркий солнечный свет и, отражаясь от белой меловой стены, слепил глаза. Вовка закрыл их и с удовольствием обнаружил, что свет стал красным, но оставался по – прежнему ярким. В красном свете плыли смешные, красные же, червячки. Рассмотрев червячков, Вовка снова открыл глаза, прищурился и огляделся. Рядом с его подушкой лежала ещё одна, примятая и прохладная. В зале никого не было. На комоде громко тикал незамеченный вчера огромный будильник с двумя перевёрнутыми никелированными чашечками сверху и чёрными стрелками. На стуле рядом с комодом лежали его аккуратно сложенные вещи, а на полу стояли жёлтые ботинки. Полежав немного, Вовка выбрался из – под толстого ватного одеяла и, ощутив колючую прохладу, быстро охладившую разгорячённое тельце, как мог скоро оделся. Осторожно подойдя к порогу горницы, вытянул шею – здесь тоже никого. На столе стояло что – то, укрытое белыми полотняными полотенцами и ощущался сладкий вкусный запах. Впрочем, Вовка был не из тех, кого так уж легко приманить каким – то там вкусным запахом. За окнами разговаривали.

– Шурка, на йщо ты йих в магазин послала, е всё! Снидаты треба!

– Да не посылала я никого… Они сами пошли…

Вовка узнал голос матери и выбежал на улицу. Мать разговаривала с бабушкой, державшей в руках огромную, изрядно помятую алюминиевую кастрюлю.

– Доброе утро! Молодец…. Сам оделся! Только шнурки завязать надо, когда ж ты научишься, иди сюда скорей. И умываться пойдём.

Вовка проигнорировал приглашение, подбежал к бабушке и заглянул в кастрюлю. Кастрюля была пустой, только к стенке прилип кусочек варёной картошки. Бабушка засмеялась.

– Це я, внучок, Ваське йисты задавала.

– А Зольке, Зольке давала?

– А як же, и Зорьке, и курям, вси йисты хочут….

Шура присела, и, завязывая шнурки, изложила план действий:

– Ты, наверное, тоже есть хочешь. Папа с ребятами сейчас из магазина придут, будем завтракать. А пока давай умываться и… всё остальное…. Сегодня Пасха, праздник…. Бабушка с тётей Любой много вкусненького приготовили, ты такого никогда не ел!

– А Васька что ел?

– А ему специальную еду варят – картошка там… буряки, каша…. Бабушка рано поднялась, чтобы всех накормить – ещё солнышко не встало!

– А кулицы где?

Шура до войны закончила педтехникум и даже успела поработать учительницей, поэтому относилась к культуре речи уважительно.

– Правильно говорить – «куры». Наверное, со двора вышли. Ну, пойдём!

Вовка посмотрел в сторону выхода со двора. На «порядке», по вчерашним меркам, было оживлённо. Куры и вправду ковырялись у обочины грейдера. А ещё, в сторону центра, куда уехало вчерашнее такси, шла группа женщин в новых цветастых платках. У бабушкиной хаты они остановились, поздоровались с матерью – «Христос воскресе, Шура!», и мать, подойдя ближе, ответила весело – «Воистину воскресе!», слегка поклонившись.

– С праздником! Как дела у вас?

– С праздником! О-ох, да слава Богу! Грех помирать будет! – засмеялась старшая, – вси приихали?

– Все… Вот, младший, Вова… Поздоровайся!..

Вовка плотно сжал губы и набычился.

– Стесняется.… Батюшка-то приедет?

– Приедеть! От, встречать идем…. Де ж Михал Матвеич?

– Со старшими в магазин пошёл, повстречаетесь….

Вовка, по дороге к лавке, на которой стояло оцинкованное ведро с расположившимися рядом эмалированной кружкой и пластмассовой мыльницей, безуспешно размышлял, о чём таком говорила мать с весёлыми тётками…. «Христосе»… «Воскресе»…. «Встречати»… Между тем, с долженствующим приехать батюшкой его связывало совершённое года три назад таинство крещения. Таинство и в том смысле, что дома, в семье партийца, о нём говорить было не принято, только в фарфоровой шкатулке немецкого сервиза, как в катакомбах, хранился неровно отлитый оловянный крестик на шнурке из суровой нитки.

