Текст книги "Истории молодого математика"

Люся, Элла и Синклеры

В начале лета 1950 года Люся и ее подруга Элла должны были защищать дипломные работы на филфаке по специальности «Американская литература». Темы были связаны с творчеством «прогрессивных» писателей Синклера Льюиса[13]13
  Sinclair Lewis (1885–1951), первый американский лауреат Нобелевской премии по литературе (1930).


[Закрыть] и Эптона Синклера[14]14
  Upton Sinclair (1878–1968), автор более 90 книг. Между прочим, в одной из них, “Mental Radio” (1930), он доказывает существование телепатии, описывая эксперименты, проведенные им и его женой.


[Закрыть], причем моей кузине достался роман «Королевская кровь» первого из них. Героем книги является молодой преуспевающий американец, который узнает от отца, что в его жилах течет как королевская, так и негритянская кровь. Заявив об этом, он становится жертвой расовой дискриминации.

По совету своей научной руководительницы Люся посвятила первую главу своего диплома реферату работ И. В. Сталина по национальному вопросу, и защитилась без проблем.

Но у Эллы, чьим объектом был Эптон Синклер, перед самой защитой произошла катастрофа, в которой был виноват он и только он. Несомненно, прогрессивный писатель-антифашист не планировал вредить студентке ленинградского филфака, но как раз в 1950 году, отказавшись подписывать воззвание в защиту мира, он переметнулся к зачинщикам новой войны и оказался, по словам Ильи Эренбурга[15]15
  Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967), писатель, журналист, общественный деятель. См. Борьба за мир – долг каждого. Беседа с писателем Ильей Эренбургом, Огонек, N36, 3 сентября 1950 г., стр.8.


[Закрыть], «в одном лагере с господином Трумэном[16]16
  Harry S.Truman (1884–1972), президент США (1945–1953).


[Закрыть]». Как следствие, дипломная работа Эллы пропала полностью, но, чтобы избежать неприятностей, без вины виноватой студентке зачли старую курсовую как дипломную.

Детали этой истории я узнал через много лет, но картина слез Эллы и утешавших ее подружек на Кирилловской запомнилась.

Дядя Арон, баня и шахматы

После армии дядя Арон жил какое-то время в той же квартире, что и мы, но в «большой» комнате. Он еще не был женат и мог уделить мне внимание. Это он научил меня колоть дрова, а пилили их мы вдвоем двуручной пилой. Он брал меня с собой в баню на Пушкинской улице. Мы наполняли шайки горячей и холодной водой, мылились, терли друг другу спины и с березовыми вениками направлялись в парилку, а потом, распаренные, пили холодный квас в раздевалке. До возвращения Арона из армии в баню меня водила мама, в женское отделение, разумеется. Было мне семь – восемь лет, но голые тетки, несмотря на мамины объяснения, что я расту без отца, были недовольны моим присутствием, говоря ей: «Он уже большой». Ходить в баню с дядей Ароном было намного интереснее, но примерно через год он женился, у него родилась дочь, заболела жена, и вскоре он переехал, а я стал настолько взрослым, что мылся в бане самостоятельно. Так продолжалось до 1956 года, когда после капремонта, в квартире на Марата появилась ванна.

Дядя Арон, около 1953 г.

Играть в шахматы и шашки тоже научил меня дядя Арон, точнее он показал мне ходы. Теорию он сам не знал и играл, как любитель. Первое время я сражался с ним, затем с приятелями, но шашки, а также родственные им поддавки и уголки меня не увлекали. Шахматы – другое дело. Мальчишкой я любил их и даже, в девятом классе, записался в Шахматный клуб Дома Искусств, что на Невском между Литейным и Маяковского. Однако, выше второго разряда подняться не пришлось. По сути, я давно ощутил, что участие в каком бы то ни было спортивном соревновании меня не привлекает, и, главное, после седьмого класса у меня появилась более интересная игра – математика.

