Текст книги "Избранное"

«Как сильно пахнет снегом в ноябре…»

 
Как сильно пахнет снегом в ноябре,
когда нет ни снежинки на дворе,
когда плывут, печальные слегка,
бесснежные, пустые облака.
 
 
Как сильно пахнет снегом в ноябре,
когда привычно встанешь на заре
и по знакомой улочке пойдёшь
через холодный моросящий дождь.
 
 
Как сильно пахнет снегом в ноябре
от голых веток, от земли, от рек,
когда, как вестник снежной той поры,
в лицо ударит колющий порыв!
 
 
И город под внезапно чистым небом
весь смутным ожиданием томим…
Как густ он, запах снега, перед снегом!
А в снегопад он еле уловим.
 

1970

Вечный огонь

 
Найдётся ль сплав надежнее и крепче?
Лучи прямые чётки и тверды.
И рвётся пламя из пятиконечной,
тревожно бронзовеющей Звезды.
 
 
И скорбь, и сила в колыханье пламени.
Приди к нему. И пристально взгляни:
на небосклоне человечьей памяти
горят, как звёзды, Вечные огни.
 

1970

Позолоченный переулок

 
…Я делал вид, мол, всё равно,
что ночь почти весь парк раздела,
и, будто бы листок в окно,
мне в душу грусть не залетела.
Я делал вид, мол, всё равно,
что занесли в почтовый ящик
с газетою – ещё звенящий
листок, пылающий красно…
Когда сквозь утро озабоченно
мы шли в привычные дела
и переулок «позолоченным»
ты с чувством громко назвала, –
я словно не придал значенья,
весь занят вроде темой дня…
Лучи осеннего свеченья
всё ускользали от меня…
…Я это знал, и знал давно,
как щёки милой пахнут снегом,
как сильно дождик пахнет небом,
но делал вид, мол, всё равно.
Ведь кто-то, в радостном порыве,
сражён октябрьской красотой,
когда-то с трепетом, впервые
назвал вдруг осень золотой…
И он предчувствовал едва ли,
что те слова – затрут, заносят.
Чего мы только не назвали
словами «золотая осень»…
 
 
…Листок кружится, как пропеллер,
красна от зорьки речки гладь.
Но нужно бережней, скупее
писать о том и восклицать.
Слова устали от бряцанья
цепей эпитетов лихих.
И неуёмным восклицаньем
мы обесцениваем их.
И, каплю спутав со звездой,
неси в душе тот свет отточенный…
…Как ты сказала? Позолоченный?
А был когда-то – золотой.
 

1970

«На белом экране зимы…»

 
На белом экране зимы
замедленный фильм о деревьях.
С каким неподдельным доверьем
и смотрим, и чувствуем мы.
 
 
Ты знаешь, приходит пора,
когда, обновленье почуя,
мы, чувства и мысли врачуя,
хотим стать добрей, чем вчера.
 
 
Тогда и приходим мы в парк,
что ёлкой, как в детстве, пропах.
И первое слово: «Как тихо…»
Мелькает оранжевый свитер –
добра эта лыжница с виду,
беззвучно скользит и картинно.
 
 
Ты знаешь,
ведь сколько ни шествуй
здесь нынче и завтра опять,
снежинки простой совершенство
душе нашей не перенять.
 
 
Но всё ж среди света аллей
мы станем хотя бы добрей.
 
 
Навытяжку длинный фонарь
стоит, возвышаясь над ёлкой.
Что в парке сегодня найдём мы?
Что скажет нам белый январь?
 
 
О том знаем только лишь мы.
Уходим. Давно вечереет.
На белом экране зимы
следы наши долго чернеют…
 

1970

Рождественский акростих

 
Легки январские снега,
Юлит позёмка молодая.
Безмолвна белая река,
Легка январская тоска,
Юна любовь и много дарит…
 
 
Год – ангел… Смутные черты…
Ажур окна… Не потому ли
Легки январские мечты,
Юны любимой поцелуи?..
 

