Текст книги "Жизнь – как один глубокий выдох"

Люди в военной форме

Для меня, как и для большинства, если не всех, мальчишек того послевоенного времени, военные были кумиром, олицетворением героизма и мужества… В западном приграничном городке Гродно в ту пору военных было особенно много: здесь квартировали и штаб армии, и штаб дивизии, и погранотряд, и масса всяких армейских частей, баз и учреждений. За плотно закрытыми воротами с красной звездой могла скрываться боевая часть, но могла быть и просто армейская овощная база или какая-нибудь ремонтная мастерская… Но откуда нам, мальчишкам, было это знать?! Мы-то видели, как туда входили и оттуда выходили люди в ФОРМЕ – значит, настоящие мужчины. Ничего, кроме “блеска позументов” мы не видели…

В таком отношении мальчишек к военным ничего удивительного не было – время было такое: только что закончилась тяжелейшая война, и всё было буквально пропитано свежей памятью о ней. Люди помнили о тех, кого потеряли, кого вопреки всему могли ещё ждать, помнили о своих бедах и тяготах в военные годы, понимали, что причиной их полунищего послевоенного бытия была всё та же война… Она продолжала жить в сознании людей, была главной темой разговоров дома, во дворах между соседями, в гостях за столом.

А сколько звучало военных песен!!! Не берусь утверждать обо всех гродненских домах, но в домах моих друзей, где мне доводилось бывать, целый день без перерыва, с утра и до ночи, звучало радио…

В 6 утра повсюду раздавались позывные «Широка страна моя родная…», после чего звучал гимн Советского Союза. В 12 часов ночи опять звучал гимн, и радио замолкало до утра. То есть 18 часов, без перерыва, черненький динамик радиоточки что-то «вещал». Он никогда не выключался, и, осознанно или подсознательно, человек слушал, слушал и слушал. И даже если он не слушал, он слышал, и подкорка не оставалась к этому безразличной.

Описывать содержание всех радиопередач мне, конечно, не под силу, но, поскольку я всегда любил музыку, помню, что из динамика очень часто лились всякие марши и патриотические песни военных и довоенных лет… Героическое время родило множество содержательных и достойных песен… И если в ту пору они порой могли звучать излишне часто, то теперь, спустя несколько десятилетий, они звучат очень редко, и я решил, что могу сделать полезное дело, ознакомив молодых читателей с содержанием тех песен, а моим ровесникам напомнить о чём пелось в нашей молодости. Возможно, мой список отрывков из текста наиболее популярных песен не полон. Может, я не смог припомнить всё достойное… Но я старался.

Вот какие строки вспоминаются мне спустя много лет:

«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!»

«Смело мы в бой пойдём за власть Советов и, как один, умрём в борьбе за это».

«Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведёт…»

«Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из многих тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь! Узнай, родная мать, узнай жена-подруга, узнай, далекий дом и вся моя семья, что бьёт и жжёт врага стальная наша вьюга, что волю мы несем в родимые края!»

«Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер, сумеем кровь пролить за СССР…

«Веди, Будённый, нас смелее в бой! Пусть гром гремит, пускай пожар кругом: мы – беззаветные герои все, и вся-то наша жизнь есть борьба!»

«По земле грохочут танки, самолёты петли вьют. О будёновской тачанке в небе лётчики поют. Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса. Конармейская тачанка, все четыре колеса!»

«Мчались танки, ветер подымая, наступала грозная броня. И летели наземь самураи под напором стали и огня. И добили – песня в том порука – всех врагов в атаке огневой три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой!»

«За них, родных, любимых, желанных таких строчит пулеметчик, за синий платочек, что был на плечах дорогих!»

«По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот. Наливалися знамёна кумачом последних ран, шли лихие эскадроны приамурских партизан».

«Этих лет не смолкнет слава, не померкнет никогда – партизанские отряды занимали города».

«И останутся, как сказка, как манящие огни, штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни».

«И без страха отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва. И боец молодой вдруг поник головой – комсомольское сердце пробито. Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи: “Ты, конёк вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих!”»

«Радостно мне, я спокоен в смертельном бою. Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось. Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи. Вот и теперь надо мною она кружится».

«И становится радостно на душе у бойца от такого хорошего, от ее письмеца. И врага ненавистного крепче бьёт паренёк за советскую Родину, за родной огонёк».

«Ты сейчас далеко-далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага».

