Текст книги "Во весь голос"

Мексика – Нью-Йорк

 
Бежала
    Мексика
         от буферов
горящим,
      сияющим бредом.
И вот
    под мостом
           река или ров,
делящая
     два Ларедо.
Там доблести —
          скачут,
               коня загоня,
в пятак
     попадают
           из кольта,
и скачет конь,
          и брюхо коня
о колкий кактус исколото.
А здесь
     железо —
           не расшатать!
Ни воли,
      ни жизни,
            ни нерва вам!
И сразу
     рябит
         тюрьма решета
вам
  для знакомства
            для первого.
По рельсам
       поезд сыпет,
под рельсой
        шпалы сыпятся.
И гладью
      Миссисипи
под нами миссисипится.
По бокам
      поезда
          не устанут сновать:
или хвост мелькнет,
              или нос.
На боках поездных
            страновеют слова:
«Сан-Луи́с»,
       «Мичигáн»,
              «Иллинóйс»!
Дальше, поезд,
         огнями расцвеченный!
Лез,
  обгоняет,
         храпит.
В Нью-Йорк несется
             «Тве́нти се́нчери
экспресс».
       Курьерский!
               Рапи́д!
Кругом дома,
         в этажи затеряв
путей
    и проволок множь.
Теряй шапчонку,
           глаза задеря,
все равно —
        ничего не поймешь!
 

1926

Бродвей

 
Асфальт – стекло.
            Иду и звеню.
Леса и травинки —
            сбриты.
На север
      с юга
         идут авеню,
на запад с востока —
              стриты.
А между —
      (куда их строитель завез!)—
дома
   невозможной длины.
Одни дома
       длиною до звезд,
другие —
      длиной до луны.
Янки
   подошвами шлепать
               ленив:
простой
     и курьерский лифт.
В 7 часов
       человечий прилив,
в 17 часов —
         отлив.
Скрежещет механика,
             звон и гам,
а люди
    немые в звоне.
И лишь замедляют
           жевать чуингам,
чтоб бросить:
         «Мек моней?»
Мамаша
    грудь
        ребенку дала.
Ребенок
     с каплями и́з носу,
сосет
    как будто
          не грудь, а доллáр —
занят
    серьезным
          бизнесом.
Работа окончена.
           Тело обвей
в сплошной
       электрический ветер.
Хочешь под землю —
             бери собвей,
на небо —
      бери элевейтер.
Вагоны
    едут
       и дымам под рост,
и в пятках
       домовьих
             трутся,
и вынесут
      хвост
          на Бруклинский мост,
и спрячут
      в норы
            под Гудзон.
Тебя ослепило,
          ты осовел.
Но,
    как барабанная дробь,
из тьмы
     по темени:
            «Кофе Максвел
гуд
  ту ди ласт дроп»[18]18
  Кофе Максвел хорош до последней капли (англ.).


[Закрыть].
А лампы
     как станут
            ночь копать.
ну, я доложу вам —
              пламечко!
Налево посмотришь —
              мамочка мать!
Направо —
       мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И зá день
       в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
         Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
         от Нью-Йорка города.
Но
  кепчонку
       не сдерну с виска.
У советских
        собственная гордость:
на буржуев
       смотрим свысока.
 

6 августа 1925

Нью-Йорк

Свидетельствую

 
Вид индейцев таков:
пернат,
     смешон
          и нездешен.
Они
  приезжают
         из первых веков
сквозь лязг
        «Пенсильвэниа Сте́йшен».
Им
  Кýлиджи
       пару пальцев суют.
Снимают
     их
       голливудцы.
На крыши ведут
          в ресторанный уют.
Под ними,
       гульбу разгудевши свою,
ньюйоркские улицы льются.
Кто их радует?
          чем их злят?
О чем их дума?
          куда их взгляд?
Индейцы думают:
           «Ишь —
               капитал!
Ну и домá застроил.
Все отберем
        ни за пятак
при
  социалистическом строе.
Сначала
     будут
         бои клокотать.
А там
    ни вражды,
           ни начальства!
Тишь
   да гладь
         да божья благодать —
сплошное луначарство.
Иными
    рейсами
         вспенятся воды;
пойдут
    пароходы зажаривать,
сюда
   из Москвы
         возить переводы
произведений Жарова.
И радио —
      только мгла легла —
правду-матку вызвенит.
Придет
    и расскажет
            на весь вигвам,
в чем
    красота
         жизни.
И к правде
       пойдет
            индейская рать,
вздымаясь
      знаменной уймою…»
Впрочем,
      зачем
         про индейцев врать?
Индейцы
     про это
          не думают.
Индеец думает:
          «Там,
              где черно
воде
   у моста в оскале,
плескался
      недавно
            юркий челнок
деда,
    искателя скальпов.
А там,
    где взвит
           этажей коробóк
и жгут
    миллион киловатт, —
стоял
    индейский
          военный бог,
брюхат
    и головат.
И все,
    что теперь
           вокруг течет,
все,
   что отсюда видимо, —
все это
     вытворил белый черт,
заморская
      белая ведьма.
Их
 всех бы
      в лес прогнать
                 в одни,
и мы чтоб
      с копьем гонялись…»
Поди
   под такую мысль
              подведи
классовый анализ.
Мысль человечья
           много сложней,
чем знают
      у нас
          о ней.
Тряхнув
     оперенья нарядную рядь
над пастью
       облошаделой,
сошли
    и – пока!
          пошли вымирать.
А что им
      больше
          делать?
Подумай
     о новом агит-винте.
Винти,
    чтоб задор не гас его.
Ждут.
    Переводи, Коминтерн,
расовый гнев
         на классовый.
 

