Текст книги "Избранное"

Закат солнца на могиле Максимилиана Волошина

 
Висит вдалеке сердоликовый шар,
и тонут холмы в розоватой пыли.
Спокоен навеки Кучук-Енишар,
гряда – иль строка? – каменистой земли…
 
 
Шалфеем шуршит угасающий ветр,
веками цветы здесь не пили росу…
Я камешков горстку к могиле несу,
иных возложений не примет Поэт.
 
 
Прощально сверкнув средь сиреневых круч,
квадратов плантаций на дальней версте,
о грудь Карадага ломается луч,
и темень нисходит к могильной плите.
 
 
На ней не цветы – разноцветье камней,
и вдруг сердолик – будто уголь в золе! –
да шепчет листвою маслина над ней,
роняя стихи к киммерийской земле…
 

1976

«Грибы, опята-сентябрята…»

 
Грибы, опята-сентябрята,
воинственно штурмуют пни.
На серый ерик села кряква,
пугливо спряталась в тени.
 
 
И стылый ветерок, смелея,
заигрывает с камышом.
Тридцатой осенью своею,
как прежними, я поражён!
 
 
Я бегал здесь мальцом когда-то,
у этих тихих берегов.
Неумирающие даты
поры далёкой, дорогой.
 
 
Бежали годы суетливо,
песка в затоны нанесло…
Под шум простоволосой ивы
о детстве думаю светло.
 
 
Я говорю себе: те дали
видны всегда годам назло.
И становлюсь сентиментальным
в хорошем смысле этих слов.
 
 
Ну кто же не вздыхал украдкой
средь обступивших душу бед
над невозвратностью тех кратких,
смешливых, босоногих лет?
 
 
Какая радость, что он вечен –
тот мир! И будет дивно жить,
пока на зорьке к этой речке
мальчишка с удочкой спешит.
 
 
С улыбкой глянет он на иву…
А ты гадаешь, боль тая:
мол, что важней для бытия –
его недолгая наивность
иль взрослость долгая твоя?..
 

1976

Заклинание

 
Пунктирные вагонные огни
пропали… Ты сомнения гони.
Не поджидай, прошу, плохие вести,
и разлучившись, мы остались вместе.
Перед судьбой душою не кривлю,
себя я заклинаю, что люблю.
 
 
Я заклинаю именем Любви:
всё старое, что мучило, порви,
как странное ненужное письмо.
Не верь, прошу, что это почерк мой…
 
 
В последний раз, а может, в первый раз
я говорю: без света твоих глаз
темно душе моей, я зол до дна…
Я заклинаю: ты во мне одна.
 
 
Хрипит декабрь, измаявшись в дождях.
Он сеет недоверие и страх.
Но там, за ним, мальчоночка январь
листает с любопытством календарь.
 
 
Ты нá руки мальчоночку возьми,
в его глазах – чистейший Божий мир…
Он скажет тебе новые слова,
и ты поверишь, что была права,
 
 
когда в тяжёлой долгой тишине
ты думала лишь только обо мне,
ко мне тянулась годы напролёт –
подснежником сквозь серый грубый лёд…
 

1976

Сердце

 
Мало видно тебе из окна:
дождь осенний прошёл, стало мокро.
Загорелась звезда старомодно,
еле-еле крупинка видна.
Серых улиц сырая слюда.
Вдруг машину откуда-то вынесло!..
И деревья стоят в два ряда,
будто дней иль времён череда, –
ни одно не пропало, не вымерзло…
Взбей руками привычно подушку
и цветы на окошке полей.
Обо мне ненароком подумай,
ведь меня… уже нет на Земле.
Так случилось. Случилось давно.
У судьбы повороты крутые…
Дней тех чёрные угли остыли,
и, наверно, уже всё равно…
Иногда лишь, вот так глядя в ночь
(иногда ведь любому не спится!..),
ты заметишь: звезда золотится.
То далёкое вспомнится вновь.
Вспомни, что ж, как расстаться хотела
ты со мной – мол, любовь умерла.
У тебя умерла, у меня –
слишком жизнь наша серо летела.
Я ушёл бы тогда, коль серьёзно
говорить. Даже дверью не хлопнул…
Но судьба и без этаких хлопот
рассудила нас страшно и просто:
так стряслось, я ушёл навсегда…
Как ты там?.. Одиноко и колко
сверлит стёкла седая звезда
и тебе очень плохо и горько?
Ну а, может, всё наоборот:
ярко светит весёлая лампа,
ты на кухне, он скоро придёт…
Мой сынишка зовёт его папой?..
Дни ушли, всё остыло давно
и надежное строится счастье?
Я не знаю. Мне знать не дано.
И неведомо больше участье.
Уж теперь ты свободная вроде.
Уж теперь-то – другое житьё…
…Каждый день над тобой в небосводе
загорается сердце моё.
 