«Так что ж, друзья, коль наш черёд, – да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрёт, не задрожит рука. Пусть свет и радость прежних встреч нам светят в трудный час, а коль придётся в землю лечь, так это ж только раз».

А вот из «невоенных» песен той поры ничего, кроме «Валенок» в исполнении Руслановой («…валенки-валенки, эх, да не подшиты, стареньки…»), я вспомнить не могу.

Вот так высок был у пропаганды «коэффициент полезного действия». Конечно, слово «пропаганда» в ту пору я не знал!

Так что нужно ли удивляться, что мальчишки обожали военных! И играли мальчишки в основном в войну…

Какое-то время в послевоенном обществе поддерживался культ военных. И это было правильно – они это заслужили. Особенно заслужили те, что с войны не пришли. Но с ними проблем не было: им ставились памятники, особенно на братских могилах, их именами назывались заводы, колхозы, школы, пионерские дружины и отряды.

Главные проблемы были у тех и с теми, «кому выпало жить»… И среди них были многие тысячи физически и морально искалеченных людей. Они не столько жили, сколько доживали, и создавали нашему обществу ауру боли и искалеченности.

Но мы, влюблённые в военных мальчишки, мы жили в своём иллюзорном мире, и до поры до времени ничего об их проблемах не знали.

Не знали мы, что к концу 1948 года 8,5 миллионов недавних военных-победителей были демобилизованы; и столкнулись они с массой повседневных проблем послевоенного времени. И откуда нам было знать, как трудно было жить инвалидам войны, а их, по неточным данным, было в стране более 2 миллионов. И не знали мы, как обидно было военным за то, что государство перестало платить надбавку за ордена и медали…

И даже классическую поговорку «Кому ордена и медали – а нам ни х… не дали…» я, например, узнал только спустя лет 20. А те, кто войну прошли, хорошо знали её, как и некоторые другие поговорки, составлявшие оборотную, негероическую и повседневную сторону войны.

Но шло время.… Всё дальше в прошлое уходили героические военные годы. И не так заметны становились стареющие люди в военной форме, всё больше изнашивались их гимнастёрки и галифе.

Постепенно стал меркнуть блеск орденов и медалей…. И не так внимательно подрастающие школьники слушали воспоминания ветеранов войны, и менее привлекательна стала профессия военных.

А позже обрело известность понятие «дедовщина», а ещё через какое-то время узнали, что значит «косить от армии».

Потускнело понятие «армия»…

Но сама армия продолжала выполнять приказы Родины. С 1945 года, когда закончилась Великая Отечественная война, наша страна в той или иной форме, с большей или меньшей степенью вовлечённости, участвовала в десятках вооружённых конфликтов почти во всех уголках мира, хотя о многих мы узнавали далеко не сразу…

Мы помогали северным корейцам и северным вьетнамцам, египтянам и сирийцам, кубинцам и никарагуанцам. Оказывали помощь освободившимся народам Ганы, Гвинеи, Мали, Йемена, Сомали, Эфиопии, Мадагаскара, Мозамбика, Анголы и многих других новых государств. И помогали не только оружием… Мы посылали своих военных советников, и нередко эти советники возвращались домой в свинцовых гробах, порой многочисленных… Всё это были дети нашей Родины, выполнившие её приказ…

К сожалению, в нашей сравнительно недавней истории был период, когда государство по недомыслию перестало уделять должное внимание людям в военной форме. Вкупе с известными политическими просчётами это привело к тому, что сегодня, через 75 лет после Великой Победы, все бывшие социалистические страны Европы и даже некоторые бывшие республики Советского Союза входят во враждебный нам блок НАТО, а военные базы блока существенно приблизились к Москве… Мы наивно поверили западным политикам, которые похлопывали нас по плечу и усиленно заверяли в своём миролюбии.

Нет, именно потому, что наша страна с таким трудом выиграла ту Великую войну, так много потеряла своих людей, мы не имеем права расслабляться, доверять лицемерным обещаниям наших вечных противников. Упаси нас Бог поверить в добрые намерения наших «коллег и партнёров». Ещё в Древнем Риме говорили: «Хочешь мира – готовься к войне!».

А чтобы её действительно не было, нужно всегда оставаться сильными и быть готовыми дать недвусмысленный отпор… Тем более, что на наши просторы и наши богатства так много вокруг алчных глаз и загребущих рук.