В округе, по итогам войны, оставившей в сохранности единственную церковь километрах в десяти, установился особенный пасхальный ритуал, наверное, не предусмотренный церковными канонами. Отдохнув после ночной службы, батюшка, на колхозном грузовичке, ездил по окрестным сёлам и хуторам, поздравляя желающих и даже заходя во дворы и принимая скромные подношения. Безбожная власть закрывала глаза и на грузовичок, и на хождения по дворам, присматривая только за партийными. Может, чтобы война с бабами не мешала свершениям семилетки, а может и потому, что священник был орденоносцем и проехал командиром танка аж до самого Берлина. Его даже бабушка уважала, относясь, вообще – то, к попам насмешливо и снисходительно – «Потим пип у церкви служыть, що по грошам тужыть».

Отец с сыновьями вернулся не очень скоро, потому что офицеры в форме, да ещё на Пасху, были на селе гостями совсем не частыми, так что Вовка успел и пообщаться с Зорькой и поздороваться с Васькой. Зато внимание к отцу и уважительные расспросы переполнили старших братьев гордостью и вернулись они в праздничном настроении.

Ничего особенного в магазине купить не удалось. Так, пара серых бумажных кульков с простецкими конфетами да банка крабов, которая уже год валялась на полке, оставаясь невостребованной.

Когда вошли в дом, полотенец на столе уже не было, зато взгляду открылись большой коричневый, с белым верхом, кулич, пара мисок с яркими красно – коричневыми яйцами, миска со сметаной, красиво кривоватый глиняный кувшин с молоком, а в центре, на фаянсовой тарелке, высился высокий жёлтый холм, посыпанный сахаром, с крестиком из вдавленных изюмин. Узнал Вовка только яйца, несмотря на их праздничный цвет.

– Ну, красота какая! Не постились, а разговляться будем, – усмехнулся отец, – проголодались?

– А как это – лазговляться?

– Ну, это такой праздник, – начала объяснять мать, покосившись на отца, – когда долго вкусного совсем не едят, а потом сразу много всего вкусного готовят, чтобы интереснее было… Вот… Когда вкусное начинают есть, это и называют – «разговляться» ….

Получилось совсем запутанно, но Вовку устроило, тем более, что отец уже нарезал ножом со съеденным лезвием кулич, а бабушка разливала молоко по кружкам:

– Христос Воскресе!

Начавшийся завтрак был совсем не похож на привычные. Кулич с молоком быстро насытил и пасху Вовка только попробовал, не впечатлившись.

– Возьми яйцо в руку, – скомандовал Валерка, – да не так, а чтобы кончик вверх был…

Валерка неожиданно стукнул по вовкиному другим яйцом, и оно треснуло.

– Во, ты выиграл! – Валерка быстро почистил своё треснутое яйцо, обмакнул его в горку соли и с аппетитом засунул в рот целиком.

Тут же подбежал Женька, и на этот раз не выдержало вовкино яйцо. Через пять минут на столе лежала горка красно – белой скорлупы, а братья тяжело выбирались из-за стола, распихивая по карманам оставшиеся яйца и торопясь к ведру с колодезной водой, стоявшему на табуретке у печи. До обеда оставался целый день, который следовало провести с толком….

Валерка вышел из горницы в «кимнату» и вернулся с воздушкой, привезённой из Германии ещё прошлым летом. Приклад воздушки отливал коричневым лаком, воронёная сталь поблескивала хищно и завлекательно, враз приковав внимание младших братьев.

– Пап, ты пульки привёз, а то почти совсем кончились?

– Привёз, привёз… Ну, ты как, охотился?

– Ещё бы! Осенью знаешь, сколько перепёлок набил! Мы пойдём в сад, постреляем.

– Добре. Вовку возьмите. Только аккуратно! Правило помнишь?

– Помню, «линия огня» ….

– Братьям разъясни, чтоб уразумели. Женька, Вовка! Валерий старший, слушаться его, как… Валер, экзамен примешь, и смотри там….