1970

Балерина

Чтобы букет сирени подольше не увядал, его надо опустить в кипяток.

Полезные советы

 
Обвал – аплодисменты.
Встал и последний ряд.
И белые букеты
к твоим ногам летят.
 
 
Искусству знаешь цену…
Передохнёшь чуток
и снова ты на сцену –
сиренью в кипяток…
 

1970

«И, выйдя из сует, будто из плена…»

 
И, выйдя из сует, будто из плена,
мы поздно вспоминаем, в том вина,
что и судьбой и Богом на земле нам
единственная женщина дана.
Припоминая давние глаза,
пройдёшь сквозь ночь
и не заметишь звёзды.
Вот этот дом. Горит окно.
Но поздно…
Войти туда тебе вовек нельзя.
 

1970

«Внесли. И повеяло сразу…»

 
Внесли. И повеяло сразу
апрелем и мокрой землёй.
Красивую синюю вазу
наполнили чистой водой.
 
 
Смеясь, доставали стаканы,
ножом открывали грибы,
и первый стакан – за тюльпаны,
за эти и те, что в степи.
 
 
А утром спешили куда-то,
подлить позабыли воды.
Средь полок и кресел пузатых
неслышно стояли цветы.
 
 
Не вяли еще, не редели,
светили, как прежде, красно.
На стены, на вещи глядели,
а больше всего – на окно.
 

1970

«Мне от тебя, река, немного надо…»

 
Мне от тебя, река, немного надо.
Мне просто очень хорошо с тобою.
Мне надо – той врачующей прохлады,
когда я утром окна все открою!
 
 
Пусть майский день зеленоглаз и юн,
и наполняет комнатку мою
разлива запах, вспененной воды!
Он мне всегда напоминает детство,
когда водил к реке меня отец мой,
к пугающему шороху волны…
 
 
Река моя, душою не кривлю –
мне тяжко без тебя в любом краю,
без белых теплоходов, без ветров,
без кранов и рабочих катеров.
 
 
Когда уводят от тебя дороги,
с трудом ложатся на бумагу строки.
Как в песне той – среди снегов, полей
теки, река моя, и не мелей.
 
 
Я от судьбы и той минуты жду,
когда, забыв про грусть или веселье,
к тебе, река, по улочке весенней
сынишку
за ладошку
поведу…
 

1971

«Октябрь – месяц гулкий…»

 
Октябрь – месяц гулкий.
Средь жёлтой тишины
шаги по переулку
отчётливо слышны.
 
 
Проехала подвода,
копыта цок да цок.
Прозрачная погода.
Машина. Стук. Гудок.
 
 
Преграды звукам нету,
ведь на земле листва.
Не оттого ль к поэту
летят, летят слова…
 
 
Мокры под вечер крыши,
морозец на заре.
Что в мае не услышишь,
услышишь в октябре.
 

1971

«Настали, слава богу…»

 
Настали, слава богу,
минуты: помолчать,
вздохнуть и старомодно
о прошлом поскучать.
Заботы и тревоги,
удачи перечесть.
И подвести итоги,
если итоги есть.
Покой недолгий в мире,
в природе, и в душе,
и у меня в квартире
на пятом этаже.
И суеты не надо,
от смеха отдохни,
ведь грусть
милей, чем радость,
для сердца в эти дни.
 

1971

«По обе стороны дороги…»

 
По обе стороны дороги
колеблется над полем стынь.
Тепла редеющего крохи
склевали петухи-кусты.
 
 
Над ними туча низко виснет,
и оттого трудней дышать,
и оперенья ярких листьев
не удержать, не удержать.
 
 
Ведь провода, и те ослабли,
по ним, провисшим, там и тут
ползут беспомощные капли
и замерзают на ходу.
 