1976

Аллея

 
Засыпана лавка листвой.
Ледок, сыроват, голубеет.
Давно не бродили с тобой
мы этой забытой аллеей.
 
 
Считали: желания нет.
Да что там! Другое уж в силе…
Среди каждодневных сует
мы вовсе о ней позабыли.
 
 
Здесь где-то берёзка росла,
её посадили в ту осень.
Невзрачна, худа, чуть бела,
но нам она нравилась очень.
 
 
Мы думали втайне: она,
как наша любовь, – вся в начале.
Расти же, красива, стройна,
серёжки весною качая!..
 
 
Давай-ка отыщем, постой.
Как будто бы здесь, но не видно…
Разросся кустарник густой.
Пропала берёзка. Обидно.
 
 
Уходим, нигде не видна.
Туман надвигается сизый.
Да вот же… Неужто она?!
Кривая, вся чёрная снизу…
 

1976

«Исчезло лето восвояси…»

 
Исчезло лето восвояси,
и, от разлуки загрустив,
костром высоким вспыхнул ясень
средь равнодушных серых ив.
 
 
Затрепетал, листвой заплакал:
давно неласкова заря…
И в жёлтых листьях, как в заплатах,
под ним усталая земля.
 
 
Октябрь! Златою сединой
блестит осокоря верхушка.
Печаль, осенних дней подружка,
подружит, видно, и со мной…
 
 
Ещё лесок за Волгой рыж,
и взгляд реки спокойно-синий,
но по утрам на склонах крыш
серебряно искрится иней,
 
 
и как-то пусто во дворе.
Под лавкой кот о лете тужит.
Словно букашка в янтаре –
листок внутри замёрзшей лужи…
 
 
Октябрь! Он вроде брата мне:
любезный друг и собеседник.
Он грустью душу мне засеет.
А всходит радость по весне!..
 

1976

«Красный лист, осенний знак…»

Валентину Ледневу

 
Красный лист, осенний знак, –
на высокой ветке дуба.
В чёрный замерший дубняк
залетает ветер грубо!
Но тверды бугры коры…
Пооббив в досаде локти,
вестник стынущей поры
чертыхается и глохнет.
Можно палые листать –
память смирную о лете –
но попробуй-ка достать
этот крепкий лист последний!
Будто флаг в дыму атак,
пусть и крепость уж сдаётся,
на вершине остаётся
красный лист
как дерзкий знак!..
 

1976

Стихи о снеге

 
Явился вдруг, огромный,
округу полоня.
Две месячные нормы
за два январских дня!
 
 
Мы даже не мечтали
об этаких дарах.
Две ночи не стихали
лопаты во дворах.
 
 
А он валил… Под ропот
шофёров – что за рок?
Сугробины по локоть
тянулись вдоль дорог.
 
 
Всё хмурое закрасил,
ну хоть бы кроха тьмы!
И выплывал, как айсберг,
трамвай из кутерьмы!
 
 
Когда умчалось чудо,
оборвалось, как сны,
то на ветвях по пуду
сверкало белизны!
 
 
И долго с удивленьем
не раз гадали мы
о взрыве вдохновенья
раздумчивой зимы.
 

1976

«Здесь был когда-то монастырь…»

 
Здесь был когда-то монастырь.
Теперь замшелые каменья
да полусгнившие кресты –
немые символы забвенья.
 