Вот для чего нужны люди в военной форме, хорошо знающие своё военное дело и готовые, если нужно, убивать…. Да-да, убивать! Как бы жестоко это ни звучало, мы с юных лет должны знать, что наша страна будет жить только в том случае, если она будет сильной, если у неё будет мощная армия, способная уничтожить врага…

Можно жить без войн! И прекрасно жить… Но без военных – никак…

Мне очень нравятся наши современные военные: мускулистые, стройные, подтянутые, с мужественными умными лицами. Видно, что они профессионалы… Пожалуй, они не хуже, чем те, что были кумиром мальчишек в послевоенные годы. Достойные продолжатели!

И я очень надеюсь, что им не придётся воевать. Пусть они одним своим видом на парадах и профессионализмом на учениях расставляют все точки над «i»…

Про тонкую рябину…

Очень любили после войны песню «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»…

Не так давно я узнал, что песня эта была написана ещё в 1864 году, но после Великой Отечественной войны обрела свою новую жизнь и невероятную популярность. Часто она исполнялась по радио, часто люди сами её пели. Десятки раз я её слышал и выучил слова на слух так хорошо, что в любой момент легко могу воспроизвести. Многие из молодых людей сегодня могут её вообще не знать, а из немолодых – кое-кто мог и подзабыть. Поэтому для тех и других я здесь воспроизвожу слова этой песни:

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?
 
 
А через дорогу,
За рекой широкой,
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.
 
 
«Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться.
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.
 
 
Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась».
 
 
Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, ей, сиротине,
Век одной качаться.
 

Думаю, в ту пору редкое застолье обходилось без излюбленных песен про рябину и про камыш.

Петь про рябину особенно любили женщины. Очень надрывно и с пьяной тоской выводили они, что нельзя рябине к дубу перебраться… И многие так рябине сочувствовали, что часто начинали горько-горько плакать, да что плакать – рыдать. Частично повышенную слезливость можно было, конечно, отнести к воздействию алкоголя. Но всё же главным был не алкоголь – он только ослаблял контроль людей над их эмоциями и давал боли и безысходности возможность выплеснуться.

Главным было то, что наша страна потеряла огромное число мужчин, и в обществе возник катастрофический перекос в количестве мужчин и женщин. По официальной статистике, на 100 женщин в возрасте от 18 до 22 лет в 1946 году приходилось 83 мужчины, а на 100 женщин от 23 до 27 лет было и вообще 62 мужика.

Наибольшее число вдов и незамужних женщин было среди тех, кому в 1946 году было от 17 до 25 лет (всего-то!!!). А ведь ещё были те, кому только стукнуло 30 или 35… Это же молодые бабы! Им бы ещё рожать да рожать или уж, по крайней мере, кувыркаться с мужиками на сеновалах, в кустах, во ржи, млеть в любовной истоме на кроватях.

«Тонкими ветвями я б к нему прижалась и с его листами день и ночь шепталась». Это же мечта тысяч и тысяч женщин, оставшихся в одиночестве! А где они, эти мужики, чтоб прижаться? НЕТ ИХ – война выкосила… Вот и оплакивали эти несчастные женщины свою судьбину: век одной качаться… Именно поэтому эта песня, пришедшая из предыдущего столетия, оказалась такой созвучной женской тоске в послевоенные годы середины ХХ века.

А сегодня, по прошествии многих десятилетий, можно подвести горький итог: так они и прокачались в одиночестве до конца своей жизни…

У нас в стране стоит великое множество разных памятников, относящихся к войне. Это в большинстве своём – памятники на братских могилах, на мемориальных кладбищах. Одни суровые воины держат на руках спасённых детей, другие преклонили колено в память о своих боевых друзьях. Много памятников матерям, оплакивающим сыновей…

Но не могу припомнить ни одного памятника молодой одинокой женщине, которой война искалечила жизнь. А ведь таких одиноких женщин по стране были не десятки, а сотни тысяч… И не просто лишённых счастья, а лишённых малейшей надежды, что оно однажды к ним постучится. Ведь нам в жизни часто нужна просто надежда, а они жили в полной безнадёжности. Год за годом. Год за годом…

Абсолютно убеждён, что это тема достойна талантливого скульптора. И рано или поздно он найдётся…

«Рязанские мадонны» – так назвал этих женщин поэт Анатолий Поперечный. Не знаю, можно ли сказать лучше…