1926

Небоскреб в разрезе

 
Возьми
    разбольшущий
               дом в Нью-Йорке,
взгляни
     насквозь
           на зданье на то.
Увидишь —
       старейшие
              норки да каморки —
совсем
    дооктябрьский
              Елец аль Конотоп.
Первый —
      ювелиры,
            караул бессменный,
замок
    зацепился ставням о бровь.
В сером
      герои кино,
              полисмены,
лягут
    собаками
         за чужое добро.
Третий —
      спят бюро-конторы.
Ест
  промокашки
         рабий пот.
Чтоб мир
      не забыл,
            хозяин который,
на вывесках
        золотом
              «Вильям Шпрот».
Пятый.
    Подсчитав
            приданные сорочки,
мисс
    перезрелая
            в мечте о женихах.
Вздымая грудью
           ажурные строчки,
почесывает
        пышных подмышек меха.
Седьмой.
       Над очагом
              домашним
                     высясь,
силы сберегши
          спортом смолоду,
сэр
   своей законной ми́ссис,
узнав об измене,
            кровавит морду.
Десятый.
      Медовый.
            Пара легла.
Счастливей,
        чем Ева с Адамом были.
Читают
    в «Таймсе»
            отдел реклам:
«Продажа в рассрочку автомобилей».
Тридцатый.
       Акционеры
              сидят увлечены,
делят миллиарды,
            жадны и озабочены.
Прибыль
     треста
         «изготовленье ветчины
из лучшей
       дохлой
            чикагской собачины».
Сороковой.
        У спальни
               опереточной дивы.
В скважину
        замочную,
              сосредоточив прыть,
чтоб Кýлидж дал развод,
                 детективы
мужа
   должны
       в кровати накрыть.
Свободный художник,
              рисующий задочки,
дремлет в девяностом,
               думает одно:
как бы ухажнуть
           за хозяйской дочкой —
да так,
     чтоб хозяину
              всучить полотно.
А с крыши стаял
           скатертный снег.
Лишь ест
       в ресторанной выси
большие крохи
         уборщик – негр,
а маленькие крошки —
               крысы.
Я смотрю,
       и злость меня берет
на укрывшихся
         за каменный фасад.
Я стремился
        за 7000 верст вперед,
а приехал
      на 7 лет назад.
 

1925

Порядочный гражданин

 
Если глаз твой
          врага не видит,
пыл твой выпили
           нэп и торг,
если ты
     отвык ненавидеть, —
приезжай
      сюда,
         в Нью-Йорк.
Чтобы, в мили улиц опутан,
в боли игл
       фонарных ежей,
ты прошел бы
         со мной
              лилипутом
у подножия
       их этажей.
Видишь —
      вон
         выгребают мусор —
на объедках
        с детьми пронянчиться,
чтоб в авто,
         обгоняя «бусы»,
ко дворцам
       неслись бриллиантщицы.
Загляни
     в окошки в эти —
здесь
    наряд им вышили княжий.
Только
    сталью глушит элевейтер
хрип
   и кашель
         чахотки портняжей.
А хозяин —
         липкий студень —
с мордой,
      вспухшей на радость чирю́,
у работницы
         щупает груди:
«Кто понравится —
             удочерю!
Двести дам
        (если сотни мало),
грусть
    сгоню
         навсегда с очей!
Будет
    жизнь твоя —
              Кýни-Айланд,
луна-парк
      в миллиард свечей».
Уведет —
      а назавтра
              зве́рья,
волчья банда
         бесполых старух
проститутку —
          в смолу и в перья,
и опять
      в смолу и в пух.
А хозяин
      в отеле Плаза,
через рюмку
         и с богом сблизясь,
закатил
      в поднебесье глазки:
«Се́нк’ю
     за хороший бизнес!»
Успокойтесь,
         вне опасения
ваша трезвость,
           нравственность,
                      дети,
барабаны
      «армий спасения»
вашу
   в мир
      трубят добродетель.
Бог
  на вас
      не разукоризнится:
с вас
    и маме их —
            на платок,
и ему
    соберет для ризницы
божий ме́наджер,
            поп Платон.
Клоб полиций
         на вас не свалится.
Чтобы ты
      добрел, как кулич,
смотрит сквозь холеные пальцы
на тебя
     демократ Кýлидж.
И, елозя
      по небьим сводам
стражем ханжества,
              центов
                   и сала,
пялит
    руку
       ваша свобода
над тюрьмою
        Элис-Айланд.
 