 
По тропке, твёрдой от морозца,
в чуть тёплый дом назад вернусь.
А там опять встречает осень:
то скрип, то мрак, то вздох, то грусть…
 
 
И лишь одно покоит душу
под хрип обмёрзших тополей –
что грянет снег и станет лучше,
хотя б синее и белей.
 
 
На землю ляжет он невеско,
по ней соскучившись давно,
как будто белой занавеской
задёрнет серое окно.
 

1971

Пейзаж

 
Шумят осины у реки
и тянут к небу руки белые.
Прошли дни тёплые, дни первые,
пришли последние деньки.
 
 
Зима уже не выжидает:
в траве – замёрзшая роса.
Октябрьский ветер выжигает
насквозь продрогшие леса.
 
 
Вот пристань. К ней сынишка-катер
спешит прижаться что есть сил.
А в Волгу медленно, по капле
стекает золото осин.
 
 
Склонилась ива, как лосиха,
земля вздыхает глубоко.
И пусто стало, и красиво,
и одиноко, и легко.
 

1971

«…Когда душа поёт иль плачет…»

 
…Когда душа поёт иль плачет,
словами трудно объяснить,
как эта встреча много значит,
как, тонкая, крепка вдруг нить.
И, вспоминая близость глаз,
волненье слов, стыдливость ласк,
поймёшь отгадку в том секрете:
не в первый, а в последний раз
ты полюбил на этом свете.
 

1971

«Где тишина лежит…»

 
Где тишина лежит
да фонари моргают,
трамвай-олень бежит
январскими снегами.
 
 
Вчера метель мела,
а нынче ночь спокойна
и оттого светла,
что мы не спим с тобою,
 
 
что улочкой бредём.
Мелькнёт такси,
как кошка,
да твой высокий дом
глядит одним окошком.
 
 
Вот так бы много лет…
Скрипят твои сапожки…
А рельсы так похожи
на свежий санный след.
 

1971

«До краёв был наполнен тобой…»

 
До краёв был наполнен тобой,
ничего не изведавший злого.
Я не знал, что такое любовь,
я стеснялся красивого слова.
 
 
Когда вечер огнями рябел
и кололись насмешливо звёзды,
просто нёс свое сердце тебе,
ты же – шла на свидание просто…
 
 
К Волге зимней бежал на заре.
Как дитя, был покорен, послушен.
И казалось – чисты были души,
будто первый снежок в декабре.
 
 
Но явилась иная пора,
я-то думал, она – за горами.
В городских коммунальных дворах
тот снежок испылили коврами…
 
 
Равнодушно захлопнулась дверь,
и остыли глаза твои, речи…
Мы другие, чужие теперь.
Что ж боимся нечаянной встречи?
 
 
Мы поверили: жизнь, мол, права,
не готовим друг к другу побега.
Что же кружится так голова
каждый год от декабрьского снега?..
 

1971

«Ветер рыхлит дерева…»

 
Ветер рыхлит дерева,
хлопают ветви крылами.
Что ж это, милая, с нами?
Что ж не отыщем слова?
 
 
Здесь же когда-то с тобой
шли по ноябрьской аллее,
шли и надежд не жалели,
сказкой назвали любовь.
 
 
Как он, ноябрь, огрубел!..
Свищет безлистая полночь.
Но, как соломинку, «помнишь?»
хочется бросить тебе.
 
 
Только слетает «прощай».
Вот и шагов удаленье…
Глухонемые деревья
руки к нам тянут, мыча…
 
 
Будто бы знают о том,
что так неискренни речи,
что наши души трепещут,
как две реки подо льдом.
 

1971

«Светил всю ночь сирени куст…»

 
Светил всю ночь сирени куст,
молчала узкая дорога.
Был воздух от цветенья густ,
собаки лаяли далёко.
 
 
И было мне шестнадцать лет,
я на свиданье шел в кепчонке.
И не было на всей земле
желанней для меня девчонки.
 