Мама и моя первая библиотека

Через много лет мама сказала мне, что узнав о гибели папы, она надеялась на дядю Сему, который в соответствии с древним еврейским законом был обязан взять ее в жены как старший из оставшихся в живых братьев погибшего мужа. Приходила ли эта мысль ему в голову, теперь уже никто не ответит, но после демобилизации он женился на другой.

Мама так и осталась вдовой и всю себя посвятила мне, соединив всепоглощающую материнскую страсть с верой в мои исключительные способности. «Ты должен стать таким же умным, как папа», – внушала она, показывая мне грамоту, полученную отцом за рационализаторские предложения.

Не могу понять, имела ли ли ее убежденность в моих талантах объективные основания, но помню, что с раннего детства был полон решимости оправдать ее ожидания. Не сомневаюсь, что вундеркиндом в настоящем смысле слова я не был. Но память, судя по всему, имел отличную. Долгое время мне казалось, что она у всех такая, но сейчас я так не думаю.

Папина грамота 1934 г.

Читать я научился самостоятельно в четыре года и затем читал запоем в течение многих лет. Между прочим, в 1945 году в свалке хлама на своей работе мать нашла и принесла домой несколько книг, предназначенных в военное время для растопки печек, но, на мою удачу, избежавших этой участи. Среди них были «Борьба за огонь» Рони-старшего, «Межпланетные путешествия» Штернфельда, «Следы на камне» Рида, «Как человек стал великаном» Ильина и Сегал, «Занимательная ботаника» Цингера. Очень рекомендую эти книги всем, кто с ними не знаком.

Попробуйте!

Перечисленных книг давно нет со мной, но я как будто вижу их обложки, иллюстрации и хорошо помню свои детские впечатления от каждой из них. В частности, в связи с последней из списка, хочу спросить: «Знаете ли вы, каков самый вкусный фрукт на свете?» Сам я ответ получил восьми лет от роду в послевоенном, скудно снабжаемом продуктами Ленинграде из той самой книжки Цингера 1934 года издания. Это – так называемый дурьян, название которого созвучно с дураком и потому запомнилось. В 1978 году, женившись на Татьяне Шапошниковой[17]17
  Татьяна Олеговна Шапошникова, 1946 г. р. – математик. В 70-х гг. переводила с английского для «самиздата» К.С. Льюиса, в частности «Нарнию». Среди ее переводов со шведского, опубликованных в последние годы, – книги Астрид Линдгрен, Барбру Линдгрен, Свена Нурдквиста и Ульфа Старка.


[Закрыть], я пересказал ей соответствующий отрывок из «Занимательной ботаники». Будучи оба невыездными, мы были уверены, что наши шансы отведать дурьян столь же равны нулю, как и вероятность лично убедиться в реальном существовании Парижа и Лондона. Однако, времена изменились, и спустя 25 лет на Тайване мы получили возможность самостоятельно обнаружить ошибку в «Занимательной ботанике».

Нет, дурьян по вкусу ничуть не напоминает помесь клубники с ананасом, как утверждал автор книги, который, скорее всего, никогда этот фрукт не пробовал. В действительности, на вкус дурьян похож на нежный сладковатый крем. А его запах – дискуссионная тема, которую я, пожалуй, оставлю за рамками своего повествования. В настоящее время информацию о свойствах этого экзотического фрукта ничего не стоит найти в сети, а в западных странах его можно купить в хороших китайских супермаркетах.

Наша комната

Давно пора описать наше жилище на улице Марата, и это несложно. Представьте себе прямоугольную комнату площадью примерно 3.5 м х 2.5 м, посреди одной из коротких сторон которой расположена дверь в коридор, а напротив окно во двор. В углу, с левой стороны от двери, – печка в форме цилиндра с гофрированной металлической боковой поверхностью, выкрашенной масляной краской в бежевый цвет. Далее, вдоль левой стены – платяной шкаф, крошечный буфет и мой диванчик, на котором когда-то спала бабушка Гита, а между ним и окном – под углом 45 градусов трюмо с зеркалом. В зеркале я систематически разглядывал себя, каждый раз оставаясь недовольным своей внешностью – недостаточно умной и мужественной.