 
Вороны камни стерегут,
былинно каркая над прахом.
И дуб засохший мнится тут
бредущим к Господу монахом.
 
 
Вокруг – сумятица дорог,
и лишь сюда в траве дорога…
И монастырь – как островок,
необитаемый до срока.
 

1976

Стихи, написанные в новогодний снегопад

 
Давно оно уплыло, детство.
Ты так солиден стал, мой друг.
Тебе доподлинно известно,
что Дед Мороз – из бытуслуг.
 
 
Вот в сквере возле снежной бабы
хохочет парочка одна.
«Мальчишество, – твердишь, –
забавы,
а жизнь расчётлива, сложна…»
 
 
А дни идут. Их, серых, груды.
Но ты попробуй стать иным:
хоть нехотя поверь вдруг в чудо!
Да так и не расстанься с ним.
 

1976

«Крещенский ветер лют…»

 
Крещенский ветер лют.
Застыли провода.
Но я тебя люблю,
и это – не беда.
 
 
Гудят ветра, гудят,
и за окном черно.
Но я люблю тебя,
и это – ничего.
 
 
Молчит в смятенье дом.
Спеши ко мне, спеши.
Нет горше холодов,
чем холода души.
 
 
Войди тихонько в дверь,
как облако тепла.
Ведь я живу, поверь,
пока люблю тебя.
 

1976

«Вечерняя заря щедрее стала…»

 
Вечерняя заря щедрее стала,
жаль, что закрыт домами горизонт.
Пустым трамваем полночь уползёт,
и темнота навалится на шпалы.
 
 
Покажется, что узок лабиринт
кварталов хмурых для порыва марта,
для птичьего, что грянет скоро, гвалта,
для ветра, что размашисто летит –
 
 
из поймы, из очнувшихся степей,
где цвет лазорев талины напился,
где прошлогодний высохший репей
в надежде вдруг воскреснуть притаился…
 
 
Но день придёт. И робкая весна
тебя, как будто невзначай, заденет,
и в сквере посинеют сразу тени,
ворвётся в душу зыбкая волна!..
 
 
К весне шагнув, поймёшь, светлея, ты:
в людских сердцах ей тесно не бывает.
И что тобой уже повелевают
сосулек хрупких тонкие персты.
 

1976

«В жёлтом свете октябрьского дня…»

 
В жёлтом свете октябрьского дня
угасают заволжские травы.
Синь теплыни допили до дна
и озёра, и луг, и дубравы.
 
 
Вот об этой притихшей поре,
вот об этом дыханье спокойном
не однажды в сыром декабре,
как о радости, вспомним с тобою.
 
 
Сонно тянется стадо к реке,
где не видно ныряющих чаек.
На седом онемевшем песке
одинокая лодка скучает.
 
 
Отстучали окрест топоры,
ни гудка,
ни дымка и ни ветра.
В грустных дачах до лучшей поры
заколочено красное лето.
 

1977

Память

Не надо плакать о былом.

Василий Макеев

 
По памяти не ходят напролом:
такая бесшабашность тут некстати.
Готовые к прощенью иль к расплате,
мы осторожно в прошлое бредём.
Знакомая, неспешная дорога,
с прошедшим часом всё длинней она.
И даль былого – вот она! – видна
и обступает сразу же, с порога.
Здесь не способен много говорить я,
немое понимание несу.
Стоят вокруг года мои, событья –
деревьями в темнеющем лесу.
Тронь ветку:
иль погладит, иль уколет,
повеет добротою иль бедой.
Вот я сижу за партой в средней школе –
рассеянный, нескладный и худой.
Решаю – что за мука! – уравненье,
а за окном акации цветут!..
И я о них пишу стихотворенье –
нежданную, смущённую мечту…
 
 
«Кто же знал, что так окажется?
Одарован я судьбой.
Расцвела вокруг акация,
расцвела в душе любовь.
 
 
Мы идём с тобою с пристани,
ветви белые скользят…
А цветы такие чистые,
будто снег или слеза.
 