1925

Вызов

 
Горы злобы
        аж ноги гнут.
Даже
    шея вспухает зобом.
Лезет в рот,
         в глаза и внутрь.
Оседая,
     влезает злоба.
Весь в огне.
         Стою на Риверсайде.
Сбоку
    фордами
          штурмуют мрака форт.
Небоскребы
        локти скручивают сзади,
впереди
      американский флот.
Я смеюсь
       над их атакою тройною.
Ники Картеры
          мою
            недоглядели визу.
Я
  полпред стиха —
             и я
                с моей страной
вашим штатишкам
            бросаю вызов.
Если
    кроха протухла,
               пле́снится,
выбрось
     весь
        прогнивший кус.
Сплюнул я,
       не доев и месяца
вашу доблесть,
          законы,
               вкус.
Посылаю к чертям свинячим
все доллары
        всех держав.
Мне бы
     кончить жизнь
               в штанах,
                      в которых начал,
ничего
    за век свой
            не стяжав.
Нам смешны
        дозволенного зоны.
Взвод мужей,
         остолбеней,
                 цинизмом поражен!
Мы целуем
       – беззаконно! —
                  над Гудзоном
ваших
    длинноногих жен.
День наш
       шумен.
           И вечер пышен.
Шлите
    сыщиков
         в щелки слушать.
Пьем,
    плюя
       на ваш прогибишен,
ежедневную
       «Белую лошадь».
Вот и я
     стихом побрататься
прикатил и вбиваю мысли,
не боящиеся депортаций:
ни сослать их нельзя
               и не выселить.
Мысль
    сменяют слова,
              а слова —
                     дела,
и глядишь,
       с небоскребов города,
раскачав,
       в мостовые
              вбивают тела —
Вандерлипов,
         Рокфеллеров,
                 Фордов.
Но пока
      доллар
          всех поэм родовей.
Обирая,
     лапя,
         хапая,
выступает,
       порфирой надев Бродвей,
капитал —
       его препохабие.
 

1925

Бруклинский мост

 
Издай, Кули́дж,
радостный клич!
На хорошее
        и мне не жалко слов.
От похвал
      красней,
            как флага нашего мате́рийка,
хоть вы
     и разъюнайтед стетс
                   оф
Америка.
Как в церковь
         идет
            помешавшийся верующий,
как в скит
       удаляется,
              строг и прост, —
так я
    в вечерней
           сереющей мерещи
вхожу,
    смиренный, на Бруклинский мост.
Как в город
        в сломанный
                прет победитель
на пушках – жерлом
             жирафу под рост —
так, пьяный славой,
              так жить в аппетите,
влезаю,
     гордый,
          на Бруклинский мост.
Как глупый художник
              в мадонну музея
вонзает глаз свой,
             влюблен и остр,
так я,
    с поднебесья,
              в звезды усеян,
смотрю
    на Нью-Йорк
            сквозь Бруклинский мост.
Нью-Йорк
      до вечера тяжек
                 и душен,
забыл,
    что тяжко ему
              и высóко,
и только одни
         домовьи души
встают
    в прозрачном свечении окон.
Здесь
    еле зудит
          элевейтеров зуд.
И только
      по этому —
              тихому зуду
поймешь —
       поездá
            с дребезжаньем ползут,
как будто
      в буфет убирают посуду.
Когда ж,
      казалось, с-под речки нáчатой
развозит
      с фабрики
            сахар лавочник, —
то
 под мостом проходящие мачты
размером
      не больше размеров булавочных.
Я горд
    вот этой
          стальною милей,
живьем в ней
         мои видения встали —
борьба
    за конструкции
              вместо стилей,
расчет суровый
          гаек
             и стали.
Если
   придет
       окончание света —
планету
     хаос
        разделает в лоск,
и только
      один останется
                этот
над пылью гибели вздыбленный мост,
то,
  как из косточек,
              тоньше иголок,
тучнеют
     в музеях стоящие
                 ящеры,
так
   с этим мостом
            столетий геолог
сумел
    воссоздать бы
             дни настоящие.
Он скажет:
       – Вот эта
              стальная лапа
соединяла
       моря и прерии,
отсюда
    Европа
         рвалась на Запад,
пустив
    по ветру
          индейские перья.
Напомнит
      машину
          ребро вот это —
сообразите,
        хватит рук ли,
чтоб, став
       стальной ногой
                 на Манге́тен,
к себе
    за губу
         притягивать Брýклин?
По проводам
         электрической пряди —
я знаю —
      эпоха
         после пара —
здесь
    люди
      уже
         орали по радио,
здесь
    люди
      уже
         взлетали по аэро.
Здесь
    жизнь
       была
          одним – беззаботная,
другим —
      голодный
            протяжный вой.
Отсюда
    безработные
в Гудзон
      кидались
           вниз головой.
И дальше
      картина моя
              без загвоздки
по струнам – канатам,
               аж звездам к ногам.
Я вижу —
       здесь
           стоял Маяковский,
стоял
    и стихи слагал по слогам. —
Смотрю,
     как в поезд глядит эскимос,
впиваюсь,
      как в ухо впивается клещ.
Бруклинский мост —
да…
    Это вещь!
 

