Текст книги "Во весь голос"

Notre-Dame[12]12
  Собор Парижской богоматери (фр.).


[Закрыть]

 
Другие здания
          лежат,
            как грязная кора,
в воспоминании
          о NOTRE-DAME’е.
Прошедшего
        возвышенный корабль,
о время зацепившийся
               и севший на мель.
Раскрыли дверь —
            тоски тяжелей;
желе
   из железа —
           нелепее.
Прошли
    сквозь монаший
               служилый елей
в соборное великолепие.
Читал
    письмена,
          украшавшие храм,
про боговы блага
            на небе.
Спускался в партер,
             подымался к хорам,
смотрел удобства
            и мебель.
Я вышел —
       со мной
            переводчица-дура,
щебечет
     бантиком-ротиком:
«Ну, как вам
         нравится архитектура?
Какая небесная готика!»
Я взвесил все
         и обдумал, —
                 ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.
Конечно,
     под клуб не пойдет —
                   темноват, —
об этом не думали
            классики.
Не стиль…
       Я в этих делах не мастак.
Не дался
      старью на съедение.
Но то хорошо,
         что уже места
готовы тебе
        для сидения.
Его
  ни к чему
         перестраивать заново —
приладим
      с грехом пополам,
а в наших —
       ни стульев нет,
                 ни оргáнов.
Копнёшь —
      одни купола.
И лучше б оркестр,
            да игра дорога —
сначала
     не будет финансов, —
а то ли дело
         когда орган —
играй
    хоть пять сеансов.
Ясно —
    репертуар иной —
фокстроты,
       а не сопенье.
Нельзя же
      французскому Госкино
духовные песнопения.
А для рекламы —
           не храм,
                а краса —
старайся
      во все тяжкие.
Электрорекламе —
           лучший фасад:
меж башен
      пустить перетяжки,
да буквами разными:
             «Signe de Zoro»[13]13
  «Знак Зоро» (фр.).


[Закрыть],
чтоб буквы бежали,
            как мышь.
Такая реклама
         так заорет,
что видно
      во весь Boulmiche[14]14
  Бульвар Сен-Мишель (фр.).


[Закрыть].
А если
    и лампочки
           вставить в глаза
химерам
     в углах собора,
тогда —
     никто не уйдет назад:
подряд —
      битковые сборы!
Да, надо
      быть
         бережливым тут,
ядром
    чего
      не попортив.
В особенности,
          если пойдут
громить
     префектуру
            напротив.
 

1925

Версаль

 
По этой
     дороге,
          спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
    в шелках
          золоченых каретц
телес
    десятипудовики.
И ляжек
     своих
         отмахав шатуны,
по ней,
     марсельезой пропет,
плюя на корону,
          теряя штаны,
бежал
    из Парижа
          Капет.
Теперь
    по ней
         веселый Париж
гоняет
    авто рассиян, —
кокотки,
      рантье, подсчитавший барыш,
американцы
       и я.
Версаль.
      Возглас первый:
«Хорошо жили стервы!»
Дворцы
    на тыщи спален и зал —
и в каждой
       и стол
            и кровать.
Таких
    вторых
        и построить нельзя —
хоть целую жизнь
            воровать!
А за дворцом,
         и сюды
              и туды,
чтоб жизнь им
         была
            свежа,
пруды,
    фонтаны,
          и снова пруды
с фонтаном
       из медных жаб.
Вокруг,
    в поощренье
            жантильных манер,
дорожки
     полны статýями —
везде Аполлоны,
           а этих
               Венер
безруких, —
       так целые уймы.
А дальше —
       жилья
           для их Помпадýрш —
Большой Трианон
           и Маленький.
Вот тут
     Помпадуршу
            водили под душ,
вот тут
     помпадуршины спаленки.
Смотрю на жизнь —
            ах, как не нова!
Красивость —
         аж дух выматывает!
Как будто
      влип
         в акварель Бенуа,
к каким-то
       стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
           поощупал вещи.
Из всей
     красотищи этой
мне
  больше всего
           понравилась трещина
на столике
       Антуанетты.
В него
    штыка революции
               клин
вогнали,
      пляша под распевку,
когда
    санкюлоты
          поволокли
на эшафот
       королевку.
Смотрю,
     а все же —
            завидные видики!
Сады завидные —
            в розах!
Скорей бы
       культуру
            такой же выделки,
но в новый,
       машинный рóзмах!
В музеи
     вот эти
          лачуги б вымести!
Сюда бы —
       стальной
             и стекольный
рабочий дворец
          миллионной вместимости, —
такой,
    чтоб и глазу больно.
Всем,
    еще имеющим
            купоны
                и монеты,
всем царям —
         еще имеющимся —
                   в назидание:
с гильотины неба,
            головой Антуанетты,
солнце
    покатилось
            умирать на зданиях.
Расплылась
       и лип
           и каштанов толпа,
слегка
    листочки ворся.
Прозрачный
       вечерний
             небесный колпак
закрыл
    музейный Версаль.
 

