Текст книги "Истории молодого математика"

Как трудно стать отличником

В те годы, даже в сравнительно интеллигентных семьях не было принято и даже считалось неполезным («ребенку будет скучно на уроках») учить детей чтению до школы. Но моя мать была уверена, что ее сокровище, глотающее одну толстую книгу за другой, сразу станет учиться на круглые пятерки и передала эту уверенность мне. Увы, первые дни за партой оказались для меня самым настоящим шоком. Тот факт, что я свободно читал, нисколько мне не помог. Насладившись единожды моей виртуозной техникой, учительница Нина Васильевна Смирнова больше меня не вызывала, сосредоточившись на обучении «русскому устному» подавляющего большинства. А в классе нас было ровно сорок.

А с «русским письменным», иначе говоря, «письмом», дело у меня поначалу не пошло. Помню, как сейчас, сижу за партой с открытой тетрадкой и ручкой в руке. Требуется написать строчку крючков вроде латинского «и» без точки. Скажете: «Просто», но у меня ничего не выходило. Во-первых, кляксы! Макать перо в чернильницу так, чтобы их избежать, ни за что не удавалось, а уж если кляксу посадил, надо как-то поаккуратней промакнуть – вырывать страницы строго запрещалось. Но, допустим, с кляксой примирился. Как крючок изобразить? В букваре-то он красивый: правильный наклон вдоль тетрадочной косой линии, жирная и волосяная части, скругление, а у меня что? А ничего хорошего – смотреть противно. Нина Васильевна проходит между рядами парт и повторяет: «Пишите с нажимом». А я, мальчик старательный, понимаю буквально и жму изо всех сил. Бумага, естественно, не всегда выдерживает, кое-где рвется. Прибавьте сюда разнообразие размеров и наклонов моих крючков! И, пожалуйста, результат: «Мазья, тройка!» А потом еще тройка за кружочки и другая – за запятые или точки. Они тоже получаются плохо.

Страницы личного дела Вовы Мазья

Мама встревожилась не на шутку. «В следующий раз оставлю тебя на продленке и не заберу домой», – грозит она по дороге из школы домой. Я не принимал ее слова за чистую монету, но настроение имел паршивое. Уныло плетусь за ней по Марата. «Пишу с нажимом, а красиво не получается», – в отчаянии пытаюсь оправдаться.

Поговорив с учительницей, мама достает где-то старые прописи, коих в писчебумажных магазинах в 1945 году не было, дома садится со мной за стол и я, наконец, постигаю, что значит «с нажимом». Под бдительным маминым оком я начинаю все лучше и лучше копировать прописи, и вскоре, о чудо, гадкий утенок превращается в прекрасного лебедя – пошли пятерки по письму.

Страница личного дела Вовы Мазья

Правда, признаюсь по секрету, частенько, даже через год, и два, и три, приходилось мне, выполняя домашние задания, подчищать текст резинкой или бритвой. А если не помогало, то вопреки учительскому запрету, не оставалось ничего иного, как попытаться заменить испорченные страницы! Допустим, Вы посадили кляксу. На первый взгляд все просто – отгибаете сами или с помощью мамы соединительные скрепки, устраняете нежелательную страницу, заменяете новой, где воспроизведен уничтоженный текст, и зажимаете скрепки. Обнаружить следы преступления невозможно! Однако, дорогой читатель, не радуйтесь раньше времени, ибо здесь можете нарваться на осложнения, и иногда весьма серьезные. Допустим, к примеру, что на обороте испорченной страницы красными чернилами рукой Нины Васильевны было что-то начертано. Вы спрашиваете, что Вам в такой ситуации делать? А я и не знаю, что посоветовать.

Возникали и другие варианты антагонистических противоречий. Например, та же клякса, но посаженная при исполнении предназначенной к срочной сдаче контрольной работы. Сами видите, что получать пятерки по русскому письменному нелегко!

Некоторых читателей, возможно, интересуют мои успехи в арифметике в первом классе. Отвечаю честно: проблемы были, но лишь каллиграфического свойства, так что, научившись писать буквы, я смог и цифры изображать. Простейшие арифметические действия трудностей у меня не вызвали, но в уме я всегда считал средне.

