Текст книги "Жизнь – как один глубокий выдох"

Даже когда дом бывал покрашенным, что случалось совсем не часто, хорошо было видно, что возраст у него весьма солидный. Но сколько лет было дому – никто толком не знал, по крайней мере, к тому времени, когда я этим заинтересовался. А интерес я проявил только тогда, когда понял, что такое «родительский дом», «дом детства», и именно поэтому так пространно пишу про него теперь.

Почти безвыездно прожил я в нём с 1944-го по 1960-й и затем ещё несколько лет приезжал к родителям на студенческие каникулы. И нет для меня другого дома, дороже этого, хотя и самого дома уже много лет как нет…

К сожалению, я мало что знаю из его предыстории. Знаю, что «за польским часэм» все эти жилые и хозяйственные постройки, а также двор и огород принадлежали одной польской семье. По нашим бедняцким меркам того времени, семья эта представлялась весьма обеспеченной. Сам факт, что теперь здесь размещались шесть семей, да ещё несколько одиноких женщин, а когда-то на этой же площади жила лишь одна семья, уже был для нас значимым.

Но всё же это был не тот уровень обеспеченности, который мог вызвать у новой «рабоче-крестьянской» власти в Гродно острую «классовую ненависть». Излишний жирок могли, конечно, и срезать, но «раскулачивать» не стали бы. Однако роковым оказался тот факт, что последний хозяин дома был офицером польской армии…

После того, как в сентябре 1939 года Советский Союз вернул себе Западную Белоруссию и Западную Украину, первым делом на этих территориях, по классовому принципу, была проведена зачистка и фильтрация местного населения: арестованы тысячи офицеров польской армии, полицейских, тюремщиков, жандармов, бывших помещиков, фабрикантов, крупных чиновников и других категорий «неблагонадёжных граждан». После освобождения в 1944 г от фашистов зачистка и фильтрация в городе, конечно же, были вновь проведены. Когда именно дом реквизировали: в 39-м или в 44-м – не знаю. Да это и не существенно.

Эти строки я пишу, сидя в московской квартире, в которой живу уже тридцать (подумать страшно!) лет: дольше, чем в любой другой квартире в моей жизни. Она совсем не идеальна и имеет массу недостатков. Но я люблю её, привык к ней – мне здесь уютно и удобно.

Многое здесь я адаптировал под себя. Рядом, в шкафах, которые я сам соорудил, – мои многочисленные книги. Рядом – моя коллекция марок, которая тихо лежит, греет мне душу и надеется, что я всё же к ней вернусь, как к первой любви. Здесь же – много мелочей и сувениров, вроде африканских масок и китайских фонариков, эстампов из Рима и вьетнамских акварелей, привезенных мной из многочисленных командировок.

Эта квартира для меня привычнее всех других, где мне доводилось жить подолгу или накоротке. А пожить мне пришлось много где: и в студенческих общежитиях, и в коммуналках, и в разного класса гостиницах, резиденциях, пансионатах, кемпингах. Как в огромных городах, так и в городах среднего размера, и в совсем маленьких. И в Азии, и Европе, и Африке, и Америке…

Но среди всего этого обилия мест, коим доводилось меня приютить, есть один дом, который я ни с чем не сравниваю. Говорить, что он хуже или лучше других, было бы некорректно. Он единственный и неповторимый, как бы пафосно это ни звучало. Это – дом моего детства.

Вообще-то, физически, как я уже писал, его больше нет. Он существует только на старых фотографиях и у меня в памяти.

Может, и хорошо, что его нет в реальности… Как-то раз после длительного отсутствия приехал я в Гродно и, проходя мимо «своего дома» (родители из него уже давно уехали, но он ещё был цел), не удержался и, объяснив, что когда-то здесь жил, попросил у новых хозяев разрешения зайти внутрь. Они разрешили…

Я был поражён, нет, ПОТРЯСЁН – так внутри было тесно и убого…

Но не буду продолжать: о покойниках говорят только хорошее…

Всё равно: это дом моего детства. Другого детства быть не может: оно единственное, вот и Дом детства – он у меня единственный.