«…Уходят эшелоны, и ты глядишь им вслед, рязанская мадонна – солдатка в двадцать лет…». Когда я слышу эти слова, особенно в исполнении Зыкиной, у меня – мороз по коже и комок в горле…

Я много их встречал по жизни: тихих, скромных, с горькой складкой у рта, с бесконечно печальными глазами, замкнувшихся от всех в своём одиночестве и безнадёжности. Не по своей воле они остались живы и, подчиняясь Его Величеству Инстинкту сохранения жизни, продолжали ежедневное существование. Ходили на работу и с работы, возвращались в стылый дом, выполняли какие-то обязанности, а ночью воскрешали в памяти облик того, который так и не вернулся. Заливаясь горючими слезами, упрекали за то, что себя не сберёг, жаловались ему, как же трудно без него жить на Земле…

К сожалению, среди женщин, оставшихся одинокими, немало было и таких, что постепенно спивались, ожесточались, зверели. Их тоже легко было встретить: грубых, стервозных, с прокуренными и пропитыми голосами, готовых в любой момент сорваться на крик, на мат. Откровенным хамством, эпатажностью, наплевательством они защищались, компенсировали свою оскорблённость и обиду. За грубостью скрывались гордость и безнадёжность. Грубостью они отвечали жизни на её несправедливость. Они не могли понять, за что жизнь выбрала для такого наказания именно их…

Но кто возьмётся их осуждать!.. Особенно теперь, когда они почти все, если не все, скорее всего уже ушли в мир иной…

Через дорогу от нас в Гродно жила одна очень общительная и охотно улыбавшаяся полька, которую все называли «певицей», за то что, тренируя свой голос, она так мощно, что было слышно на многих соседних улицах, выводила рулады. У неё была старенькая мама, с которой каждый день они ходили под ручку на работу в музыкальную школу, где они преподавали. А ещё у неё было двое мальчишек, явно от разных отцов.

Одного сына звали Анатолий. Он родился в 41-м году, как говорили досужие соседи, от советского офицера из числа тех, кто в 1939 году освобождал Западную Белоруссию. После войны этот офицер в Гродно не появился: то ли погиб, то ли не знал, что у него сын родился, то ли ещё что-то – война ведь… Мы с Толиком учились в одном классе, один год даже за одной партой сидели. Он был очень добрым пареньком, хотя учился с большим трудом. Лицо у него было типично русское, не то, что у его брата, который родился то ли в 45-м, то ли в 46-м. У того были утончённые черты лица. И звали его Юзик, то есть Йозэф (Иосиф)… Пишу это я не с осуждением, а как констатацию жизненной ситуации.

У самой «певицы» была довольно странная внешность, которая плохо вписывалась в послевоенный гродненский антураж. У неё была причёска, как у звёзд Голливуда 20-х годов, а ещё она носила шляпку с вуалью, как у Греты Гарбо[8]8
  Грета Гарбо (1905–1990) – американская киноактриса шведского происхождения. В 20–30-х годах ХХ века она была звездой Голливуда. Фильм «Гранд-отель» с её участием в 1932 году получил премию «Оскар».


[Закрыть] (видимо, в юные годы, ещё в панской Польше, насмотрелась американских фильмов и на долгие годы сохранила преданность идеалам, вкусам и заблуждениям того времени).

Несмотря на все её усилия, бедняжка медленно увядала. В силу ли хорошего воспитания и внутренних принципов или потому, что дважды обожглась, вела она себя вполне достойно и не давала повода полоскать своё имя, но, судя по громкому призывному смеху, ярко накрашенным губам и блестящим глазам, всё надеялась на что-то… И под ручку вместе с мамой год за годом продолжала ходить на работу и с работы и всё более нелепо смотрелась в своей шляпке а-ля Гарбо…

* * *

Но случались и более оптимистичные истории…

В другом маленьком домишке на нашей же улице, в полусотне метров от нас, жила другая полячка: дебелая, с красивым лицом, высокой грудью, пышными бёдрами. Помню, какими жадными глазами пожирал я её в подростковом возрасте.

Я никогда не видел, чтобы она с кем-либо из соседей общалась, чтобы в тот дом входили или выходили люди. Кроме одного: её квартиранта, советского подполковника. Как тогда мне казалось, был он какой-то не ярко выраженный военный, не бравый: держался тихо, скромно.