Вот как выглядела та самая девятиметровая комната

На мамином трюмо, на кружевной салфетке, помимо подаренного ей кем-то флакона духов «Красная Москва» в виде Спасской башни, находилась пудреница веджвудского фарфора с голубым портретом красивой дамы в стиле ар-нуво на белой крышке. Под крышкой лежала вата, а под ней светло-розовая пудра. На салфетке помещались также сувениры маминого детства: пара тропических раковин, в одной из которых «шумело море», и керамический раскрашенный домик со снимающейся крышей. В нем хранились пуговицы, в том числе несколько старинных. Поначалу лежал на трюмо и желтоватый резной веер, сделанный, по словам матери, из слоновой кости. Он очень меня интересовал, и вот, оставаясь дома один, я стал выламывать из него планочки, понемногу, чтобы было незаметно. К каждой из таким образом изолированных планок Вовочка подносил зажженную спичку. Тогда планка вспыхивала, горела ярким пламенем, шипя, и исчезала, оставив неприятный синтетический запах. Неужели слоновая кость могла гореть? Веер постепенно становился все реже и, наконец, исчез, но мама вопрос о его судьбе не поднимала.

Две раковины и домик под желтой крышей, которым больше ста лет, теперь у меня на книжной полке. А пудреница моей мамы по праву принадлежит ее внучке и моей дочке Гале, которая живет в Иерусалиме.

Вот как много пришлось писать о трюмо между окном и диваном. А теперь отправимся обратно к двери и повернемся лицом к окну. По правую руку вдоль длинной стены – кровать покойного дедушки Гили, а теперь моей мамы, с пружинным матрацем и никелированными спинками. Под ней – пара неинтересных чемоданов, зато за ней к спинке примыкает этажерка с моими книжными сокровищами. Над ней на стене висит радио, и, наконец, у окна стоят стол и пара стульев. Такова наша комната.

Помню, что убогость жилища не угнетала меня. Хотя я и сознавал, что мы бедны, это казалось естественным следствием войны, чем-то неважным, преходящим, а я был весь устремлен в будущее. Ложась в постель, прежде чем заснуть, я в какой-то период размышлял о вечности, бесконечности и смерти, или погружался в сладкие грезы о том, что встречу волшебника, который исполнит три моих желания. И всегда одним из них было, чтобы отец не погиб и вернулся к нам. То было время, когда во многие семьи приезжали демобилизованные фронтовики, но, увы, похоронка на отца не оказалась ошибочной.

В холодные зимние дни я приносил дрова из сарая на наш третий этаж и топил печку. Было блаженством сидеть перед ней на корточках, открыв дверцу, смотреть на языки пламени и слушать треск горящих поленьев! А в заключение следовало закрыть заслонку не позже и, главное, не раньше, чем погаснут синие огоньки – в городе ходили слухи, что где-то кто-то угорел.