Шура забеспокоилась.

– Как ты их одних с ружьём отпускаешь? Вова маленький ещё… Я с вами пойду!

– Мам, не бойся, – в голосе Валерки неожиданно зазвучала солидная уверенность, – всё будет в порядке, я знаю правила.

– Одеяло серое возьмите, постелите там, земля холодная!

Компания направилась к двери в колонну по одному. Ружьё Валерка забросил за правое плечо, уверенно зажав ремень в кулаке. Женька держал под мышкой навязанное одеяло. Вовка выходил последним.

Когда дверь уже закрывалась, он услышал тихий голос матери:

– Как время бежит… Уже большой совсем.

– Да, я говорил с ним. Ему можно доверять, ты правильно не увязалась.

– Ну, вот что за выражение такое – «не увязалась»!?

Отец довольно хмыкнул. Вовка принял сказанное «большой» на свой счёт и преисполнился достоинства.

Воздух был неподвижен, солнце приближалось к зениту, облаков не было вовсе, быстро теплело. Сначала все трое чинно шли по тропинке, потом Женька и следом Вовка обогнали старшего и побежали вперёд. Валерка давно привык к самостоятельности и, шагая не торопясь, с удовольствием думал о том, что родители доверили ему братьев, и что он не подведёт. У него были силы для этого. Он чувствовал, что любит родителей, любит братьев, он был спокоен и наслаждался этим спокойствием. Зато младшие наслаждались навалившейся свободой, хоть и не знали толком, что с нею делать. Добравшись до сада они, немедля, вывалялись в траве, оставив на ней неразвёрнутое серое одеяло, потом полезли на дерево – Вовка пониже, насколько хватило духу, а Женька на самую высокую ветку, которая начала гнуться под его весом. Жизнь была прекрасна. Средство было важнее цели. Они не знали рецепт счастья – «будьте, как птицы небесные…», но пользовались им, так же, как и птицы – инстинктивно. Они наслаждались детством. Каждой порой в жизни можно наслаждаться, только люди об этом забывают, взрослея. Рецепт счастья становится цитатой из Евангелия. А Евангелие – частью ценного имущества на полке, лучше, если в золотом окладе.

Часа три спустя, расстреляв боезапас по разной ерунде, набегавшись и завершив яичные бои, они лежали на одеяле в сладостном безделье, конечно, если не считать делом выдавливание из себя пресного духа неметчины.

Валерка достал из кармана и принялся вертеть в пальцах занятную вещицу, формой и размерами похожую на пулю от трёхлинейки, даже побольше, только желтоватую и полупрозрачную, с белым налётом. Вовка сразу отреагировал:

– Это что… опять вишнёвая смола?

– Не, чёртов палец, – ответил брат, протягивая вещицу.

Вовка взял чёртов палец и посмотрел сквозь него на солнце. Внутри высветились прожилки – лучики, идущие от серёдки. Палец был тёплым и лёгким, не как пуля. Женька, перевернувшись на живот, покосился одним глазом, сморщив на солнце длинный нос с проявляющимися веснушками:

– А, видел я их… Их вон на той горе много, – он мотнул головой в сторону предполагаемой горы, – тёть Люба говорила, когда молния в мел попадает, такие получаются.

– Не… Василиваныч сказал, что здесь миллион лет назад море было, и в нём разные чудища плавали, потом умирали и на дно падали. И из их костей мел получился, потому что мел – кальций и кости из кальция. А некоторые скелеты окаменели, и эти штуки получились, – как – то безразлично возразил Валерка.

– Да откуда он знает? Кальций. Какой такой кальций?.. Это сколько костей надо набрать, чтобы целые горы вокруг получились? И что это за чудища такие, как пуля? Брехня это всё….