 
С нами чувство не расстанется,
как его нам обмануть?
И аллея к Волге тянется,
как по небу Млечный Путь…»
 
 
Да, память, я бы век ходил лишь тут!
Но через шаг откроется иное…
Акации у Волги отцветут,
и опадут, и вымерзнут зимою!..
И я, порвав тетрадь стихов своих,
предательство негаданно изведав,
познаю горечь первую измены
и навсегда запомню этот миг!..
По памяти не ходят напролом:
там боль таится за любым углом,
длинны дороги там,
круты откосы.
Сказал поэт: «Не плачьте о былом!»
А в голосе – предательские слёзы…
 

1977

«Ноябрь, полузимник хмурый…»

 
Ноябрь, полузимник хмурый,
сырые сонные сады,
запутавшись, глядят понуро,
осыпав жухлые листы.
 
 
А я некстати нынче рад,
и на душе легко и чисто,
как будто спутал время, числа
и на дворе – расталый март.
 
 
Нежданно посланный обман
на миг увлёк и заморочил.
Всё кажется: на склоне ночи
осядет росами туман,
в ручей сливаясь, забормочет…
 
 
Такая в мыслях кутерьма,
хотя напрасно сердце травишь.
И зря ты вновь со мной, зима,
как кошка с мышкою, играешь.
 
 
Шуга предвестницею льдин
ползёт по Волге, салясь, кружит…
И к марту путь вовек один –
через огонь пурги и стужи.
 

1977

«Когда есть для грусти причины…»

 
Когда есть для грусти причины
и не успокоит никто,
излечит меня от кручины
лесного настоя глоток.
 
 
Неужто и вправду к спасенью
дорожки притихше ведут?
И этот осинник осенний –
надолго желанный приют?
 
 
Сияет несметно, несмято
раскрошенным солнцем листва.
От рос затуманенных мята
не падает наземь едва.
 
 
Спугни деловитого дятла,
грибы-невидимки найди.
И станет светло, как когда-то,
да всё ж одиноко в груди…
 
 
Надолго ли душу согреешь,
И здесь ли спасенье найдёшь?
От сутолок всех не на время,
а только на час отдохнёшь.
 
 
Услышишь за соснами реку,
увидишь вдали пароход…
Потянет назад,
к человеку,
который тебя и спасёт.
 

1977

«Дождь последний…»

 
Дождь последний –
блеск хрустальный,
дождь последний –
темень, дрожь.
Он неспешный, он усталый,
он – состарившийся дождь.
 
 
Что услышу, что он скажет,
если выйду на порог? –
То ли шёпот,
то ли кашель,
то ли долгий-долгий вздох…
 
 
Помнишь?
Вместе с птичьим гамом,
всем открытая душа,
светлоглазым мальчуганом
по апрелю он бежал?
 
 
А потом – сминал жарищу,
суховеи жал и сёк,
пробираясь к корневищам
через глину и песок?..
Отработал, отспешил,
отплясал, отколобродил.
…Дождь идет.
Точней, уходит,
полномочия сложив.
 
 
Каплет в лужи с блёстких веток,
как корабль – в тумане дом.
Выхожу по тихим скверам
побродить вдвоём с дождём.
 
 
Постовой нахохлил плечи…
На аллеях ни души…
Распахнув глаза, навстречу
несмышлёныш-снег бежит!..
 

1977

«Легко слетает с лип листва…»

 
Легко слетает с лип листва.
По ней бродить весь день отрадно.
Но горизонта тетива
натянута так беспощадно!
 
 
Ещё момент, еще чуть-чуть,
ещё как будто есть надежда,
но – полетят, не дав вздохнуть,
на землю стрелы первоснежья!
 
 
И вмиг – иное на уме,
на сердце новая отрада.
Ты улыбаешься зиме,
как будто так оно и надо.
 
 
И, дело тайное верша,
в который раз, на удивленье,
не плачет, а поёт душа
над вечным чудом обновленья.
 

1977

«Спасибо, люди, – говорю всегда…»

 
«Спасибо, люди, – говорю всегда, –
я верю в вас надежно и упрямо».
Хотя б за то, что спросят иногда:
«Ну, как живёшь, как сын,
здорова ль мама?»
 