А задачи «на совместную работу», появившиеся через три или четыре года, я терпеть не мог. Например, те, где трубы наполняли бассейн или поезда шли навстречу друг другу из пунктов А и Б. Было как-то странно принимать за единицу неизвестные количества литров или километров. К счастью, учительница не возражала, когда в пятом классе я начал решать арифметические задачи, используя иксы и игреки, хотя они относились не к арифметике, а к алгебре.

Как утверждает мое «Личное дело», девятнадцатого июня 1946 года я был переведен отличником во второй класс. К сожалению, красивое слово «отличник» в последней фразе следует понимать в расширенном смысле, ибо в табеле четко указано, что, кроме пятерки по поведению (не получить ее было бы ЧП) и трех пятерок по русскому и арифметике, Владимир Мазья заработал в своем первом учебном году две четверки. «Как же так?» – спросит озадаченный читатель, и я ему не без грусти отвечу: «В программе появились препятствия, преодолеть которые мог только по-настоящему одаренный ученик». Одного желания не хватало. Речь идет о «рисовании и лепке», с одной стороны, и о «физическом воспитании», с другой. «Но ведь четверка – тоже неплохая отметка», – скажет добрый читатель, и спорить с ним глупо. Однако, оценок ниже четверки по этим предметам мне бы никогда не поставили, дабы не портить отчетность. Не только отличники, но и «хорошисты» были в цене.

Как важно быть отличником

В самом начале моей школьной жизни, я сидел за партой, расположенной где-то в середине классной комнаты, и когда пожаловался, что плохо вижу написанное на доске, Нина Васильевна пересадила меня прямо перед собой, за первую парту среднего ряда. Шли годы, менялись учителя, а я все сидел и сидел перед учительским столом.

Вообще говоря, это место особенной популярностью не пользовалось, поскольку, с точки зрения нормального школьника, обладало очевидными недостатками: находишься под постоянным учительским контролем, списывать трудно, некого ткнуть в спину, чтобы получить подсказку.

Все это неоспоримо, но я обнаружил и достоинства своего насиженного места, частично искупавшие его недостатки. Первое, но не главное – возможность молчаливого внушения сидящему перед тобой преподавателю, что вызывать тебя к доске в данный момент нежелательно (молящий взгляд, страдальческая мина и пр.). Второе, более существенное, – знание ситуации в классном журнале. Стоит чуть-чуть приподняться, вытянуть вперед голову, и журнал у тебя, как на ладони. По галочкам против фамилий уверенно судишь, кого вызовут. Если в конце четверти видишь, что почти все побывали у доски два раза, а ты – только один, то дело ясное – готовься. Предупрежден, значит, вооружен. Оценки за контрольную узнаешь первым и т. д.

Однако, как ни важно твое удачное географическое положение в классе, оно не может открыть перед тобой те возможности, что дает общественное положение отличника. Практика показала, что отличнику жить легко. Ему позволено многое, что и не снилось простому смертному. Скажем, будучи отличником, ты всегда встретишь понимание учителя, если предупредишь до урока, что сегодня тебя спрашивать не стоит – вчера, дескать, болела голова. Учитель, в свою очередь, может намекнуть, что завтра – районная проверочная комиссия, и ты уж не ударь в грязь лицом. Стоит ли объяснять, почему учителям нужны отличники?

Однако noblesse oblige, и, будучи отличником, каждую четверку воспринимаешь как душевную травму. Некоторые из этих четверок вызывают у меня досаду и по сей день. Это – обратная сторона медали. Оглядываясь, я думаю, что невозможность расслабиться в известной мере поддерживала мою нелюбовь к школе, с годами все более сильную.

Впрочем, я так мастерски скрывал свою антипатию, что о ней не подозревал никто, включая Нину Васильевну. Вот как тепло она отозвалась обо мне, оставляя наш класс на попечение новой классной воспитательницы:

Характеристика

ученика третьего «Д» класса 207 школы

Мазья Владимира

Все три года учился в 207 школе.

Все три года кончал отличником.

Удивительно хорошие способности

в учебе. Очень много читает книг.

Является хорошим товарищем

и хорошим общественником,

активный мальчик.

Под его руководством было выпущено

5 стенных газет. С большим удовольствием

помогает отстающим.

Развитый, сообразительный, находчивый,

вежливый, дисциплинированный.