 
…В глазах твоих огни качались…
Гуляка-кот в саду сновал…
Потом мы два часа прощались,
кружилась сладко голова…
 
 
И, руки робкие отняв,
в апрельской той неразберихе
ты ускользала от меня
в сирень и дальше, в домик тихий…
 
 
Я шёл с окраины домой,
весь полон радостной тревогой.
И мне кивали головой
фонарь и тополь над дорогой.
 
 
Я шёл. Рассвет уж торопился,
и был он непорочно чист.
И образ твой во мне светился,
как куст сирени той в ночи…
 
 
Взлетал пушинкой на этаж,
на цыпочках шёл по квартире.
Смотрел в окно на дворик наш,
и был он самым лучшим в мире…
 
 
Теперь те синие года
перед глазами – будто пятна.
С тобой любили мы тогда,
но всё ж расстались навсегда
мы незаметно, непонятно…
 
 
Но что ж ты даже не кивнула,
сегодня встретившись мельком,
рукою даже не махнула,
засуетилась, ускользнула…
Что стыдного в ушедшем том?..
 

1971

«По праздникам и просто в будни…»

 
По праздникам и просто в будни,
в закатный час и поутру
приносят к обелиску люди
цветы, чуть тёплые от рук.
 
 
Колонной тихой, пешим ходом
сквозь говор города и гуд
туристы с дальних теплоходов
венки печальные несут.
 
 
Они идут светло и грустно –
станицы, сёла, города.
Уложена цветами густо
могила братская всегда.
 
 
Цветам и гаснуть, и гореть,
в них чей-то крик и слёзы скрыты…
Но не согреть им, не согреть
седые каменные плиты…
 

1971

Гагарину

 
Уже и в мраморе, и в меди
запечатлели облик твой.
Озарены тысячелетья
твоей улыбкой золотой.
 
 
Но не для скорбного прощанья,
не сразу, а в большом труде,
построим мы необычайный,
бессмертный памятник тебе.
 
 
И дело не в тяжёлой бронзе –
а чтоб жило в нас с ранних лет
твое стремленье к дальним звёздам
и к ближним людям на Земле.
 
 
И мы присягу молча дали
своей космической судьбе:
чем ближе мы к планетам дальним,
тем выше памятник тебе.
 

1971

«Я песнь, как мог, сложил…»

 
Я песнь, как мог, сложил.
И за неё в ответе.
Узнайте, как я жил
на этом белом свете.
 
 
Скажи о том, строка,
кому-то вдруг, случайно, –
что жизнь была строга,
любовь была печальна.
 
 
С весны и до весны
бывало нелегко мне.
Но только я не ныл
ни сердцем, ни строкою.
 
 
Что жезл судьбины строг,
о том ли мы не знаем?
И сами выбираем
любую из дорог.
 

1971

Во дворе

 
Быть может, это и не нужно,
не передать всё в двух словах,
но я скажу о тех старушках,
которых вижу во дворах.
Откуда ты пошло, поверье,
откуда этот спешный суд, –
что, мол, следят
за каждой дверью
и сплетни длинные плетут?
Они сидят в платочках белых,
в цветастых платьях до земли.
Внучата, слава Богу,
бегают
иль в школу раненько ушли.
Они привыкли на народе
и говорят, поверьте мне,
о муженьках, да о погоде,
да о родимой стороне…
А муженьков давно уж нету.
(«И с сыном вроде – да одна…»)
Могилы их в деревне где-то,
ну а кого – война,
война…
Старушкам что теперь осталось?
Вот так на лавочке сидеть.
И, позабыв порой про старость,
душою вдруг помолодеть.
Неспешно подойти к беседке,
но никого не укорить
и вслед курносенькой соседке
промежду прочим говорить.
Девчонка, слышала б ты это,
когда ты не одна идёшь:
«Гляди, невестой стала Светка,
и парень ничего, хорош…»
 

1971

«За всё добро, что мне людьми дано…»

 
За всё добро, что мне людьми дано,
не расплачусь, наверно, я вовеки.
Я в каждом незнакомом человеке
ищу черты родные всё равно.
 