Говорили, что сначала его определили в тот дом на постой. И так удачно постоялец там приютился, что, даже выйдя в отставку лет через пятнадцать, никуда уже не поехал… Так и застрял у неё до старости. С одной стороны, можно, конечно, сказать: одинокая хозяйка, одинокий постоялец – чего ещё тут было ожидать?! Классический сюжет… Хотя мог же, закончив службу, сложить чемоданчик и уехать… Но, видимо, прикипел душой.

Не знаю, где и как он жил до войны. Может, была у него семья, но погибла, и остался он один-одинёшенек в этом огромном мире. И никто его нигде не ждал…

И про неё ничего не знаю. Очень легко предположить, что у такой красавицы до войны был муж или возлюбленный. Может, тоже офицер, только польской армии, – кто знает… И в мирное-то время судьбы складываются по-разному, а когда такая война сваливается на людей – неожиданности и беды просто сыплются на головы…

Деталей из их жизней не знаю и никогда уже не узнаю… Но очевидно, что здесь встретились два одиночества. Он нашёл свою пристань, своё тихое счастье… И ей, видимо, скрасил жизнь… И можно только порадоваться за двух людей, которые в отличие от многих десятков тысяч других смогли после этой безжалостной войны найти свой скромный кусочек счастья…

Это не история пылкой любви Ромео и Джульетты, скорее история гоголевских «старосветских помещиков»… А что важнее для людей?

Но такие случаи были редкостью…

Чаще же на нашей земле просто качалось множество тонких рябин….

Дом моего детства

Осенью 1944 года мои родители приехали в Гродно с теми же двумя полупустыми корзинками из ивовых прутьев, с которыми мама в июне 1941-го убегала из Литвы.

На первых порах разместились мы прямо у папы на работе, в отделе землеустройства Гродненского облисполкома. Но продолжалось это не долго: может, пару месяцев, хотя нашу первую в Гродно новогоднюю ёлку мы поставили именно в папином служебном кабинете.

А потом, как было принято тогда говорить, нам «выделили жилплощадь»… «Жилплощадь» – понятие «резиновое», очень относительное. Могли выделить и одну комнатку в деревянной разваливающейся халабуде, а могли – отдельный добротный кирпичный особнячок с садиком. Размер и качество получаемого жилья зависели от того места, которое получающий человек занимал на социально-иерархической лестнице, и от того, насколько он мог убедить (доказать, упросить, уговорить…) тех, от кого зависело выделение жилья, что он заслуживает большего или лучшего…

Ребёнком я не знал, но много десятилетий позже мне рассказали, что, оказывается, в 1944 году папе предлагали небольшой отдельный кирпичный дом с садиком и огородиком на тихой улице Реймонта, по соседству с особняком председателя Гродненского облисполкома. До 1939 года улица Реймонта и соседние с ней улицы считались престижным районом города. Там стояли кирпичные особняки интересной архитектуры, с красивыми оградами, совсем не похожие на большинство типичных деревенских домов, которыми были заполнены гродненские окраины. При польской власти жили в них совсем не бедные, а очень даже обеспеченные польские паны. Но с приходом советской «рабоче-крестьянской власти» многие из этих зажиточных домов были реквизированы.

Папина должность начальника отдела землеустройства Гродненской области была не бог весть, какой важности, но и она, видимо, позволяла ему получить то, что ему было предложено – что-что, а методику дележа общественного пирога в Советском Союзе рабоче-крестьянская власть хорошо освоила и лишнего не давала. Но мой папа был очень скромным и совестливым человеком, настоящим интеллигентом, и в пору всеобщего бедствия и нужды счёл неприличным занять нескромное жильё. Замечу в скобках, что многие не заморачивались такими понятиями, как «прилично-неприлично», а, наоборот, старались урвать от государственного пирога кусок побольше да пожирней…

Так что попали мы в жильё очень скромное. Только не подумайте, что говорю я об этом с сожалением – ни в коей мере. Во-первых, я считаю, что папа поступил очень правильно и этично, как и подобает интеллигенту. А во-вторых, сожалеть о прошедшем – это совершенно пустое занятие. Ведь прошлое не вернёшь… Так что, расслабьтесь и улыбнитесь…

Домик, в котором мы поселились, тоже был реквизирован советской властью. Это был старый одноэтажный деревянный дом (по сути, сельская хата), плохо протапливаемый, с прохудившимися от времени углами, из которых сквозило, а в зимние месяцы к утру, когда печь совершенно остывала, эти углы и вообще покрывались белым инеем. Из неплотно прилегавших окон и дверей тоже сквозило, поэтому окна на зиму заклеивали, а между рамами клали угли, а на них вату, чтобы они общими усилиями вбирали влагу. Но им это плохо удавалось, и стёкла зимой непременно покрывались красивыми узорами.