Кухня и уборная

С левой стороны от нашей комнаты, если смотреть в направлении окна, находилась кухня, к общей с нами стенке которой были придвинуты кухонные столы жильцов и мамин, в том числе. Такие столы стояли и на других свободных местах у стен кухни, один – между двумя окнами во двор и еще пара – у стены напротив. Композиция четвертой капитальной стены, параллельной нашей, с полным правом может быть названа необыкновенной. Во всяком случае, ознакомившись до сорокалетнего возраста с особенностями многих ленинградских коммуналок, я ни разу ничего подобного не встретил. Посередине стены была пристроена уборная, забирающая у кухни площадь примерно в два квадратных метра, с унитазом, конечно, и постоянно выходившим из строя ржавым бачком. Унитаз часто засорялся, и в такие моменты его роль переходила к ведру. Потолок у туалета отсутствовал, сквозь кое-где поврежденную штукатурку на стенках просвечивали неплотно пригнанные друг к другу доски, а тонкая дверь, закрывающаяся на крючок, открывалась в сторону кухни. Оставшаяся часть кухонной стены была занята умывальником и «черным ходом» на лестницу, ведущую во двор. Для полноты картины добавлю, что внутри двойной двери черного хода помещалось помойное ведро, опорожняемое каждый день в дворовую помойку членами семьи, дежурной по квартире. Дежурство было неприятной обязанностью, так как включало еженедельное мытье полов «мест общего пользования». Список дежурных составляла всегда одна и та же соседка, «квартуполномоченная» Мария Андреевна Лукьянова, как и мама, вдова погибшего на фронте. Она никогда не участвовала в яростных скандалах, время от времени взрывавших квартиру, но молчаливо сочувствовала маме.

Заканчивая описание нашей кухни в первые послевоенные годы, упомяну маломощную лампочку, свисающую с закопченого потолка и, наконец, серый некрашеный пол. Сквозь щели между образующими его досками, совершающими под ногами вертикальные колебания, можно было разглядеть перекрытия между нашим и вторым этажом.

А на кухонных столах коптили керосинки и шумели примусы. Походы в керосиновую лавку, в низочке на Колокольной, рядом с тогда заколоченной Владимирской церковью, с заданием принести домой брусок коричневого хозяйственного мыла или наполнить бидон керосином, не были мне неприятны. Как взрослый, вставал я в очередь а, добравшись до продавца, протягивал ему бидон и солидно произносил: «Два литра». К тому же меня приятно дурманил запах керосина, наполнявший лавку, как, впрочем, и аромат резиновых галош и бот в обувных мастерских. Хаживал я и в булочную на Марата, и как-то, при полном своем недоумении, вызвал смех в соседнем гастрономе, осведомившись у продавца: «У Вас яйца есть?» Но вообще-то мама меня почти не нагружала хозяйственными заботами, повторяя: «Главное – учеба!», с чем я был согласен всей душой. Родственники отца мягко, но дружно порицали ее: «Напрасно ты его балуешь. Вырастет эгоистом».

Однако, я несколько отвлекся от темы настоящего раздела, к которой, впрочем, осталось добавить немногое. В 1956 году наш дом пошел на капремонт, который мы пережили в предоставленной нам временно каморке где-то на Фонтанке. Запомнилось, что она находилась недалеко от Аничкова моста, рядом с районной библиотекой, куда я бегал чуть ли не ежедневно, так как брать сразу по несколько книг не разрешали. После ремонта нашу четвертую квартиру на Марата, 19 переименовали в седьмую, нам с мамой прибавили два квадратных метра, сдвинув на полметра левую стену комнаты в сторону кухни, убрали из кухни уборную, и даже умудрились, не увеличив квартиры, встроить в нее совмещенный санузел с ванной и водогреем. В город уже давно провели газ из Эстонии, и газовые плиты на кухнях вытеснили примусы, керогазы и керосинки.

Жить становилось лучше[18]18
  «Жить стало лучше, жить стало веселее!» – вариант фразы, произнесенной И. В. Сталиным.


[Закрыть]

Оптимизм был моим доминирующим настроением в первые послевоенные годы. Ведь я был ребенком. Но мне кажется, то же, в той или иной степени, относилось и к большинству окружающих. Уровень жизни постепенно, но неуклонно, повышался. Помню, как мать впервые принесла домой сливочное масло. Очень дорогое, но каким вкусным оно казалось! А такое лакомство как простое эскимо! Производить его после войны стали не сразу, но, вскоре я познакомился и с ним. А шоколадные (читай: соевые) батончики! А разноцветные леденцы с кислинкой «Монпасье» или, менее известные, сладкие, называемые «Пуговка»! А петушки на палочке из плавленного сахара, продаваемые цыганками и почему-то не освоенные пищевой промышленностью! Тогда же стала былью сказка о «гоголь-моголе», который я, по словам мамы, обожал до войны. Я его и сейчас люблю, но все эти современные разговоры о лишних калориях и холестерине…