19/V-48.

Кл. воспитатель

Н. В. Смирнова

Рогатки

И в школе и на улице долгое время держалась мода на рогатки. Это стрелковое оружие было разных типов и обладало разной ударной силой. Наиболее совершенная рогатка представляет собой Y-образную деревяшку, к рожкам которой привязана резиновая лента. Зажимая вертикальную часть в правой ладони, помещаешь камешек посередине резинки, сильно оттягиваешь его большим и указательным пальцами левой руки и отпускаешь. Впрочем, эта конструкция у нас особой популярностью не пользовалась из-за возможных осложнений при стрельбе по живым целям. Камнем можно и глаз выбить, да и сделать хорошую рогатку такого типа не очень просто.

Несколько позже появились и широко использовались при игре в войну рогатки из проволоки, где роль пуль играли рябинины. По понятной причине применялись такие рогатки лишь на природе, в конце лета. Альтернативным оружием могло служить простое в изготовлении «духовое ружье», представляющее собой часть толстого трубчатого стебля некоего растения из семейства зонтичных. Набираешь в рот горсть бузины, подносишь трубку к губам и сильно дуешь. Промахнуться трудно.

Но по настоящему удобной в употреблении и универсальной с точки зрения времени и места оказалась рогатка, не требующая для своего изготовления ничего, кроме короткой упругой резиновой нити, добываемой, например, из резинки для трусов. Не сомневаюсь, что этого намека вполне достаточно для большинства читателей мужского пола – вы знаете, о чем идет речь. Для меньшинства и для дам добавлю, что нить надевается на большой и указательный пальцы правой руки с помощью петель на концах, и становится рогаткой. Стрельба производится «пульками», то есть бумажными или металлическими скобками. Цепляешь пульку за резинку, оттягиваешь и стреляешь. Очень удобно.

Бумажная пулька – это согнутый пополам плотный жгутик, иногда обслюнявленный для сохранения формы. Она была общеупотребительна в моменты сражений на переменах и даже, хотя и реже, на уроках, когда кто-нибудь из нас хватался за шею и крутился на парте в поисках агрессора. «Мазья, не вертись!» «А чего он стреляет, Нина Васильевна?»

Металлические пульки, то есть скобки из гибкой проволоки, обычно в здании не применялись, но, например, мостовая улицы Марата временами была буквально усеяна ими. Сам я пульки не изготавливал – не было нужды, поскольку запасы можно было без труда пополнить на улице.

Если воспоминания о рогатках первых двух типов оставляют меня равнодушным и включены в настоящий отчет лишь для полноты картины, то с простенькой резиновой у меня связаны сильные эмоции. Мне было около девяти лет. Ранним августовским вечером, когда мама еще не вернулась с работы, я болтался один по Марата недалеко от парадного входа в наш дом и, по своему обыкновению, незаметно постреливал из рогатки по афишам, элекрическим столбам и другим неподвижным целям, а также по ногам девчонок или по колесам проезжавших машин. Это занятие скрашивало ожидание, придавая прогулке пикантное разнообразие.

Вдруг вижу: проезжающая по другой стороне улицы «Победа» разворачивается у Колокольной и резко тормозит рядом со мной. Выскочивший из нее таксист крепко хватает меня за руку, заталкивает в машину, ругается и обещает отвезти в милицию. Я искренне удивлен: «За что, дяденька? Что я сделал?», а он, вместо ответа, показывает трещину в лобовом стекле. Вот куда угодила моя пулька! Несмотря на мольбы о прощении и слезы, «Победа» неумолимо увозит меня от дома, по Владимирскому и Литейному. Наконец, у самой Невы мой похититель, предварительно узнав, что мать на работе, а отец погиб, останавливает машину, вытаскивает меня на тротуар, крутит мое левое ухо до крови и уезжает. Я спасен, но надо еще вернуться домой. Помню, что мне удалось легко сориентироваться, но тот, кто знает местность, подтвердит, что дойти до угла Колокольной и Марата требует некоторого времени. Одна из соседок, оказавшаяся свидетельницей похищения, уже сообщила маме, вернувшейся с работы, что меня увез таксист, но, к счастью, моя бедная родительница не успела помчаться в милицию до моего возвращения. Больше я на улице из рогатки не «пулял».