Здесь моё промчалось детство

В тихой провинциальной гродненской заводи практически безвыездно прожил я многие годы, не задумываясь о времени и его течении. День да ночь – сутки прочь, один день сменял другой, дни складывались в недели, недели – в месяцы. И ничего, кроме времён года, в окружающем мире для меня не менялось. Никаких событий, никаких приключений, ничего выдающегося или запоминающегося. Но это однообразие долгое время мною не замечалось: таким было для меня естественное течение времени. Соответственно, тягостными те годы мне не казались. Хотя всё же предполагаю, что ощущение монотонности жизни накапливалось и подспудно давило на психику, вызывая стремление, пусть и неосознанное, к переменам…

То, что я назвал Гродно провинциальной заводью, не является уничижительным. «Провинциальный» совсем не значит, что плохой. Ну да, не столица. А кто сказал, что столица – это всегда и для всех хорошо? Действительно, немало людей, особенно в юные годы, когда внутри у них всё кипит и бурлит, рвутся в столицы и в крупные города вообще. Но часто они это делают просто по незнанию, а столкнувшись со столичной суматохой и другими негативными сторонами жизни мегаполисов, спешат вернуться в свои спокойные родные места. Огромному количеству людей жизнь в крупных городах с их бешеным ритмом просто претит.

Никто не станет спорить с тем, что жизнь в Гродно не била ключом. Но было в этом и положительное: значит, оставалось больше времени, чтобы прочувствовать красоту рассветов и закатов, любоваться весенней расцветающей сиренью и осенними багряными клёнами, пьянеть от аромата ландышей и лип, встречаться и беседовать с друзьями, читать, думать, анализировать, мечтать. А разве мальчишки современных Москвы и Питера могут залезть к соседу за яблоками или грушами? А мы могли…

И я нисколько не жалею о том, что рос не в Москве, где родился, не в Париже, Риме или Нью-Йорке, где позже мне доводилось неоднократно бывать. Наоборот, я благодарен судьбе за то, что мои детство и отрочество прошли именно в Гродно. Это не был заурядный город: у него было и своё особое лицо, и своё особое содержание.

С непередаваемым удовольствием погружаюсь я в воспоминания о том уже не существующем городке, то есть вообще-то он существует: он вполне реальный, осязаемый и, кстати, очень красивый, но он уже другой, совсем-совсем другой. Прежде всего, нужно сказать, что это вообще уже не городок. Раз в десять со времени моего детства увеличилось его население, выросли новые жилые массивы. От многих деревушек, которые всегда кучкуются вокруг городов, остались лишь названия, унаследованные новыми жилыми районами, возникшими на их месте: Девятовка, Вишневец, Колбасино, Румлёво, Ольшанка, Грандичи. Целиком или частично город их уже поглотил и сделал частью себя. Соответственно, появились новые улицы, и даже проспекты.

Да кто бы мог в те далёкие годы представить, что в Гродно будет проспект или бульвар! Если бы кто-нибудь тогда такое вслух сказал, он вызвал бы хохот и издёвки. «Проспект», «бульвар»… – может, тебе ещё автобус подать, троллейбус, такси?

Сегодня, когда в Гродно автобусы ездят по более чем 50 маршрутам, а троллейбусы – по 20-ти, трудно поверить, что в послевоенные годы никакого общественного транспорта в городке не было. Да и, вообще, того, что теперь называется транспортными средствами, почти не было: редко проедет военный грузовик или служебная машина высокого начальства, а остальное – телеги на конной тяге. Основным же средством передвижения горожан были собственные Ноги.

До любой точки в городе добирались мы на своих двоих, даже если это было на окраине или, хуже того, в занеманской части. Мне, мальчишке с правого берега Немана, занеманская часть города казалась тьмутараканью, и, если приходилось идти в гости к дяде Викентию, маминому брату, поселившемуся в Гродно после войны и построившему небольшой домик на занеманской улице со странным названием «Сырокомля»[9]9
  Владислав Сырокомля (1823-1862) – малоизвестный польский поэт.