 
Спасибо за письмо или звонок.
Когда через напасти продирался,
то я ни разу не был одинок –
простите, что на вас я опирался…
 
 
Ведь я тогда про всё хотел забыть…
Но не давали мне душой разбиться.
Не знаю – как людей благодарить.
Хоть этими стихами поклониться.
 

1977

«Душа без доброты…»

 
Душа без доброты,
как без деревьев город:
холодные огни, кирпичная тоска.
Я жил однажды в нём.
Меня измучил голод
по запаху травы, по трепету листка.
 
 
Бессильная душа –
как в тупике вагон,
дождь равнодушный льет на ржавые
колёса…
Я был однажды там.
Не жизнь, а тяжкий сон.
Мне по нутру –
судьба трудяги тепловоза.
 
 
И если вдруг беда нагрянет,
сдавит грудь –
душа поможет мне в любом преодоленье.
…Груз тянет тепловоз.
Привычен дальний путь.
И в городе моём вовеки жить деревьям.
 

1977

«Как тиха, как бела и свежа…»

 
Как тиха, как бела и свежа
эта ночь – мимолётная милость.
То безгрешная чья-то душа
ненадолго с небес опустилась.
 
 
Снег слетает – немая краса,
тонкий запах неведомой дали,
и мерцает, как искры в глазах
у любимой когда-то мерцали…
 
 
Выйди, выйди, пройди, чуть дыша,
там, где ночь серебра накрошила.
Пусть на миг затоскует душа
от утрат и от давних ошибок.
 
 
Пусть она, без тебя не вольна,
тихим светом печали остудит.
Пусть не станет безгрешной она,
но хотя бы грешнее не будет…
 

1977

«Вдали от города, от дома…»

 
Но хочется как-то сразу
Жить в городе и в селе.
 

Николай Рубцов

 
Вдали от города, от дома
ветра то сладки, то горьки.
Молчит дорога. Не знакомы,
как видно, ей мои шаги.
 
 
Поговори со мной, земля!
К асфальту ровному привыкший,
считаю я наградой высшей –
увидеть рощи и поля.
 
 
Я не доказываю рьяно,
с какою я рождён душой.
На площадях
и на полянах
пусть будет людям хорошо.
 
 
Я не ищу и довод веский,
чтоб убеждать наперебой:
я городской, иль деревенский,
иль деревенско-городской…
 
 
К чему слова трепать зазря?
Я житель города. И что же? –
Он мне деревни не дороже.
Поговори со мной, земля.
 
 
И с маху не отринь меня…
Вот я стою у края поля,
и тонконогою гурьбою
ко мне сбежались зеленя.
 
 
Здесь рядом где-то есть село.
Лишь день один я проживу там,
и тот расписан по минутам –
в командировку занесло.
 
 
Ты много сердцу говоришь.
Прими ж в ответ хоть строчки эти,
хоть ты грустишь не о поэте,
а о работнике грустишь…
 
 
И потому, живя не близко,
здесь лишних слов не говорю.
А кланяюсь деревне низко –
за Хлеб – за жизнь! –
благодарю.
 

1977

«Долго куришь у окна…»

 
Долго куришь у окна,
в тьме январской взглядом тонешь.
Что такое тишина?
Это снег, летящий в полночь…
 
 
Не устанет он сверкать,
никогда не станет мутным.
Молча сядешь на кровать.
Очень долго
всходит утро.
 
 
На высоком этаже
вновь закупорен и скован…
Всё в порядке на душе –
беспокойно от покоя.
 

1977

Новая квартира

 
Побелкой стены пышут,
всё наново покрашено.
Теперь надёжна крыша
над головами нашими.
 
 
Мы тащим – верхотура! –
громоздкие узлы.
Под грузом гарнитура
обходим все углы.
 
 
Приют, покой – квартира,
и надо дорожить.
Не стала б только миром,
в котором будем жить…
 
 
Шабашники-водители.
И гарь грузовика…
На небе снисходительно
сверкают облака.
 