Пока вялый спор продолжался, Вовке почудилось, что он на дне моря, вместе с этими вишнями, и травой…. Он видел море прошлым летом, в Ялте… И теперь, в этом море, вода была такой же прозрачной, даже ещё прозрачнее, и где – то наверху солнце разбивалось на тысячу осколков, которые посылали к нему сквозь синюю воду жёлтые лучи, и вокруг плавали пузатые рыбы, как в сказке про золотую рыбку, и ему было совсем не страшно, а только хорошо. Он вдыхал эту лёгкую воду, как воздух, полной грудью. И он уверенно сказал:

– Здесь тепло было, когда эти чёлтовы пальцы плавали.

Сказанного хватило, чтобы спор затих. Где – то далеко завёлся двигатель, потарахтел несколько секунд и заглох.

– Эй, вы где? – послышался весёлый женский голос, – вы в меня из ружья не стрельните?

Валерка охотно привстал, потому что ему надоело валяться.

– Тёть Клав, ты не бойся, у нас пульки кончились!

– Ох, да что мне бояться, вы всё равно не попадёте.… Христос воскресе!

По тропинке к саду – острову подходила невысокая женщина, как – то немного скособочившись. Солнце светило ей в спину, не позволяя различить деталей, и казалось, что у неё совсем нет шеи.

У тёти Клавы, младшей сестры матери, на спине, с левой стороны, был горб. Мать рассказывала, что, когда тётя Клава была ещё совсем маленькой, её ударила рогом бодливая корова, она долго лежала, а когда уже начала ходить, горб и появился. Врачей же никаких тогда здесь не было. Бабушка любила младшую дочку больше всех, но не могла ничего сделать, потому что была на заработках на Донбассе, где сама заболела…. В общем, времена такие были.

Тётя Клава подошла, присела на край одеяла, приобняла Валерку и Женьку и наклонилась к Вовке. Вовка тётю пока не вспомнил, но почувствовал доверие к открытому лицу с пухлыми губами и, как – то по-особенному, сияющими весёлыми глазами.

– Да ты не помнишь меня, наверное, … Давай-ка снова познакомимся. Меня Клавой зовут. Я твоей маме сестра, Жене я крёстная, а тебе, получается, тётя.

– Здлавствуйте…

Тётя Клава говорила живо и правильно. Она окончила техникум и работала в местном колхозе главным зоотехником. Её уважали, и даже старики величали не иначе, как Клавдия Ивановна. Было ей тридцать три года, замуж не вышла, а племянников любила. Очень. И ведь не говорила им про это никогда, не сюсюкала, но только они это и так точно знали. Вот и Вовка узнал сразу.

– Тёть Клав, ну что там твоё совещание? – спросил Валерка.

– Да что, Валер, уезжаю я…

– Куда!?

– Далеко – далеко… – Клава засмеялась, – ты теперь в одну сторону, а я в другую…

– А бабушка как же?

– Да не бойся.… Шучу. Тут рядом, десять километров. Новые фермы у соседей ставят, так райком решил, что лучше меня прямо и нет никого. Здесь у нас больше полеводство, так что для меня получится рост. А приезжать хоть каждый день буду…. Квартиру там новую дадут, мотоцикл даже посулили.…

– Мотоцикл? Здорово…. А ты умеешь? И когда?

– Вот на неделе дела сдам, да и… Что мне там собираться, два узла, да чемодан.

Клава вдруг замолчала, задумалась, уйдя в себя, и через минуту негромко продолжила, глядя внимательно племяннику в глаза, словно стараясь убедиться, что он её слышит:

– Знаешь, Валер, у человека обязательно дело должно быть, чтобы на всю жизнь.… И чтоб ему это интересно было. Не для денег, не для власти, а вот чтобы смысл был…. Я знаешь, как свой зверинец люблю…. Я ведь их всех по именам знаю. И они меня знают. Есть добрые,

есть ласковые, грубиянка одна есть! Злых вот нету…. Так расставаться жалко….

Клава заставила себя улыбнуться. Её рука нашла среди прошлогодней травы тонкую зелёную травинку, успевшую пробиться к солнцу, и осторожным движением указательного пальца она заставляла её нагибаться.