[Закрыть], делал я это, что называется, из-под палки. И никакие мамины увещевания, что мы идём к её брату, моему дяде, что там я встречусь со своими двоюродными сёстрами, и что с родными нужно поддерживать отношения, не могли сделать для меня дорогу короче и приятнее.

* * *

Странная штука, человеческие воспоминания! Почему-то порой, безо всякого повода, без очевидной ассоциации в памяти всплывает что-то, казалось бы, совершенно неуместное. Почему-то иногда мне вспоминаются похоронные процессии на улице Дзержинского, где я жил. И почему-то в зимнее время.

Впереди шесть – восемь мужчин несут на плечах чёрный или чёрно-красный гроб. Судя по их напряжённым красным и потным лицам, нести им трудно и неудобно: никаких ручек или приспособлений тогда на гробах не было, и в силу своей формы он всё время норовит соскользнуть с плеча. А внизу ноги разъезжаются на скользком булыжнике. Идти до кладбища нужно через весь город, несколько километров. Порой эти процессии сопровождал оркестрик, фальшиво исполнявший какой-либо несложный траурный марш. Исключительно редко гроб могли везти на грузовике с опущенными бортами. Грузовик ехал медленно, со скоростью шагавших за ним провожающих. Возможно, эти воспоминания застряли в памяти потому, что ребёнком я очень болезненно относился к проблеме смерти и к покойникам.

* * *

Некоторые люди работали в городе, а жили за городом, и каждый день, кроме воскресенья и праздников, на работу и с работы ходили пешком, и некоторым приходилось проходить по 8–10 км в одну сторону.

Не близкими для многих детей были и школы. Школ в городе было мало, занимались в две, а кое-где и в три смены. Зимой и поздней осенью первая смена затемно шла в школу, а вторая смена затемно возвращалась из школы. А улицы освещены были плохо. И это не казалось аномальным. И то, что могло быть по-другому – в голову не приходило. Потому что не с чем было сравнивать…

Именно память о том былом городке позволяет мне лучше почувствовать, как невероятно изменился Гродно. А ещё она позволяет мне яростно спорить с теми, кто пытается отрицать огромные положительные перемены в жизни моего города.

Конечно, грустно немного, что того провинциального городка конца 40-х годов больше нет. Но всё же он не совсем исчез. Та часть города, которая именуется историческим центром, абсолютно узнаваема и всё так же уникальна. Хотя и здесь произошли немалые перемены: снесли всякую рухлядь и завалюхи, не представлявшие исторической и архитектурной ценности, убрали заборы во дворах, ликвидировали помойки, выгребные туалетные ямы. Тротуары покрыли плиткой, проезжую часть – асфальтом. Безусловно, те старенькие и часто жалкие домишки, ликвидированные потому, что реставрировать их было совершенно иррационально, навсегда останутся предметом ностальгической любви для тех, кто в них когда-то жил. Я и сам с грустью вспоминаю тот домик, в котором прошло моё детство. Но умом я понимаю, что невозможно улучшать жилищные условия, менять инфраструктуру города и при этом сохранять нетронутыми все истлевшие и прогнившие сооружения, которые навевают нам воспоминания о нашем детстве или юности.

Когда-то я видел, как на некоторых улочках в центре Парижа от двух-, трёхэтажных домов оставляли только фасадные кирпичные стенки, подпирая каждую со всех сторон мощными стальными швеллерами, затем строили рядом совершенно новые дома такой же этажности, и к ним затем «приклеивали», если можно так выразиться, сохранённые фасады. Внутри этих домов были безупречно новые квартиры со всеми современными удобствами и «наворотами», а снаружи сохранялся этот милый «vieux Paris»[10]10
  «Старый Париж».


[Закрыть]… Конечно, это очень хлопотная технология, и она невероятно удорожает реконструкцию, однако, ежели кто-то имеет на это средства, почему бы и нет? Но, если одновременно нужно решать проблему расселения большого числа малоимущих граждан, городские власти на такие расходы не пойдут… Не могут пойти. Спасибо, что вычистили всю грязь, ликвидировали помойки, оборудовали канализацию.