1977

«Ветра, омывая бугры…»

 
Ветра, омывая бугры,
врываются в город уснувший.
До самой рассветной поры
по улицам, шалые, кружат.
 
 
Покрепче прижми шпингалет,
хоть с виду надёжен он вроде:
разбилась фрамуга напротив,
в окошке взъерошенный свет.
 
 
Строителей там матерят,
подушкой дыру затыкают,
Стучат молотком, затихают.
Ветра две недели подряд!
 
 
И град… И опять мне не спится,
Всё думаешь в гуде ночном:
Природа, на что она злится,
смеётся
иль молит о чём?..
 

1977

Удача

 
Судьба меня не баловала.
И не сулила мне наград.
Сполна всегда ей доставало
дорог неровных и утрат…
 
 
Казалось, их она искала
и находила без труда.
Не удивляла, не ласкала,
в своих свершениях тверда.
 
 
Словно ждала, что я заплачу…
Но не услышала мольбы.
И подарила вдруг удачу
со всей нежданностью судьбы.
 
 
Со щедростью, дотоле редкой,
с улыбкой, вопреки молве,
как пацану, дала конфетку,
погладила по голове.
 
 
Не то чтоб в облаках витаю,
но, сожалений не копя,
я после этого считаю
вполне удачливым себя.
 
 
И думать не спешу иначе.
Судьба – мудрец,
а не палач.
Когда вокруг одни удачи,
то ждать придётся неудач…
 

1977

Чайки

 
Синеву волна качает,
ветрено, свежо.
Сколько чаек, сколько чаек!
Будто снег пошёл.
Шум стоит на перекате,
светится коса.
Осыпаются на катер
птичьи голоса.
Затевают солнца блики
шалую игру.
Не понять, что в этом крике:
радость или грусть?
Уезжаю.
Нет отсрочки.
Чайки над кормой –
будто светлые денёчки,
прожитые мной
здесь, в краю глухом, рыбацком,
от сует вдали.
Он невиданным богатством
душу наделил:
спелым солнцем предзакатным,
красящим дымы,
тишиною благодатной,
добрыми людьми.
Ветерком, звенящим солью.
И грозой лихой.
Русской песнею в застолье.
Золотой ухой.
Уезжаю. Гаснет лето.
Тишь на берегу.
Немудрёные советы
в сердце берегу:
«Жизнь не проживёшь в палатке,
дело, парень, знай,
будет очень уж несладко –
снова приезжай».
Значит, чужаком в артели
не был я ни дня.
Даже птицы прилетели
проводить меня.
Катер катит без заминки.
Гулко на реке.
Будто первые снежинки –
чайки вдалеке.
 

1977

«Морозно. Отчётливый звук…»

 
Морозно. Отчётливый звук
летит, задевая деревья.
В январскую ночь удаленье
трамвая. Колёс перестук.
 
 
Вчера наконец снегопад
обрушился с серого неба.
Сугробины спелого снега,
дыша, в переулке лежат.
 
 
Цветной под рекламами лёд,
следы, как пунктирная линия…
Но дворнику тут не до лирики –
широкой лопатой скребёт.
 
 
Ему говорю, мол, беда,
за снегом тебе не угнаться.
Сейчас бы машину сюда,
лопатой – к утру не убраться.
 
 
А он говорит: ничего,
привычна такая работа.
От снега, зимы, кислорода
лицо пламенеет его!
 
 
Домой на этаж поднимусь,
все форточки быстро открою,
и свежею зимней порою
мне странной покажется грусть.
 
 
Будильник опять застучит –
мой добрый кузнечик домашний.
И стол, угловато дремавший,
засветится лампой в ночи.
 

1977

«Приди. Я сам измучен…»

 
Приди. Я сам измучен.
Не весел я ничуть.
Висят, мрачнея, тучи.
Гони их, всё забудь.
 
 
Мне от тебя не деться…
И в сдавленной груди
дрожит и стынет сердце,
как полынья средь льдин.
 
 
Закрыты плотно двери,
погашены огни,
и старое неверье
всё точит, точит дни.
 