1925

Кемп «Нит гедайге»

 
Запретить совсем бы
              ночи-негодяйке
выпускать
       из пасти
            столько звездных жал.
Я лежу, —
       палатка
            в Кемпе «Нит гедайге».
Не по мне все это.
              Не к чему…
                      и жаль…
Взвоют
    и замрут сирены над Гудзоном,
будто бы решают:
            выть или не выть?
Лучше бы не выли.
             Пассажирам сонным
надо просыпаться,
            думать,
                 есть,
                     любить…
Прямо
    перед мордой
            пролетает вечность —
бесконечночасый распустила хвост.
Были б все одеты,
            и в белье́, конечно,
если б время
         ткало
            не часы,
                  а холст.
Впречь бы это
         время
             в приводной бы ре́мень, —
спустят
     с холостого —
               и чеши и сыпь!
Чтобы
    не часы показывали время,
а чтоб время
         честно
              двигало часы.
Ну, американец…
            тоже…
                 чем гордится.
Втер очки Нью-Йорком.
               Видели его.
Сотня этажишек
          в небо городится.
Этажи и крыши —
           только и всего.
Нами
    через пропасть
              прямо к коммунизму
перекинут мост,
           длиною —
                 вó сто лет.
Что ж,
    с мостища с этого
                 глядим с презрением вниз мы?
Кверху нос задрали?
              загордились?
                       Нет.
Мы
 ничьей башки
          мостами не морочим.
Что такое мост?
           Приспособленье для простуд.
Тоже…
     без домов
            не проживете очень
на одном
      таком
         возвышенном мосту.
В мире социальном
            те же непорядки:
три доллара зá день,
              на —
                 и отвяжись.
А у Форда сколько?
             Что играться в прятки!
Ну, скажите, Кýлидж, —
                разве это жизнь?
Много ль
      человеку
            (даже Форду)
                     надо?
Форд —
     в мильонах фордов,
                  сам же Форд —
                            в аршин.
Мистер Форд,
         для вашего,
                 для высохшего зада
разве мало
       двух
          просторнейших машин?
Лишек —
      в М. К. X.
             Повесим ваш портретик.
Монумент
      и то бы
           вылепили с вас.
Кланялись бы детки,
              вас
                случайно встретив.
Мистер Форд —
         отдайте!
               Даст он…
                      Черта с два!
За палаткой
        мир
           лежит угрюм и темен.
Вдруг
    ракетой сон
            звенит в унынье в это:
«Мы смело в бой пойдем
за власть Советов…»
Ну, и сон приснит вам
               полночь-негодяйка!
Только сон ли это?
             Слишком громок сон.
Это
  комсомольцы
          Кемпа «Нит гедайге»
песней
    заставляют
            плыть в Москву Гудзон.
 

20 сентября 1925

Нью-Йорк

Домой!