* * *

Закрываю глаза – и память уносит меня на рубеж 40-х и 50-х годов на гродненские улицы, которые ностальгия раскрашивает в нежные акварельные цвета: голубоватые, розовые, зеленоватые… Этот городок был для меня тогда единственным, потому что я не видел других… Он стал для меня ещё более единственным теперь, потому что в жизни я увидел массу других и совершенно точно знаю, что другого такого нет…

Однако ностальгические воспоминания совсем не мешают мне трезво оценивать прошлое и понимать, что жизнь в Гродно была очень скромная, даже примитивная, а у некоторых – почти нищенская. Но бедность нашей жизни в Гродно определялась прежде всего послевоенным временем, а не размерами городка. Я прекрасно помню, что исторический центр состоял из массы дворов и двориков, отделённых друг от друга дощатыми подгнившими, а то и совсем прогнившими, заборами которые, как считали местные мальчишки, существовали для того, чтобы через них лазить. Непременным атрибутом этих дворов были помойки и вонючие туалеты над выгребными ямами. И когда вспоминаешь эти малоприятные детали, ностальгия куда-то быстренько прячется.

Как жаль, что нельзя сделать срезы памяти наподобие фотографий: вот это – центральная площадь в году 1946-ом, а это – улица Ожешко в 1953-м, а вот – моя школа в 1958 году. А в этом трёхэтажном доме (невероятная редкость для Гродно в те времена!) жила девочка Мэри, которая в первом классе покорила моё сердце своим огромным белым бантом. А в том – жила Людка, пока не вышла замуж. А здесь жила Жанна – она так замуж и не вышла… Если бы такие «срезы памяти» были возможны, нашим воспоминаниям не было бы цены: не воспоминания, а исторические документы… Увы, это не так, и мемуары язвительно, но нередко справедливо называют «мемуаразмами». Путаются в мозгу человека картинки прошлого – как будто рассматриваешь на свет сразу несколько диапозитивов, сложенных друг на друга. Вот и я, вспоминая Гродно былых дней, не могу всегда утверждать на 100 %, что было именно так, а не чуть-чуть иначе и не в 1948-м, а, скажем, в 1951-м…

Это был типичный провинциальный местечковый городок с несколькими громадными красивыми католическими храмами, возвышавшимися над множеством в основном невзрачных домов, домиков и домишек. Большинство жителей Гродно жили в одноэтажных деревянных домах с печным отоплением. Кирпичные дома кучковались прежде всего в центральной части города, а также были разбросаны там-сям на отдельных улицах, к центру не относящихся.

К счастью, город очень мало пострадал от войны, поскольку за него не было серьёзных боёв ни в 1941 году, ни в 1944 году. Да и в сентябре 1939 года, когда Красная Армия возвращала Западную Белоруссию, поляки, ошеломлённые к этому времени стремительной немецкой победой, не оказали нашим войскам серьёзного сопротивления. Больше перемен произошло уже в послевоенные годы. Поэтому лицо города, в том числе его исторический центр, в основном сохранилось. Попутно нужно заметить, что исторически белорусские городки в большинстве своём развивались как еврейские местечки, поскольку именно по Белоруссии и Украине проходила так называемая черта осёдлости. И Гродно не было исключением: в его историческом центре и сегодня можно увидеть местечковые черты и следы.

Большинство улиц этого милого городка в зависимости от времени года и погоды были в ту пору покрыты пылью, грязью или снегом, то есть мостовые и тротуары, мягко выражаясь, не были в городе повсеместны. Чаще они встречались в местечковой части города. Две главные улицы в центре города удостоились брусчатки, некоторые были вымощены булыжником, а вдоль отдельных домов люди ходили пусть по изношенным и деформированным, но всё же тротуарам.