Болезни

Большинством детских болезней типа кори, свинки, ветрянки, и бесчисленных ОРЗ, как их теперь называют, я переболел в Свердловске. Каждую зиму и раннюю весну ходил сопливым. Тогда говорили «простыл». Впрочем, ощущения, испытанные мной при хворях эвакуационного периода, начисто исчезли из памяти, и среди них впечатления от такой неприятности, как туберкулезный бронхоаденит.

Правда, одно обстоятельство, связанное с этой, в то время опасной болезнью, запомнилось хорошо, поскольку не раз пересказывалось мне матерью. Она вспоминала, что врач, поставивший диагноз, прописал мне полноценное питание и антибиотики. А время было тяжелое – первые два года войны, и, хотя Свердловск не голодал в настоящем смысле слова, снабжение было скудным. Действовала карточная система, зарплата матери была мизерной, и пенсию она не получала. Так или иначе, проблему моего питания требовалось решать ей самой, но ситуация с антибиотиками казалась безнадежной. Они были в новинку и в аптеках не продавались.

И далее, по словам матери, произошло вот какое чудо. На лестничную площадку этажом ниже нашего выходила дверь квартиры, где жила со своей бабушкой девочка Роза, чуть старше меня. Они были эвакуированы из Москвы. Фамилия Розы была Тевосян, в те годы известная всей стране, потому что Розин папа был наркомом черной металлургии СССР. Проводя большую часть жизни в детсадовском интернате, я Розу почти не знал, но мама здоровалась с ее бабушкой на лестнице или во дворе. «Она тебя очень любила», – говорила мне мама уже в Ленинграде. И вот, эта женщина, узнав о маминой беде, однажды принесла нам ящик с дефицитными продуктами и таблетки синтомицина. Я выздоровел и был отправлен мамой к Тевосянам поблагодарить. Помню, что робко позвонил в их квартиру и был приглашен к чаю.

Ничего интересного о кори, перенесенной в четырехлетнем возрасте, сообщить не могу. Несомненно, корь была, как корь – насморк, кашель, высокая температура, сыпь. Но пребывание в постели и одиночестве целыми днями сыграло важную роль в моей жизни. А дело в том, что именно тогда в руках у меня оказался «Букварь», и я быстро научился читать. Единственный в процессе самообучения вопрос, который пришлось задать вернувшемуся из школы двоюродному брату Зорику, относился к знакам, мягкому и твердому, лишенным звуковой нагрузки, в отличие от других букв. Приведенные кузеном примеры «угол – уголь» и «сесть – съесть» внесли в вопрос полную ясность.

С тех пор, больному или здоровому, мне никогда не приходилось скучать при наличии интересной книжки. Бывало, воспитательница детсада сажала группу вокруг меня: «Вова вам почитает». Мама с гордостью хвасталась родственникам и знакомым: «Он научился читать в четыре года!» Признаюсь, мне и самому нравилось при каждом удобном случае подчеркивать этот факт, который укреплял мою не вполне осознанную веру в собственную одаренность.

Я уже упоминал о своем теплом отношении к керосину, а теперь добавлю гипотезу, что возникло оно еще в детсадовские времена. Прекрасно помню, как именно керосин помогал избавляться от вшей, неимоверно расплодившихся в детском саду. Еще менее аппетитные воспоминания того времени связаны у меня, и уверен, у многих, чье детство прошло в не самых санитарных условиях детского интерната, с мучительным зудом в промежности перед отходом ко сну. Его вызывали маленькие глисты, так называемые острицы, откладывающие яйца в заднем проходе. Выводили их, употребляя в пищу большие количества чеснока. Признаюсь, я всю жизнь люблю чеснок, но не из-за его глистогонных качеств.

Ну, раз уж привелось вспомнить о двух источниках испытанного в детстве кожного зуда: вшах и острицах, было бы несправедливым забыть о третьем. Это малоприятное ощущение, особенно в ладонях и подошвах, сопровождает мелкую красную сыпь при скарлатине. Болезнь, некогда смертельная для детей, но после появления антибиотиков неопасная, настигла меня в Ленинграде ранней весной 1949 года.