Половицы в доме были скрипучие, некрашеные, плохо прилегавшие друг к другу, и из них тянуло холодом и запахами погреба. Тоненькие перегородки между комнатами не позволяли видеть, но не мешали слышать, что делается в соседней комнате.

Дом был разделён на три квартиры. И все три достались, как теперь сказали бы, правоохранительным органам: в первой и второй квартирке, каждая из которых состояла из двух комнатушек, кухоньки и прихожей, жили два милицейских капитана с семьями, а третья, самая большая (три комнатки и кухня), досталась холостому майору. Майор тот был совсем не простой: у него были денщик, пара лошадей и огромная (как мне тогда казалось) собака. Вот с ним-то мы и разделили «жилплощадь», а было там максимум 25 кв. м. Он получил жильё раньше нас и согласился на наше подселение. Располагался он в крайней комнатке, площадь которой была 5–6 кв. м, а нам достались две проходные. Ну, а кухонька, метров 4–5, была общей, но там майор только умывался, благо, там был водопроводный кран.

Когда через несколько месяцев майор куда-то исчез, вся квартира осталась за нашей семьёй. Пять человек на 25 кв. м – по тем временам это было неплохо. В комнатке майора разместились мои сёстры, мама спала в средней комнате, а мы с папой «делили» так называемую «гостиную». Здесь стояли: папина кровать, кушетка, на которой спал я, а в центре комнаты – обеденный стол. «Обеденный стол» звучит очень солидно, хотя в действительности это был простой, выпиленный из не очень толстой фанеры, круг с прибитыми к нему четырьмя ножками. За этим столом мы ели, за этим столом папа по вечерам читал, за ним же много лет я делал уроки.

Над столом висел светильник: жестяная круглая тарелка, зелёного цвета снаружи, и белого – изнутри. Когда я ложился спать, папа, как правило, ещё читал, и, чтобы лампа не светила мне в глаза, он оборачивал вокруг «тарелки» газету и как-то её закреплял, хотя она постоянно норовила сползти. Но всё же желаемый результат достигался… Газета постепенно выгорала, желтела, бумага становилась ломкой и попахивала горелым – тогда газету меняли на новую. Война приучила людей довольствоваться тем, что было доступно.

В этой же комнате стояла неизвестно откуда взявшаяся этажерка, метра полтора высотой, у которой было три или четыре полки, которых долгое время хватало, чтобы держать наши немногочисленные книги. Папа очень любил книги, и до войны, по словам мамы, у него была большая библиотека. Могу себе представить, как он должен был переживать, лишившись своей библиотеки, хотя мне про неё он никогда не рассказывал. Закрыл, видимо, ту страницу жизни раз и навсегда…

Но по мере того, как мы всё дальше уходили от войны, папа чаще ходил в книжные магазины, и количество книг в доме всё же увеличивалось.

Что такое ванная комната или душевая – дом не знал. На кухне был кран с холодной водой, который в зимнюю пору частенько имел обыкновение замерзать. Помню, что папа его размораживал при помощи паяльной лампы, которая зверски гудела.

Вода в водопроводе была (а может, просто казалась) очень чистой и вкусной, и все пили воду прямо из-под крана.

Под краном была раковина. Над раковиной умывались, в раковине мыли посуду. Вода из раковины вытекала по трубе на улицу в канаву, которую родители называли то ли риштоком, то ли риштокой. Родители так называли, и я так называл, и никаких вопросов не возникало. Но спустя много лет, уже в пожилом возрасте, я вспомнил это слово из детства и решил уточнить его происхождение, но ни в одном словаре такого слова найти не мог. И лишь случайно, просматривая Епархиальные ведомости Минской губернии за 1898 год, я наткнулся на похожее слово «реншток», искусственное русло из камня, кирпича или бетона для отвода ливневых вод. Оказалось, что это было заимствованное из немецкого языка слово, да ещё кем-то искаженное. Вот как порой можно подолгу жить рядом с каким-то явлением и не подозревать ни о его сути, ни об имени.