 
Сырая темь разлуки
меня сведёт с ума.
Протягиваю руки
через глухой туман.
 
 
Но нет тебя. Немея,
бреду в чужой толпе.
Приди. Я не умею
не думать о тебе.
 

1977

«И отступает боль…»

 
И отступает боль,
и на судьбу не ропщется.
Пусть прошлое – как бор.
Но будущее – рощица,
куда опять летишь
сверкающими росами:
– Ах, что там впереди
за тонкими берёзами?
А вдруг – надежда вновь
в душе твоей пылающей –
последняя любовь,
что первой не была ещё?..
 

1977

«В день чёрный…»

 
В день чёрный,
в день любой
её не хаю зло.
Последняя любовь –
последнее крыло.
 
 
И всё-таки – летишь,
пусть мрак, туман слепой.
Прощальный всплеск души.
Последняя любовь.
 

1977

«По дням, как по траве…»

 
По дням, как по траве,
не на судьбы звезду –
на зов души твоей
который год иду.
 
 
Ты, разрывая круг
сует, где правит ложь,
зовёшь меня к добру
и к совести зовёшь.
 
 
Я видел всякой жизнь.
Бывал в златых краях…
Но зов твоей души,
лишь он – судьба моя.
 

1977

«Запах размокшей листвы…»

 
Запах размокшей листвы
прошлогодней,
первой травинки сырой коготок.
Лупит с утра в барабан-подоконник
матовых капель настырный поток.
 
 
Ветры, вибрируя, веют теплынью,
вербные ветки от солнца красны.
Снова мы к лету, качаясь, поплыли
в лёгонькой лодке пугливой весны.
 
 
В марте у Волги стоять хорошо нам
над ледобоя сплошной кутерьмой,
сбросив внезапно с сердец приглушённых
сонные путы зимы затяжной.
 
 
Серые льдины, как плиты бетона,
вот она – сила, и вот она – страсть!
Сердце в груди шевелится бутоном,
всё не надышится свежестью всласть,
 
 
всё ожиданьем себя не излечит,
полнясь, как встарь, на весенней заре
радостью давней, любовью извечной,
счастьем единственным: жить на Земле.
 

1977

«Заблудился – может, в снах?..»

 
Заблудился – может, в снах? –
время торопя,
как в трёх соснах, в трёх словах:
«Я люблю тебя».
 
 
В сердце мне, годам назло,
изгоняя боль,
по ошибке занесло
робкую любовь…
 
 
Будто и не знал любви,
не изведал пыл…
Что познания мои? –
Начисто забыл.
 
 
Ну и пусть, твержу, и пусть!
Далеко до бед…
Хоть на вечер обманусь,
на один рассвет.
 
 
Ожидания свои
разом разрешу:
у несбывшейся любви
счастья попрошу.
 

1978

«Взяв лыжи старые под мышку…»

 
Взяв лыжи старые под мышку,
припомнив: ночью падал снег,
я дверь толкну.
Как фотовспышка,
в лицо ударит свежий свет!
 
 
Под снегом ветви низко гнутся,
и среди белого огня,
петляя меж сосёнок куцых,
синеет тонкая лыжня.
 
 
Февраль, как мёд, засахарится…
Но глядь – а с крыши потекло.
Назавтра встанем, а в стекло
не снег, а первый дождь стучится.
 
 
Осели вдоль сырой дороги
сугробов серые горбы.
Проклюнулась цыплёнком робким
весна из снежной скорлупы.
 

1978

«Снова чудо: под ногами…»

 
Снова чудо: под ногами
пятнышко сухой земли.
Деловито грач шагает
по развалинам зимы.
 
 
Во дворах синее стало.
Кошки – рыси! Разнимай!
Пахнет травкой и металлом
молодой да ранний март.
 
 
Будет лето, дайте срок.
Воробьишки скок-поскок.
И скворечники на вязах
светят золотом досок.
 
 
Пар над первыми ростками.
Мокрая ползёт оса.
Скажешь: «Невидаль какая!»
А глядишь во все глаза.
 

1978