 
Мне оттого уверенность дана
и за судьбу особо не волнуется,
что жизнь моя, как утренняя улица,
всегда людьми спешащими полна.
 
 
Тогда я счастлив да и горд законно,
когда сквозь вздох, молчанье или смех
заговорит со мною незнакомый,
но вовсе не чужой мне человек.
 

1971

«Деревья детства моего…»

 
Деревья детства моего,
внезапно низкими вы стали,
как будто сгорбились, устали
деревья детства моего.
 
 
Вот ива… Я любую ветку
так помню! Холодок ствола…
От листьев веет давним ветром,
с того и за душу взяла.
 
 
А этот клён стал меньше вдвое,
но гуще крупная листва.
Скажи мне, старина, слова,
мне хорошо стоять с тобою.
 
 
Со временем не стал я груб,
хоть и бывало нелегко.
…Не ввысь растут теперь, а вглубь
деревья детства моего.
 

1971

Строка

 
Она жива – дыханием – во мне.
Волной упругой омывает душу.
Я давних клятв, ей данных, не нарушу,
Я с ней одной
всю жизнь наедине.
 
 
И коль придётся повстречать беду,
А он ведь будет в жизни,
день нелёгкий,
строкой не захлестнусь я, как верёвкой, –
по ней, как по тропе, от бед уйду.
 

1972

Мать

 
Я как-то на Кургане видел гостью:
сняв с головы темнеющий платок,
с бугра взяла она земли три горсти
и завязала землю в узелок.
Светлел над ней июньский небосклон,
когда походкой тихой и не статной
она прошла мимо берёзок, статуй
и замерла у входа в Пантеон.
Ей мальчик помогал,
наверно внук,
когда она искала имя сына
в том списке долгом, небывало длинном.
И узелок вдруг выскользнул из рук…
Не вскрикнула она, не разрыдалась
и даже не сказала ничего –
шагнув к стене, щекою к ней прижалась,
как будто к лбу сыночка своего…
Потом цветы на мрамор положила,
ещё взглянула
и ещё прочла,
кулёк конфет мальчишкам раздала,
стояла долго,
голову склонила
и к выходу, усталая, пошла.
И с болью той привычной, постоянной,
став сразу ниже ростом и слабей,
ещё минутку тихо постояла
у монумента Матери,
себе…
 

1972

Сапёр

 
…Как под голову уснувшего ребёнка,
если надо отнести его в кровать,
ты ладонь осторожно – под бомбу…
Поднимаешься. Несёшь. Взрывать.
 
 
Грянет взрыв никчёмно и резко,
разметав травостоя красу…
И об сучья исцарапанное эхо
заглохнет в дальнем лесу.
 
 
Вот и кончился день длинный.
И не надо пальцы нежностью мучить…
Вечереет. Луна – как мина
маскируется в рваных тучах.
 

1972

«Берег, белый от берёз…»

 
Берег, белый от берёз,
речки мелкой, неприметной.
Улеглось, угасло лето.
Утро серое без рос.
 
 
Да туманная вода
ёжится в дорожных лужах.
Я опять забрёл сюда,
потому что нету лучше –
 
 
той вон, в тихий лес, тропы,
для кого-то пусть банальной,
где поникшие грибы,
ежевики дар прощальный.
 
 
Незатейливый пейзаж.
Видишь раз, наверно, в сотый.
Но который не отдашь
за любые за красоты.
 
 
Скоро, скоро он, мороз,
серебрясь, остудит утро.
…Льются медленно и мудро
белые стихи берёз…
 

1972

«Забытый стожок, как котомка…»

 
Забытый стожок, как котомка,
в которой теплынь-тишина.
В полях одиноко и колко,
и пыльная в небе луна.
 
 
И песня протяжная где-то,
и ночка, темнея сильней,
целует спьяна до рассвета
небритые щёки полей…
 

1972

«Какое красивое небо!..»