В 1947 году отменили карточную систему, и затем ежегодно все радостно узнавали об очередном снижении цен. Поистине «жить стало лучше, жить стало веселей». А перед Новым Годом мы получали право купить определенное количество килограммов муки, продаваемое каждому члену семьи, присутствующему в магазине. Вот я, мама и все наши соседи встаем вечером в очередь, длиной с квартал, в ожидании утреннего открытия магазина. Падает легкий снежок. И спать не хочется, и настроение прекрасное, а утром все, кому хватило муки, расходятся довольные по домам с пакетами в авоськах. А не хватило – сами виноваты. Раньше приходить надо! Но мы с мамой всегда приходили вовремя.

Добавьте к материальным факторам идейные: школьные программы, передачи по радио, газеты, книжки, и, вообще, весь огромный пропагандистский поток, изливаемый в мою юную душу, и вы не станете ожидать от меня пессимизма и сколько-нибудь критического отношения к окружающей действительности в описываемый период. Я свято верил, как в аксиому, что буду очень счастлив вместе с замечательной страной, где «всюду жизнь привольно и широко, словно Волга полная течет»[19]19
  Из песни «Широка страна моя родная»


[Закрыть], великой страной, прокладывающей путь к коммунизму – светлому будущему прогрессивного человечества.

А на первом школьном экзамене в четвертом классе, когда мне попался билет с посвященным Сталину стихотворением Исаковского, я звонко, с воодушевлением, без запинки и уж, конечно, без тени сомнения декламировал: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».

Уже первый урок рисования, где мне не удалось нарисовать кувшин, убедительно показал, а вся моя дальнейшая жизнь подтвердила, что способности к изобразительному искусству у меня отсутствуют. Однако, воодушевленный общим обожанием вождя, я однажды за полдня, сидя один дома во время подлинного или вымышленного недомогания, создал по памяти его портрет фиолетовыми чернилами, работая вставочкой с восемьдесят шестым пером. Нет, не в анфас, за это я бы не взялся, но в профиль – пожалуйста! Там были и сталинская густая шевелюра, и его мудрая улыбка, и многое другое, а главное, усы. Мне самому портрет очень понравился, я просто не мог оторвать от него глаз и помню до сих пор.

Портрет И. В. Сталина работы лауреата Сталинской премии Д. Налбандяна

Я тут же представил себе, как товарищ Сталин, увидев мой шедевр, вызовет меня в Кремль, скажет что-то необыкновенно приятное, и, может, даже наградит орденом, как Мамлакат Нахангову. (В «Букваре» было напечатано: «У таджиков звучны имена. Мамлакат – это значит страна», так что все о подвиге и триумфе этой девочки, собирательницы хлопка, было мне известно). Тогда и впоследствии я любил мечтать.

Едва мама вошла в комнату после работы, я с гордостью показал ей свое произведение, но она, к моему удивлению, страшно испугалась: «Никому не показывай, порви и больше такого не делай!» Я не разделял ее страха, но послушался. Теперь-то мне понятно, что из-за карикатуры на вождя у нас могли быть неприятности.

И на Солнце имеются пятна

Увы, уже в те радостные годы возникла в моей октябрятской и позднее пионерской душе, и стала монотонно расширяться некая трещинка, сначала воспринимаемая мной как недоразумение. Попробую объяснить.

В ту эпоху я, как и все мои сверстники, каждый день слышал гимн Советского Союза, где торжественно утверждалось, что наше отечество есть не что иное, как «дружбы народов надежный оплот». И вот именно это четкое утверждение подверглось испытанию моей детской жизнью и, пожалуй, не выдержало его.