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
       души и моря глубь.
Тот,
    кто постоянно ясен, —
тот,
    по-моему,
          просто глуп.
Я в худшей каюте
            из всех кают —
всю ночь надо мною
             ногами куют.
Всю ночь,
       покой потолка возмутив,
несется танец,
          стонет мотив:
«Маркита,
       Маркита,
Маркита моя,
 
 
зачем ты,
       Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
     любить меня Марките?!
У меня
    и франков даже нет.
А Маркиту
       (толечко моргните!)
зá сто франков
          препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
              поживи для шику —
нет,
   интеллигент,
            взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
              швейную машинку,
по стежкам
       строчащую
              шелкá стихов.
Пролетарии
       приходят к коммунизму
                      низом —
низом шахт,
        серпов
            и вил, —
я ж
  с небес поэзии
            бросаюсь в коммунизм,
потому что
       нет мне
            без него любви.
Все равно —
         сослался сам я
                   или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
              чернеет баса медь.
Почему
    под иностранными дождями
вымокать мне,
         гнить мне
                и ржаветь?
Вот лежу,
      уехавший за воды,
ленью
    еле двигаю
           моей машины части.
Я себя
    советским чувствую
                 заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
      чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
    после служебных тягот.
Я хочу,
      чтоб в дебатах
                потел Госплан,
мне давая
       задания на год.
Я хочу,
     чтоб над мыслью
                времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
     чтоб сверхставками спе́ца
получало
      любовищу сердце.
Я хочу,
     чтоб в конце работы
                   завком
запирал мои губы
            замком.
Я хочу,
     чтоб к штыку
     приравняли перо.
С чугуном чтоб
    и с выделкой стали
о работе стихов,
       от Политбюро,
чтобы делал
      доклады Сталин.
«Так, мол,
      и так…
        И до самых верхов
прошли
      из рабочих нор мы:
в Союзе
       Республик
         пониманье стихов
выше
     довоенной нормы…»
 

1925

Любовь

 
Мир
  опять
    цветами оброс,
у мира
  весенний вид.
И вновь
  встает
    нерешенный вопрос —
о женщинах
    и о любви.
Мы любим парад,
         нарядную песню.
Говорим красиво,
         выходя на митинг.
Но часто
   под этим
         покрытой плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
         «Вперед, товарищи…»
А дома,
   забыв об арии сольной,
орет на жену,
      что щи не в наваре
и что
   огурцы
      плоховато просолены.
Живет с другой —
   киоск в ширину,
бельем —
   шантанная дива.
Но тонким чулком
          попрекает жену:
– Компрометируешь
         пред коллективом. —
То лезут к любой,
        была бы с ногами.
Пять баб
   переменит
       в течение суток.
У нас, мол,
   свобода,
       а не моногамия.
Долой мещанство
       и предрассудок!
С цветка на цветок
       молодым стрекозлом
порхает,
   летает
       и мечется.
Одно ему
    в мире
       кажется злом —
это
  алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
      судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
       кастрат.
А любят,
      так будь
           монашенкой верной —
тиранит
    ревностью
          всякий пустяк
и мерит
    любовь
        на калибр револьверный,
неверной
     в затылок
          пулю пустя.
Четвертый —
      герой десятка сражений,
а так,
    что любо-дорого,
бежит
    в перепуге
          от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
     стрелу любви
              иначе метит,
путает
    – ребенок этакий —
уловленье
       любимой
            в романтические сети
с повышеньем
         подчиненной по тарифной
                                       сетке…
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
      барынька.
Он работать,
         а ее
            не удержать никак —
бегает за клёшем
            каждого бульварника.
Что ж,
    сиди
      и в плаче
             Нилом нилься.
Ишь! —
    Жених!
– Для кого ж я, милые, женился?
Для себя —
       или для них? —
У родителей
       и дети этакого сорта:
– Что родители?
         И мы
             не хуже, мол! —
Занимаются
       любовью в виде спорта,
не успев
     вписаться в комсомол.
И дальше,
      к деревне,
            быт без движеньица —
живут, как и раньше,
              из года в год.
Вот так же
       замуж выходят
                и женятся,
как покупают
        рабочий скот.
Если будет
       длиться так
              за годом годик,
то,
 скажу вам прямо,
не сумеет
      разобрать
            и брачный кодекс,
где отец и дочь,
            который сын и мама.
Я не за семью.
           В огне
               и дыме синем
выгори
    и этого старья кусок,
где шипели
       матери-гусыни
и детей
      стерег
          отец-гусак!
Нет.
 Но мы живем коммуной
                      плотно,
в общежитиях грязнеет кожа тел.
Надо
    голос
       подымать за чистоплотность
отношений наших
          и любовных дел.
Не отвиливай —
          мол, я не венчан.
Нас
  не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
    обвязать
         и жизнь мужчин и женщин
словом,
    нас объединяющим:
                 «Товарищи».
 

1926