 
Какое красивое небо!..
Горит золотая звезда.
Завидую белому снегу
за то, что он бел навсегда.
 
 
И как бы ты, жизнь, ни летела,
не то чтоб была ты светла, –
душа бы поменьше темнела,
больною душа не была…
 

1972

«Осыпается на город доброта…»

Виктору Ростокину

 
Осыпается на город доброта,
красота на город осыпается…
Никому сейчас не засыпается.
И, конечно, это неспроста.
 
 
Он не часто, снег такой,
не часто,
оттого не спится до зари.
Белое, доверчивое счастье, –
сколько хочешь, столько и бери.
 
 
У меня такое почему-то,
а такое, может, и у всех:
в чёрные нелегкие минуты –
ах, пошёл бы белый лёгкий снег!..
 
 
Он летит, он дышит на лету!
Улыбаются друг другу фонари.
Занимай у снега чистоту,
сколько надо, столько и бери…
 

1972

«Так мало в тот день мне сказала…»

 
Так мало в тот день мне сказала,
так мало сказал я тебе.
Крепилась, но слёз не сдержала
в невольном упреке судьбе.
И мне в этой долгой разлуке
как зов и как совесть любви –
твои ослабевшие руки,
солёные губы твои…
 

1972

Песенка

 
До весны осталась малость,
до весны,
до лучей скользящих марта,
до лучей.
Довези ж, февраль, тихонько
довези
до подснежников, до мокрых,
до грачей.
Вновь хожу по мокрой улочке
к тебе,
все морозы, все невзгоды
позади.
И любовь, как уцелевший
воробей,
снова, глупая,
колотится в груди…
 

1972

«Когда-то, в ревностной обиде…»

 
Когда-то, в ревностной обиде
просил судьбу свою в ночи:
«Не разлучи меня с любимой –
то жизнь моя.
Не разлучи».
 
 
Прошли года. Но с прежней болью
душа в нелегкий час кричит:
«Не разлучи, судьба, с любовью.
Уж лучше с жизнью разлучи…»
 

1972

Гроза

 
Начала она ретиво!
Ох, и впрямь была грозна…
Будто яблоко в крапиву,
в тучи
падала
луна!
Разгремелась торопливо,
прибивая лист и пыль.
И сырою плёткой ливня
ветер
травушку лупил…
Вечер посерел, намок.
В избах закрывали окна.
Думали – на долгий срок,
а гроза –
уже далёко.
Укатилась вмиг за реку –
где он, ливень,
где он, гром? –
как разбитая телега,
через кочки
напролом!
 

1972

«Тоскуя о медленном лете…»

 
Тоскуя о медленном лете,
вдыхая февральский мороз,
в который я раз не ответил
себе на давнишний вопрос.
 
 
Что счастье?
Ответь, в самом деле:
тревога и ветер в груди?
Шаги сквозь дожди и метели?
Иль вон – огонёк впереди?..
 

1972

Небо

 
Заявится лето внезапно,
на ветках листва запоёт.
Земли высыхающей запах
встревожит дыханье твоё.
 
 
И вспомнится: было уж это.
Но память, что бродит в душе,
о днях прошлогоднего лета
тебя не тревожит уже.
 
 
Что память! Её кладовые –
огромный, но все же архив.
А здесь и травинки живые,
и птицы, и ветра прилив!
 
 
Ты выйдешь побыть на народе
и, в очередь встав у ларька,
увидишь: в огромной свободе
летят над тобой облака.
 
 
Сияет лучисто и юно,
и блеск этот неудержим,
зелёное солнце июня
над городом белым твоим.
 
 
Ты купишь газеты и хлеба
буханку: просила жена.
Но этого ясного неба
ужалит тебя глубина.
 
 
И всё обновленье природы
закружит тебя, мельтеша.
Пьянящим желаньем свободы
на миг захлестнётся душа!
 