С точки зрения современных борцов за чистоту окружающей среды, булыжник, конечно, идеальное покрытие, но с практической точки зрения – врагу не пожелаешь. Прежде всего, ходить по булыжнику, даже на низких каблуках, очень неудобно, не говоря о высоких каблучках (о шпильках, любительницы таковых, – вообще забудьте!). Существенным для того времени было и то, что между булыжниками трудно выметать конский навоз, а переносить его на своей обуви – малоприятно. Радостных же воробьёв для очистки от него всех улиц явно не хватало. Источники конского навоза были запряжены в «гужевой транспорт», который в Гродно только-только начал уступать место более прогрессивному, автомобильному. Особенно много такого традиционного транспорта заполняло городок по воскресным дням, когда «дядьки» из ближних деревень везли в город на рынок свой товар. Поскольку серьёзный рынок в городе был только один, Скидельский, то ехать до него иным селянам приходилось через весь город. А лошадям, как понимаете, не прикажешь, где оставлять помёт: в городе или за городом, на окраине или в центре… А прицепить лошади под хвост кожаный мешок для сбора экскрементов, как это делают теперь в крупных городах, в ту пору в Гродно никому в голову не приходило…

Кроме того, раз уж речь зашла о гужевом транспорте, нужно вспомнить ещё об одной характерной для того времени особенности. Обычные деревенские телеги в Белоруссии были отнюдь не «на резиновом ходу», а на деревянных колёсах, обитых металлическим ободом. Вот и представьте себе, как десятки таких телег утром в воскресенье медленно едут по булыжнику мостовых в сторону рынка… В городе стоял невероятный грохот!

Но тогда это казалось совершенно нормальным – как снег зимой. Никого это не раздражало, никто не бурчал, а может, просто не замечал – это была норма жизни. А вот сегодня, если нам, едущим в современном легковом авто с великолепной амортизацией случается где-либо попасть – не на булыжник, нет – на брусчатку, уж как мы морщимся: тряско нам и шумно. Но нужно помнить, что тряский булыжник – это здоровая экология, а ровный асфальт – это приятный, но канцероген.

Ну, а та часть города, которая городом только называлась, а по существу была даже не пригородом, а приткнувшейся к городу деревней, первозданно купалась в пыли или утопала в грязи. К счастью, грунт у нас в основном песчаный, а не глинистый – и поэтому вода быстро уходила, и грязь была, если так можно о ней сказать, сносной, то есть не слишком грязной и не слишком липкой…

Не украшали городок и всякие хлева, сараюшки-завалюхи, где хрюкали свиньи и даже мычали коровы. Скот в первые послевоенные годы держали даже во дворах городского типа – время было такое, что рассчитывать вернее всего было на себя. Держали и коз, и кроликов, не говоря уж про кур. Грань между городом и деревней не была очень чёткой, поскольку город ещё не совсем стал городом. Процесс урбанизации продолжался, но до его завершения было очень далеко, и война этот процесс заметно притормозила.

Жители пыльных улиц жгуче завидовали жителям улиц мощёных – у них было меньше грязи и больше цивилизации. А между мальчишками с тех и других улиц происходили частые разборки с рукоприкладством и «юшкой» из носов. Жители улиц мощёных принимали имеющиеся удобства за должное и даже были недовольны. Особенно, когда по ночам их будили грохотавшие по булыжнику телеги «золотарей», которые под покровом ночи делали своё грязное, но столь необходимое дело: опорожняли выгребные ямы. Канализации в городе не было, если не считать ливневой на двух главных улицах, и город был буквально покрыт выгребными ямами с отхожими над ними местами. Их нужно было время от времени чистить. И воздух в городе они, естественно, не облагораживали.

Во дворах партийных и государственных учреждений, школ и больниц, на вокзале, при театре, кинотеатрах и доме офицеров – везде стояли строения, которые именовались туалетами, или уборными. Люди попроще говорили: «сортиры». Мне это слово в течение долгих лет резало слух и представлялось если не ругательным, то, по меньшей мере, неприличным. Лишь лет в 20, когда я стал учить французский язык и узнал, что слово-то пришло к нам из французского и изначально было вполне приличным, тогда я стал к нему относиться терпимее.

Объективности ради нужно заметить, что в повсеместном существовании огромного количества нужников был и положительный аспект. Поскольку строения над выгребными ямами были в основном легкодоступны, то в подворотнях не пахло мочой… Вот оно – подтверждение закона сохранения материи, как его сформулировал Козьма Прутков: «Если в одном месте прибудет, то в другом убудет».