Прихожу однажды домой, и что-то мне не по себе. Озноб. Ставлю градусник: 38,5, еще раз – 39. То жарко, то холодно. Ложусь в постель. Мама возвращается с работы, а у меня уже ртуть к сорока подбирается. Первый раз в жизни! На завтра – сыпь. Скарлатина! А с ней, делать нечего, отправят в больницу на три недели, и, между прочим, не ради твоего драгоценного здоровья, а чтобы никого не заразил.

Страшное слово – «больница», и ехать туда не хочется, но «Скорая помощь» уже у порога и долго везет нас с мамой к месту моего предстоящего заключения. Это была детская больница, расположенная где-то на окраине города. (Помню, что ее название начинается на «П», но и только.) Мама забирает домой мои вещички, а мне в приемном отделении выдают пижаму и тапки. Далее – холодный душ, и медсестра отводит меня в палату, длинную комнату с двумя параллельными рядами железных кроватей. Их большая часть занята мальчишками разных возрастов, и одна, свободная, предназначена мне.

Больничную жизнь я переносил стоически, но под конец она мне до смерти надоела. Читать было нечего, а просить маму привезти что-нибудь из дому не хотелось. Во-первых, все это я уже читал, а, во-вторых, попавшие в инфекционное отделение книги обратно не возвращались. Кормили нас скудно, даже по мнению такого ненавистника еды, как я. Из окон палаты дуло, они не были заклеены, и, вероятно, из-за того, что моя койка стояла у подоконника, а накрывались мы тонкими байковыми одеялами, у меня потекло из носу. Пришлось познакомиться с ингаляцией, то есть дышать над паром, что само по себе не противно, но помогает ли при насморке, не знаю до сих пор.

Хуже всего было то, что я оказался жертвой «мобинга», как это называется теперь. Если же объяснить понятно, без претензий, то получится, что в какой-то момент меня стали в палате дразнить еврейчиком, жиденком и т. п. Подал идею кто-то вновь поступивший, а коллектив не возражал.

Любопытно, что в моем классе в то время ничего подобного не наблюдалось, поскольку я пользовался уважением даже отъявленных хулиганов. Приходил в школу рано и давал списать домашнюю работу всем нуждающимся, на уроках подсказывал страдающим у доски и посылал шпаргалки на контрольных. Словом, мог оказаться полезен каждому, кто не нарывался.

Но, хотя в больнице рассчитывать было не на что, избавление пришло быстро. Мобер, как в Англии называют зачинщика мобинга, был неожиданно переведен в другую палату, и мои неприятности сразу закончились. А к благополучной развязке привели вот какие события.

Мама просила меня писать ей каждый день, что я и делал аккуратно, зная, что она обязательно притащится после работы получить мою весточку и ответить. И вдруг она приезжает в больницу, а моего послания в почтовом окошечке на букву «М» не видит. Обеспокоенная судьбой сына, мама с трудом уговаривает медсестру узнать у меня, что случилось, и я отвечаю, что письмо ей отправил и что у меня все в порядке. Ну что ж, пропало письмецо и пропало, – такое бывает, и мама спокойно отправляется на Марата.

Что это было за письмо и что с ним случилось? Сейчас расскажу.

Незадолго до скарлатины Фимка Б., мой закадычный друг с первого класса, дал мне почитать популярную тогда «Военную Книгу», где детям рассказывали об арбалетах, пушках, самолетах, кораблях и т. п. Был в ней и раздел об азбуке Морзе. Знаете: точка-тире-точка, и т. д.? Молодым читателям поясню, что в ту эпоху расцвета телеграфа и радиолюбительства эта азбука была весьма популярна как элемент военно-патриотического воспитания молодежи. Читать книгу было увлекательно, а попутно я и морзянку запомнил. Фимка тоже, и мы с ним иногда перестукивались.

И вот в больнице, опасаясь написать маме в открытом письме (а закрытые не принимались!), что меня обзывают жидом, я решил применить азбуку Морзе. Я полагал, что саму азбуку мама найдет в «Военной Книге», но это не потребовалось.

Не думаю, что все наши записки родителям перлюстрировались в больнице но, как впоследствии мама выспросила у одной из медсестер, моя шифровка, была перехвачена и кем-то прочитана. Вот тогда-то юдофоба из моей палаты и перевели в другую. A теперь хватит о болезнях.