1925

Прощание
(кафе)

 
Обыкновенно
     мы говорим:
все дороги
      приводят в Рим.
Не так
   у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем,
   и Ромул,
       и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
или в «Дом»[15]15
  Кафе на Монпарнасе.


[Закрыть].
В кафе
   идут
      по сотням дорог,
плывут
   по бульварной реке.
Вплываю и я:
      «Garcon,
         un grog
americain!»[16]16
  Официант, грог по-американски! (фр.).


[Закрыть]
Сначала
   слова,
      и губы,
         и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
   пошли
     вылупляться из гула
и лепятся
    фразой
       слова.
«Тут
  проходил
       Маяковский давеча,
хромой —
   не видали рази?» —
«А с кем он шел?» —
     «С Николай Николаичем». —
«С каким?»
    «Да с великим князем!» —
«С великом князем?
          Будет врать!
Он кругл
    и лыс,
       как ладонь.
Чекист он,
   послан сюда
         взорвать…» —
«Кого?» —
      «Буа-дю-Булонь[17]17
  Булонский лес (фр. – Bois du Boulogne).


[Закрыть].
Езжай, мол, Мишка…»
            Другой поправил:
«Вы врете,
      противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
            а Павел.
Бывало, сядем —
          Павлуша!—
а тут же
    его супруга,
            княжна,
брюнетка,
    лет под тридцать…» —
«Чья?
  Маяковского?
         Он не женат».
«Женат —
    и на императрице».—
«На ком?
    Ее ж расстреляли…» —
                  «И он
поверил…
     Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
          за трильон!
Она же ж
    омолодилась!»
Благоразумный голос:
             «Да нет,
вы врете —
    Маяковский – поэт». —
«Ну, да,—
    вмешалось двое саврасов,—
в конце
    семнадцатого года
в Москве
   чекой конфискован Некрасов
и весь
   Маяковскому отдан.
Вы думаете —
        сам он?
          Сбондил до йот —
весь стих,
    с запятыми,
               скраден.
Достанет Некрасова
          и продает —
червонцев по десять
            на день».
Где вы,
    свахи?
      Подымись, Агафья!
Предлагается
       жених невиданный.
Видано ль,
    чтоб человек
         с такою биографией
был бы холост
      и старел невыданный?!
Париж,
   тебе ль,
       столице столетий,
к лицу
   эмигрантская нудь?
Смахни
   за ушми
       эмигрантские сплетни.
Провинция! —
     не продохнуть.
Я вышел
    в раздумье —
         черт его знает!
Отплюнулся —
    тьфу, напасть!
Дыра
  в ушах
    не у всех сквозная —
другому
    может запасть!
Слушайте, читатели,
         когда прочтете,
что с Черчиллем
         Маяковский
             дружбу вертит
или
  что женился я
       на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу,—
             не верьте.
 

1925

Прощанье

 
В авто,
    последний франк разменяв.
– В котором часу на Марсель? —
Париж
  бежит,
      провожая меня,
во всей
    невозможной красе.
Подступай
     к глазам,
          разлуки жижа,
сердце
   мне
     сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
       жить
        и умереть в Париже,
если б не было
          такой земли —
                  Москва.
 