Позволить себе основательный туалет могли лишь немногие серьёзные организации и редкие индивидуумы. Большинство же домиков над ямами были убогими: сбитыми кое-как из кривых досок с щелями, в которые летом подсматривали развивающиеся любознательные ребятишки, а зимой дул ледяной ветер, не позволявший подолгу рассиживаться. На двери такого туалета порой мог висеть замочек, а то и замок – всё зависело от того, кто был владельцем. В туалетах под замком было чисто и культурно, но туда было не попасть. В туалетах без замка чисто бывало редко, и они иллюстрировали крах идеи коллективизма. Моя мама в подобных случаях цитировала белорусскую поговорку: «хаўруснае – гнуснае». «Хаўруснае» – значит коллективное. И большинство туалетов было всё же, увы, без замков…

О существовании центрального отопления если в Гродно и знали, то понаслышке. Гродненские жители в холодное время года согревались возле печей и печек. Может быть, в каком-нибудь обкоме партии, или облисполкоме, или штабе армии и были котельные – не знаю, не видел… Зато видел, что повсюду торчали печные трубы, и, когда в городе холодало, из этих труб вился жизнеутверждающий дымок. И трубочисты у нас были – правда, не в котелках и не столь импозантные, как на картинках из Германии или Эстонии, но трубы они чистили вполне эффективно.

Топили дровами, торфом и даже углем, но уголь трудно было достать, и к тому же он давал такую высокую температуру, что не все печки выдерживали. Поэтому дрова и торф были основным топливом. Вот и мы каждый год запасались дровами, потом папа их пилил и колол. Когда я подрос, стал помогать ему: сначала пилить, а потом и колоть. Это занятие я даже любил, но ходить, когда стемнеет, в сарай за дровами – вот что было наказанием. А не идти было нельзя: родители – на работе, дома – холодина, и топить печь довольно рано стало моей обязанностью.

В сарае была кромешная темень, вокруг сарая тоже темень, а до ближайшего уличного фонаря – как до Луны… Мне чудилось, что в сарае кто-то сидит, затаившись, и ждёт, когда я войду, чтобы схватить меня… Открыв скрипучую дверь (а скрипела она точно так, как в фильмах ужасов, которые мне предстояло увидеть только лет через 20), я подолгу стоял в дверном проёме, стараясь как можно тише дышать, и всматривался вглубь сарая. Конечно, там никого не было, но, видимо, тогда я в этом не был убеждён, и от страха всё внутри сводило…

Иногда могла прошуршать в сарае мышь или крыса… Как-то раз, напугав меня до полусмерти, мимо, в открытую дверь, стрелой вылетел кот, ещё более напуганный, чем я. Закрыть бы на замок этот чёртов сарай да рвануть в безопасный дом!.. Но нельзя: я должен затопить в доме печь, чтобы к приходу родителей и сестёр там стало тепло…

Постояв, собравшись с духом, чуть дыша, коротенькими шажками, чтобы в темноте не споткнуться, я преодолевал метра три до стенки сарая, где стояла поленница, наощупь быстро накладывал на полусогнутую левую руку поленьев так много, сколько мог снести (уж второй раз сюда, хоть убей, не пойду!) и поспешно бросался в светлеющий дверной проём… Когда повзрослел, походы в сарай, естественно, стали менее драматичными, а там и фонарик дома появился.

Ну, а растопить печь не было для меня проблемой. Наоборот, это было удовольствие: наколоть щепок, оторвать бересты, сложить всю «разжижку» шалашиком и поджечь. А потом смотреть, как сначала робкий огонёк всё смелее разгорается, перебегает с берёзовой коры на сосновые щепочки, дальше, дальше – и вот уже можно сверху положить более крупные поленья и закрыть дверцу. И скоро загудит в трубе, а затем и теплеть в доме начнёт…

В первые годы после войны очень нестабильно работала гродненская электростанция, и гродненцы часто оставались без электричества. А поскольку электричество использовали почти исключительно для освещения, то расхожей была фраза «Опять света нет…». На такие случаи в каждом хозяйстве была керосиновая лампа и свечи. Они скрашивали жизнь в долгие тёмные и тоскливые осенние и зимние вечера, когда случались перебои в работе электростанции.