– Большой ты уже совсем, Валера, в город уедешь, женихом будешь…. Знаешь…. Как

жену выбирать станешь, смотри, чтобы много не хотела, – глаза её наконец снова стали

весёлыми и было видно, что она готова засмеяться, – а то ведь наша сестра до хотелок

бывает такая старательная… Как начнёт хотеть – только пыль столбом! И будешь ты тогда за рублём всю свою жизнь мотаться, а не за счастьем….

– Да я вообще не женюсь! – ответил Валерка с энтузиазмом.

– Ну и зря.

Клава наконец добралась до Вовки и обняла его обеими руками, крепко прижав к груди. Вовка притих, не сопротивляясь.

– Ну, давайте собираться, заждались нас, наверное…

Василь Иванович, раскрывший Валерке тайну чёртовых пальцев, был известным и уважаемым на селе человеком, а также, выражаясь изящно, un ami de la famille. * Фронтовик – младше отца, но успел пороху нюхнуть. Как и тётя Клава, техникум закончил…. Но главное, старался до всего дойти, что называется, в философском смысле, и, как принято у философов, был бессребреник. Мастерскими заведовал, бывало и в школе преподавал, когда некому было. Бабушка любила с ним поговорить, непременно величая именно Василием Ивановичем, что было в её устах редким исключением. При этом имел неизменно грубый вид колхозного мужика в сбитых сапогах и ватнике, способного двумя пальцами согнуть подкову. А поскольку и отец ещё в давние приезды нашёл с ним общий язык, то, по приходу, Валерка был послан звать Василиваныча пообидаты, Женька тоже не упустил случая прогуляться, а Вовка подошёл к алькову в плетне, на лежанке которого рядком расположились мать, бабушка и отец, и примостился в углу, прислушиваясь к

*Друг семьи – (франц.)

разговору, прерванному их с тётей Клавой приходом.

– Да, Матрёна Фёдоровна, досталось вам от жизни… За мужа – то власть не вините?

– Ивана и звынувачу… Йому милиционер, сказав, що свояк донис. Сказав, иди на мисяц, перечекай. Ни… гордый… Дитей без хлиба залышыв, Клаву трохы не згубыв, сам загынув. Через гордисть все, хай йому грець!

– Да ведь правда обидно…. Первой коммуны председатель, партизанил, а тут…. Свояк. Такие вот свояки и творили.

– З тым милиционером и партызаныв. Тилькы що ж симью губыты, бачыв, що диется… А

влада що ж… потим Шурку з Клавкой вывчыла, мени хату поставыла, выходыть, повынылась… Хороша жыття настало, помираты не треба…

Бабушка говорила отрывисто, размеренно и энергично, глядя прямо перед собой. Видно, много раз проговаривала она про себя эти слова, ища причину страшным бедам, настигшим её семью. На уголок глаза навернулась слеза и быстро скатилась по щеке, совсем не запутавшись в морщинах.

– Ну, Миш, что ж мы…. Столько уже об этом говорили…. Праздник… – осторожно вступила

Шура.

Бабушка оживилась, подняла голову, коротко взмахнула рукой со сжатым кулаком, – «Гей, козак, будемо гуляты!», – легко поднялась и быстро пошла в хату. Встала и мать, – «Пойду, помогу…», за ней и Вовка увязался.

Стол в хате заполнялся разной снедью. У печи суетилась тётя Люба, а тётя Клава, устроившись на лавке, ковыряла консервным ножом с деревянной ручкой крышку банки красной икры. Мать, подойдя, взяла у неё нож и ловко подняла крышку.

– Чтой—та вы напривезли? – поинтересовалась старшая сестра, подошла, осторожно взяла икринку и опасливо положила в рот. Верхняя губа брезгливо дёрнулась, – селёдки б привезли, с зимы в магазине нема…

– Люб, да ты не раскушала, это деликатес считается, – немножко обиделась мать.

– Эх, не привычные мы к деликатесам, – усмехнулась Клава, – не обижайся, Шур. Распробует.

Вовка стоял у двери и принюхивался. В горнице ощущался странный сладковатый дымный запах. Вовка любил разные запахи, например, запах дыма из выхлопной трубы машины. Этот новый запах был вообще – то приятный, но непривычный, а главное, не ясным было его происхождение.