1925

Из цикла «Стихи об Америке»

6 монахинь

 
Воздев
    печеные
         картошки личек,
черней,
     чем негр,
            не видавший бань,
шестеро благочестивейших католичек
влезло
    на борт
         парохода «Эспань».
И сзади
     и спереди
            ровней, чем веревка.
Шали,
    как с гвоздика,
               с плеч висят,
а лица
    обвила
         белейшая гофрировка,
как в пасху
        гофрируют
               ножки поросят.
Пусть заполнится годами
                 жизни квота —
стоит
    только
        вспомнить это диво,
раздирает
       рот
         зевота
шире Мексиканского залива.
Трезвые,
      чистые,
           как раствор борной,
вместе,
     эскадроном, садятся есть.
Пообедав, сообща
            скрываются в уборной.
Одна зевнула —
          зевают шесть.
Вместо известных
            симметричных мест,
где у женщин выпуклость, —
                  у этих выем;
в одной выемке —
            серебряный крест,
в другой – медали
            со Львом
                  и с Пием.
Продрав глазенки
            раньше, чем можно, —
в раю
     (ужо!)
        отоспятся лишек, —
оркестром без дирижера
шесть дорожных
          вынимают
                евангелишек.
Придешь ночью —
сидят и бормочут.
Рассвет в розы —
бормочут, стервозы!
И днем,
      и ночью, и в утра, и в полдни
сидят
    и бормочут,
            дуры господни.
Если ж
    день
       чуть-чуть
              помрачнеет с виду,
сойдут в кабину,
            12 галош
наденут вместе
          и снова выйдут,
и снова
     идет
        елейный скулеж.
Мне б
    язык испанский!
          Я б спросил, взъяренный
– Ангелицы,
        попросту
              ответ поэту дайте —
если
   люди вы,
         то кто ж
              тогда
                  ворóны?
А если
    вы вороны,
            почему вы не летаете?
Агитпропщики!
         не лезьте вон из кожи.
Весь земной
        обревизуйте шар.
Самый
    замечательный безбожник
не придумает
         кощунственнее шарж!
Радуйся, распятый Иисусе,
не слезай
       с гвоздей своей доски,
а вторично явишься —
               сюда
                 не суйся —
все равно:
       повесишься с тоски!
 

1925

Атлантический океан

 
Испанский камень
            слепящ и бел,
а стены —
       зубьями пил.
Пароход
     до двенадцати
               уголь ел
и пресную воду пил.
Повел
    пароход
         окованным носом
и в час,
      сопя,
         вобрал якоря
                  и понесся.
Европа
    скрылась, мельчась.
Бегут
    по бортам
          водяные глыбы,
огромные,
      как годá.
Надо мною птицы,
            подо мною рыбы,
а кругом —
       вода.
Недели
    грудью своей атлетической —
то работяга,
        то в стельку пьян —
вздыхает
      и гремит
            Атлантический
океан.
«Мне бы, братцы,
к Сахаре подобраться…
Развернись и плюнь —
пароход внизу.
Хочу топлю,
хочу везу.
Выходи сухой —
сварю ухой.
Людей не надо нам —
малы к обеду.
Не трону…
        ладно…
пускай едут…»
Волны
    будоражить мастерá:
детство выплеснут;
            другому —
                  голос милой.
Ну, а мне б
        опять
            знамена простирать!
Вон —
    пошлó,
       затарахте́ло,
               загромило!
И снова
     вода
        присмирела сквозная,
и нет
    никаких сомнений ни в ком.
И вдруг,
      откуда-то —
             черт его знает! —
встает
    из глубин
           воднячий Ревком.
И гвардия капель —
             воды партизаны —
взбираются
       ввысь
           с океанского рва,
до неба метнутся
            и падают заново,
порфиру пены в клочки изодрав.
И снова
     спаялись вóды в одно,
волне
    повелев
         разбурлиться вождем.
И прет волнища
          с-под тучи
                 на дно —
приказы
     и лозунги
            сыплет дождем.
И волны
     клянутся
           всеводному Цику
оружие бурь
        до победы не класть.
И вот победили —
            экватору в циркуль
Советов-капель бескрайняя власть.
Последних волн небольшие митинги
шумят
    о чем-то
         в возвышенном стиле.
И вот
    океан
       улыбнулся умытенький
и замер
     на время
           в покое и в штиле.
Смотрю за перила.
            Старайтесь, приятели!
Под трапом,
        нависшим
              ажурным мостком,
при океанском предприятии
потеет
    над чем-то
            волновий местком.
И под водой
        деловито и тихо
дворцом
     растет
         кораллов плетенка,
чтоб легше жилось
            трудовой китихе
с рабочим китом
           и дошкольным китенком,
Уже
  и луну
       положили дорожкой.
 