1972

Ветер с Волги

 
Упругими рывками
летит, рождая шум.
Строкою
заарканю!
Но разве удержу?
Посланец дальних бурь
и волн ревущих спутник,
тугие ветви спутай!
Клони на Волге буй!
Да, тишина нужна,
но, видно, в том и счастье,
что вскоре
по ненастью
соскучится душа.
Чтоб сердце в ходе дней
постоя не просило,
гуди
в крови моей,
ветров шальная сила!
На склоне дней моих,
когда сомкнутся веки,
пусть скажут:
«Да, он стих…
Но стих,
как волжский ветер!»
 

1972

«Рву недавние стихи…»

 
Рву недавние стихи,
что казались так удачны!
Только так.
И не иначе.
Ради будущей строки.
 
 
Спать ложусь, забыв про ужин.
Пред глазами до утра
строчки порванные кружат
в темноте,
как мошкара…
 

1972

Нежность

 
«Тебя начинают бояться,
ты, нежность, почти не нужна.
Погладить собаку стыдятся
иль вынести птицам зерна.
Спокойней живется и лучше,
не надо тебя задарма.
На смену тебе –
равнодушье
вползает в сердца и дома…»
Так думалось мне. Но, пожалуй,
я в том усомнился на днях,
когда на случайном пожаре
стоял среди прочих зевак.
Домишко горел. А на крышу
котёнок залез, дуралей.
А пламя – уж окон повыше…
Сгорел бы, жалей не жалей.
Мальчонка, увидев, заплакал…
И, хоть не бывает чудес,
облившись из хриплого шланга,
пожарный на крышу полез.
От сажи и дыма весь чёрный,
он вынес его из огня!
И, глядя на них, восхищённо
толкалась вокруг ребятня.
И лица, смеясь, розовели.
Кота потащили домой…
Как просто меня разуверил
добрейший поступок такой.
И я, благодарный за это,
шёл, веря теперь наперёд,
что в людях добро не умрёт.
А нежность порой незаметна –
травою под снегом живёт.
 

1972

Камчатская тетрадь

 
Когда деревья ветер гнул
и в сапоги вода текла,
мы заступали в караул,
но не о том печаль была.
 
 
О том жалела наша рота,
шагая молча под дождём,
что вновь
нелётная
погода
и мы напрасно почту ждём…
 

1972

 
Я почтарю порядком надоел,
еще у КПП его встречая…
«А ты не потерял письмо случайно?»
Он улыбался, ну а я мрачнел.
Как говорится, кто служил – поймёт,
как писем ждут солдаты в первый год
от ставших сразу ближе матерей,
но больше – от единственной своей…
К нам в сопки письма шли зимой подолгу,
и ожиданьям не было конца.
Я ждал.
Я вспоминал тебя и Волгу,
всё почтаря встречая у крыльца…
Но гасли дни и долгие недели,
а письма где-то ехали, летели…
В Приморье серым декабрём мело,
когда твоё письмо меня нашло.
Я возвратился, помню, из наряда
и валенки огромные снимал.
Почтарь мне буркнул:
«На… из Волгограда…
А то ты от страданий отощал…»
А я сидел, не понимая, сонный,
уставший от метельного огня.
И надрывал конвертик невесомый,
и чуть дрожали руки у меня…
 

1972

 
Приснись мне под утро, когда
стекает
по стёклам
звезда
и в трубах угрюмых вода
неведомой птицей воркует.
По сотням дорог пронесись,
сумей,
обмани,
доберись,
склонись надо мною,
коснись
почти что живым поцелуем…
 

1972

 
А дни летят неудержимо.
Ворвался март.
И снег убил.
Проходит равнодушно мимо
пора весны,
пора любви.
Исколото штыками небо,
на скулах сопок ветер лих.
Так далеко ещё я не был
от глаз твоих,
от рук твоих.
О них мне думать ежечасно
в тиши
и под снарядный гул.
Ведь я с тобой
не разлучался.
И разлучиться
не смогу.
 

1972