Летом по ренштоку вода не спеша стекала до оврага, который принимал воду из многих десятков таких же канав. Пробравшись по кривому оврагу пару сот метров, этот ручеёк сливался с другим, более крупным, который не только местами уже журчал, но даже имел своё название. Кто-то называл его Гродничанкой (от слова Гродно), кто-то – Городничанкой (возможно, памятуя древнее название города – Городня). Но в основном, жители Гродно предпочитали называть его «Вонючкой», что было совершенно оправдано, поскольку более точно описать это журчащее явление было невозможно. А через пару километров виляния по оврагу Вонючка всю свою грязь сливала в Неман. Те, кто жил на склонах оврага, видимо, привыкли к этой вони (а куда денешься?), ну а остальные жители Гродно старались там не задерживаться. Если мне приходилось проходить возле Вонючки, я всегда затыкал нос. Купались мы в Немане либо выше впадения Вонючки, либо значительно ниже по течению, в Пышках, пригородной лесной зоне.

Но всё течёт и к счастью иногда меняется. Неузнаваемо с тех пор изменилась Городничанка. Прежде всего, её давно перестали использовать для стока канализационных вод, и, как следствие, исчез запах. В центре города её перекрыли парой плотин, в парке сделали каскады и пруды, и бывший ручей стал украшением города, где гуляют люди, кормят уток и лебедей, сидят на лавочках в тени раскидистых старых лип. И называют это место красиво: Швейцарская долина… Можно ли было себе такое представить в те годы, когда мы мальчишками бегали по этим заросшим бурьяном и крапивой оврагам, где струилась вода с нечистотами. И как мне жаль, что тысячи людей, поколение за поколением, жившие вдоль этих оврагов и нюхавшие эту вонь, будь то «за польским часэм», будь то «за Советами», так и ушли из жизни в небытие, не узнав о том, какое светлое будущее ожидало Городничанку-Вонючку.… А молодёжь и не догадывается, как убого здесь было, и почему-то охотно верит тем, кто нагло врёт, что теперь в Гродно «восстанавливают красоту, созданную при поляках, и утраченную при Советах».

Но вернёмся в прошлое, туда, где вода, выбежав зимой из тёплого дома, быстро остывала и там же, возле дома, и замерзала. Таким образом, к весне нарастал довольно толстый слой льда, который солнце из-за падавшей от дома тени долго не могло растопить, и солнцу приходилось помогать, разбивая лёд при помощи топора и лома. Пока я был маленьким, этим занимался папа, но с какого-то возраста это стало моей обязанностью. Должен сознаться, что это занятие было мне не по душе, поскольку этот лёд был не чем иным, как замёрзшей сточной водой от мытья рук и мытья посуды. Легко и сразу лёд колоться не хотел – его нужно было как следует подолбить. От ударов по нему топором или ломом в лицо летели осколки «помоечного льда», и от этого было гадко, и портилось настроение, поскольку я всю жизнь был ужасно брезглив. Но приходилось терпеть…

Одним своим торцом с двумя окнами дом выходил на улицу Дзержинского, а другим – во двор. Двор был не ровным, а с плавным уклоном в сторону оврага, и поэтому в глубине двора фундамент у дома был заметно выше, чем возле улицы. К тому же за годы своей жизни дом порядком врос в землю, поэтому со стороны улицы нижние кромки окон опустились почти до земли, а во дворе – до уровня груди подростка, что побуждало меня летом использовать окна вместо дверей.

Чуть глубже во дворе, ближе к оврагу, стоял ещё один жилой домик, поменьше. Кроме того, во дворе было несколько хозяйственных построек: сараи разного возраста, размера и стиля, где многочисленные теперь обитатели двух домов держали дрова и торф. Кое-кто держал скотину, кроликов, кур, хозяйственный инвентарь (лопаты, грабли и т. п.), ну, и всякий старый хлам, который, как известно, должен вылежаться, прежде чем окончательно отправиться в утиль или на помойку.

Было во дворе ещё одно строеньице, выходившее одной стенкой на улицу и имевшее там входную дверь. Начинало оно свой жизненный путь как коптильня, поскольку первые хозяева, как рассказывали старожилы, занимались изготовлением колбас. На моей же памяти здесь размещался то продуктовый магазинчик, то винно-водочный, то пивнушка, то приёмный пункт стеклотары. А бывало, что этот домик просто стоял заколоченным. Но чем бы эта халупка ни была, она всегда сохраняла обольстительный запах копчёностей, который даже кислый запах пива не мог забить… Такая вот преданность своей юности.