 
Хоть прямо
       на пузе,
             как пó суху, лазь.
Но враг не сунется —
               в небо
                   сторожко
глядит,
     не сморгнув,
              Атлантический глаз.
То стынешь
       в блеске лунного лака,
то стонешь,
        облитый пеною ран.
Смотрю,
     смотрю —
           и всегда одинаков,
любим,
    близок мне океан.
Вовек
    твой грохот
            удержит ухо.
В глаза
     тебя
        опрокинуть рад.
По шири,
     по делу,
          по крови,
                 по духу —
моей революции
          старший брат.
 

1925

Мелкая философия на глубоких местах

 
Превращусь
       не в Толстого, так в толстого, —
ем,
  пишу,
      от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
    океан был злой,
              как черт,
сегодня
     смиренней
           голубицы на яйцах.
Какая разница!
          Все течет…
Все меняется.
Есть
   у воды
       своя пора:
часы прилива,
         часы отлива.
А у Стеклова
         вода
            не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
         плывет одна.
Висят
    плавнички,
          как подбитые крылышки.
Плывет недели,
          и нет ей —
                 ни дна,
ни покрышки.
 
 
Навстречу
      медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
              а мы —
                  туда.
Иначе и нельзя.
           Разделение
труда.
Это кит – говорят.
             Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
                 обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
                    а у кита
внутри.
Годы – чайки.
         Вылетят в ряд —
и в воду —
       брюшко рыбешкой пичкать.
 
 
Скрылись чайки.
           В сущности говоря,
где птички?
 
 
Я родился,
        рос,
           кормили соскою, —
жил,
   работал,
         стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
              как прошли Азорские
острова.
 

3 июля 1925

Атлантический океан

Блек энд уайт

 
Если
   Гавану
       окинуть мигом —
рай-страна,
        страна что надо.
Под пальмой
        на ножке
              стоят фламинго.
Цветет
    коларио
         по всей Ведадо.
В Гаване
      все
        разграничено четко:
у белых доллары,
            у черных – нет.
Поэтому
     Вилли
         стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
Много
    за жизнь
         повымел Вилли —
одних пылинок
         целый лес, —
поэтому
     волос у Вилли
              вылез,
 