Под нашим окном, рядом с помойкой, находилась воронка от неразорвавшейся фугасной бомбы, большая яма, полузаполненная водой, которую почему-то долго не закапывали. А посреди двора осенью 1945 года лежали бревна, предназначенные для отопления квартир в зимние месяцы. Расположившись на них, мы, то есть дети из нашего дома, обсуждали всякую всячину, например, договаривались, во что будем играть: в ножички, классики, лапту, штандер, прятки, войну или в города: Минск – Кострома – Актюбинск – Курск – Кинешма – Акмолинск… Здесь на бревнах мне и довелось услышать от одного из сверстников слова, запомнившиеся навсегда: «Эх, дали бы мне автомат, я бы всех евреев перестрелял». Мотивировка: они – трусы, не воевали, отсиживались в тылу. Я промолчал.

Мне было восемь лет тогда, но еще в пятилетнем возрасте, в детском саду в Свердловске я очень удивился, когда меня впервые обозвали жидом, и наивно спросил насмешника: «Да разве я – птица?», поскольку знал, что мальчишки называли жидами воробьев. Мать тогда объяснила мне, что мы – евреи, а жид – плохое слово, которым плохие люди обзывают представителей нашей национальности. Что еще говорила она мне, не помню, вероятно, уговаривала не обращать внимания, но вскоре, из тихих разговоров взрослых, я узнал, что по слухам Гитлер убивает всех евреев, и, это наполняло мое сердце первым в жизни смертельным ужасом, когда я оставался один.

И вот теперь уже в ленинградском дворе, кому-то захотелось евреев перестрелять. Похожее случалось и в школе. Например, в моем классе некий Т. «ненавидел евреев за семейственность», по всей видимости эмоционально откликаясь на обсуждение своими родителями антисемитской статейки в «Ленинградской Правде». «Будут дразнить – говори, что Карл Маркс тоже был евреем», – учила меня мать, но, когда я однажды использовал этот аргумент, оппоненты не поверили. Да и как поверишь в такой поклеп? Доказательств у меня не было и, кстати, впервые я увидел напечатанным подтверждение неарийского происхождения автора «Капитала» лишь через 13 лет в одном из томов «Детской Энциклопедии», только что вышедшем в Москве – прощальный привет хрущевской оттепели.

Мальчишкой я ужасно смущался, когда мама начинала с кем-то говорить на идиш в присутствии неевреев. Мне становилось стыдно в бане и в раздевалках, когда было видно, что я обрезан. Я стеснялся и слова «еврей», и своего отчества Гилелевич[20]20
  Гиллель (75 г. до н. э. – около 5–10 г. н. э.) – наиболее значительный из еврейских законоучителей эпохи Второго Храма. Я впервые услышал о нем от замечательного человека академика Владимира Ивановича Смирнова, будучи студентом пятого курса матмеха. При этом он мягко указал мне на отсутствие одного «л» в моем официальном отчестве.


[Закрыть], когда перед всем классом приходилось диктовать воспитательнице личные данные для классного журнала. В годы жизни в СССР мое отчество воспроизводили как Гильевич, Григорьевич, Георгиевич, Гильенович и даже Галилеевич. В детстве я переживал также из-за своей «нерусской» фамилии Мазья[21]21
  Согласно семейному преданию, фамилия ведет свое начало от первосвященника Маазия (Оплот Господа), семейство которого – сыны Маазия – последняя, 24-я стража при втором храме в Иерусалиме, упоминается в Библии – в книгах Эзры и Нехемьи, а также в Вавилонском Талмуде. В честь этого священнического семейства, поселившегося в основанной римлянами Тверии (Тиберии), этот город в эпоху раннего средневековья носил их имя: Маазия.


[Закрыть], вдохновлявшей сверстников на прозвища Мазила, Мазепа или Мазня-размазня.

Как мне хотелось стать как все! Но я знал, что ничто не поможет. По мере хронологического поступления другого материала по еврейской теме я буду возвращаться к ней, но сейчас мне хочется очутиться в первом «Д» 207-й школы.