 
поэтому
     живот у Вилли
              влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
         вор,
           портовóй инспектор,
кинет
    негру
       цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
      стали б
           ходить на голове.
И то
   намели бы
         больше грязи:
волосьев тыщи,
          а ног —
               две.
Рядом
    шла
      нарядная Прадо.
То звякнет,
        то вспыхнет
                трехверстный джаз.
Дурню покажется,
            что и взаправду
бывший рай
       в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
           мало извилин,
мало всходов,
         мало посева.
Одно —
    единственное
             вызубрил Вилли
тверже,
     чем камень
            памятника Масео:
«Белый
    ест
      ананас спелый,
черный —
      гнилью моченый.
Белую работу
         делает белый,
черную работу —
           черный».
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
        закорюка из закорюк.
И когда
      вопрос этот
              влезал в Вилли,
щетка
    падала
        из Виллиных рук.
И надо же случиться,
              чтоб как раз тогда
к королю сигарному
             Энри Клей
пришел,
     белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
   подходит
         к туше дебелой:
«Ай бэг ер пардон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
           белый-белый,
должен делать
          черный негр?
Черная сигара
          не идет в усах вам —
она для негра
          с черными усами.
А если вы
       любите
           кофий с сахаром,
то сахар
      извольте
            делать сами».
Такой вопрос
         не проходит даром.
Король
    из белого
           становится желт.
Вывернулся
       король
            сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
               и ушел.
Цвели
    кругом
        чудеса ботаники.
Бананы
    сплетали
          сплошной кров.
Вытер
    негр
      о белые подштанники
руку,
    с носа утершую кровь.
Негр
   посопел подбитым носом,
поднял щетку,
         держась за скулу.
Откуда знать ему,
            что с таким вопросом
надо обращаться
           в Коминтерн,
                   в Москву?
 

5 июля 1925

Гавана

Тропики
(Дорога Вера-Круц – Мехико-сити)

 
Смотрю:
     вот это —
           тропики.
Всю жизнь
      вдыхаю наново я.
А поезд
     прет торопкий
сквозь пальмы,
          сквозь банановые.
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они – священники,
не то они – художники.
Аж сам
    не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает
    растенье – кактус
трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —
         воробейчики,
а видом —
       шантеклеры.
Но прежде чем
          осмыслил лес
и бред,
     и жар,
          и день я —
и день
    и лес исчез
без вечера
       и без
           предупреждения.
 Где горизонта борозда?!
 Все линии
       потеряны.
 Скажи,
     которая звезда
 и где
    глаза пантерины?
 Не счел бы
        лучший казначей
 звезды́
     тропических ночей,
 настолько
       ночи августа
 звездой набиты
           нагусто.
 Смотрю:
      ни зги, ни тропки.
 Всю жизнь
       вдыхаю наново я.
 А поезд прет
         сквозь тропики,
 сквозь запахи
          банановые.
 

1926

Мексика

 
О, как эта жизнь читалась взасос!
Идешь.
    Наступаешь на ноги.
В руках
     превращается
              ранец в лассо,
а клячи пролеток —
             мустанги.
Взаправду
       игрушечный
              рос магазин,
ревел
    пароходный гудок.
 
 
Сейчас же
       сбегу
          в страну мокасин —
лишь сбондю
        рубль и бульдог.
А сегодня —
        это не умора.
Сколько миль воды
            винтом нарыто, —
и встает
      живьем
          страна Фениамора
Купера
    и Майн Рида.
Рев сирен,
       кончается вода.
Мы прикручены
         к земле
              о локоть локоть.
И берет
     набитый «Лефом»
                чемодан
Монтигомо
      Ястребиный Коготь.
Глаз торопится слезой налиться.
Как? чему я рад? —
– Ястребиный Коготь!
              Я ж
                 твой «Бледнолицый
Брат».
Где товарищи?
         чего таишься?
Помнишь,
      из-за клумбы
стрелами
      отравленными
              в Кутаисе
били
   мы
     по кораблям Колумба?—
              Цедит
                  злобно
                      Коготь Ястребиный,
              медленно,
                     как треснувшая крынка:
              – Нету краснокожих – истребили
              гачупи́ны с гри́нго.
              Ну, а тех из нас,
                           которых
                                пульки
              пощадили,
                     просвистевши мимо,
              кабаками
                    кактусовой «пульке»
              добивает
                    по 12-ти сантимов.
              Заменила
                    чемоданов куча
              стрелы,
                   от которых
                           никуда не деться…—
              Огрызнулся
                      и пошел,
                           сомбреро нахлобуча
              вместо радуги
                        из перьев
                              птицы Ке́тцаль.
              Года и столетья!
                          Как ни коси́те
склоненные головы дней, —
корявые камни
         Мехико-сити
прошедшее вышепчут мне.
Это
  было
     так давно,
            как будто не было.
Бабушки столетних попугаев
                   не запомнят.
Здесь
    из зыби озера
             вставал Пуэбло,
дом-коммуна
        в десять тысяч комнат.
И золото
      между озерных зыбе́й
лежало,
     аж рыть не надо вам.
Чего еще,
      живи,
         бронзовей,
вторая сестра Элладова!
Но очень надо
         за морем
               белым,
чего индейцу не надо.
Жадна
    у белого
         Изабелла,
жена
   короля Фердинанда.
Тяжек испанских пушек груз.
Сквозь пальмы,
          сквозь кактусы лез
по этой дороге
          из Вера-Круц
генерал
     Эрнандо Корте́с.
Пришел.
     Вода студеная
              хочет
вскипеть кипятком
            от огня.
Дерутся
     72 ночи
и 72 дня.
Хранят
    краснокожих
            двумордые идолы.
От пушек
      не видно вреда.
Как мышь на сало,
            прельстясь на титулы,
своих
    Моктецума предáл.
Напрасно,
      разбитых
            в отряды спаяв,
Гватемок
      в озерной воде
                мок.
Что
  против пушек
           стреленка твоя!..
Под пытками
        умер Гвате́мок.
И вот стоим,
         индеец да я,
товарищ
     далекого детства.
Он умер,
      чтоб в бронзе
               веками стоять
наискосок от полпредства.
Внизу
    громыхает
          столетий орда,
и горько стоять индейцу.
Что братьям его,
           рабам,
               чехарда
всех этих Хуэрт
           и Диэцов?..
Прошла
    годов трезначная сумма.
Героика
     нынче не тема.
Пивною маркой стал Моктецума,
пивной маркой – Гвате́мок.
Буржуи
    все
       под одно стригут.
Вконец обесцветили мир мы.
Теперь
    в утешенье земле-старику
лишь две
      конкурентки фирмы.
Ни лиц пожелтелых,
            ни солнца одеж.
В какую
     огромную лупу,
в какой трущобе
           теперь
               найдешь
сарапе и Гваделупу?
Что Рига, что Мехико —
               родственный жанр.
 
 
Латвия
    тропического леса.
Вся разница:
        зонтик в руке у рижан,
а у мексиканцев
           «Смит и Ве́ссон».
Две Латвии
       с двух земных боков —
различные собой они
лишь тем,
      что в Мексике
                режут быков
в театре,
      а в Риге —
              на бойне.
И совсем как в Риге,
              около пяти,
проклиная
      мамову опеку,
фордом
    разжигая жениховский аппетит,
кружат дочки
         по Чапультапеку.
А то,
    что тут урожай фуража,
что в пальмы земля разодета,
так это от солнца, —
             сиди
                и рожай
бананы и президентов.
Наверху министры
            в бриллиантовом огне.
Под —
    народ.
        Голейший зад виднеется.
Без штанов,
       во-первых, потому, что нет,
во-вторых, —
       не полагается:
                 индейцы.
Обнищало
      моктецумье племя,
                  и стоит оно
там,
   где город
         выбег
             на окраины прощаться
перед вывеской
          муниципальной:
                   «Без штанов
в Мехико-сити
         вход воспрещается».
 
 
Пятьсот
     по Мексике
            нищих племен,
а сытый
     с одним языком:
одной рукой выжимает в лимон,
одним запирает замком.
Нельзя
    борьбе
         в племена рассекаться.
Нищий с нищими
          рядом!
Несись
    по земле
         из страны мексиканцев,
роднящий крик:
          «Камарада!»
Голод
    мастер людей равнять.
Каждый индеец,
          кто гол.
В грядущем огне
           родня-головня
ацтек,
    метис
        и креол.
Мильон не угробят богатых лопаты.
Страна!
     Поди,
         покори ее!
Встают
    взамен одного Запаты
Гальваны,
       Морено,
            Кари́о.
Сметай
    с горбов
          толстопузых обузу,
ацтек,
    креол
        и метис!
Скорей
    над мексиканским арбузом,
багровое знамя, взметись!
 

20 июля 1925

Мехико-сити