Керосиновую лампу я очень не любил. Она коптила, неприятно пахла керосином и горелым фитилём, стекло у неё раскалялось, и им легко было обжечься. А ещё меня пугали, что лампа может перевернуться, разбиться, и тогда весь дом сгорит. Другое дело – свечи, которые были гораздо дружелюбнее и занимательнее. Они оплавлялись, и по ним воск стекал длинными струйками вниз, застывая какими-то корявыми наростами (слов сталактиты и сталагмиты я тогда ещё не знал…). Эти наросты можно было ногтём отколупнуть и опять расплавлять на огне свечи, и это было так увлекательно…

Время шло, и электростанцию основательно отремонтировали, а потом и новый блок построили, и лампа со свечами ушли из моей жизни в область воспоминаний…

* * *

В пору моего детства во многих семьях готовили на керосинках и примусах; у некоторых были керогазы, поэтому почти повсеместно пахло керосином. Из-за этого запаха у меня на всю жизнь осталось предубеждение против любых горелок, работающих на керосине, и в гости к приятелям, у которых дома были всякие примусы-керогазы, я ходить не любил.

Но в нашей семье готовили на плите, которая топилась дровами. Правда, из-за этого сильно коптились кастрюли и чайник, и маме приходилось подолгу их отмывать. Но это казалось нормальным. Первая электроплитка появилась у нас только в середине 50-х годов. У неё часто перегорала спираль, и папе приходилось чинить её, но зато исчезла копоть… Про существование газовых плит я узнал лет в шестнадцать, приехав впервые в Москву. А газификация Гродно началась, когда я уже уехал в Москву учиться, в 1960 году.

О том что такое холодильник, мы тоже не знали. Зимой холодно было в чулане, где и хранили скоропортящиеся продукты, которые, попадая в чулан, просто замерзали до каменного состояния, но зато не портились. Летом пытались что-то хранить в погребе, где пахло сыростью, но было всё же не так жарко… Однако полностью проблему это, конечно, не решало, пока не появился в доме холодильник… А вот то, когда он появился, совершенно не помню, поскольку, живя после Гродно в общежитии в Москве, я держал скоропортящиеся продукты, как все студенты, в «авоське», подвешенной за окном, или между оконными рамами. И всё замерзало, как в чулане из детства…

В домах, расположенных в центральной части города, был водопровод. Вода в нём была чистая и вкусная, по крайней мере, тогда так казалось. И никому в голову не пришло бы, что наступит время, когда воду из-под крана без кипячения будут рекомендовать не пить…

На окраинах города были колонки, а кое-где – колодцы.

Горячей воды, насколько я знал, ни у кого не было. Всё стиралось вручную, а постельное бельё кипятилось в баке на плите, отчего вся кухня наполнялась влажным паром.

Не было ни душей, ни ванных комнат. Детишек мыли в тазиках, корытцах, позже – в ванночках, грея воду на плите. Думаю, что взрослые тоже иногда использовали такой метод помывки. А в основном раз в неделю в выходной день, то есть для большинства – в воскресенье, народ шёл мыться в бани.

Но, чтобы попасть в баню, нужно было пережить многочасовое стояние в очереди: сначала – на улице, на подходе к бане, затем – на лестнице, поскольку мужское отделение было на втором этаже, а уж затем – в предбаннике… Это стояние могло быть под дождём, или в лютый холод, или в знойный день, но всегда оно было скучным, долгим и томительным. Единственной радостью был зычный голос банщика, который выкрикивал время от времени: «Следующий» или «Двое» и совсем редко «Четверо!», – после чего повеселевшая очередь чуть-чуть продвигалась вперёд. Но как мрачнела очередь при появлении взвода солдат, стучавших по цементному полу подкованными сапогами! Они имели право проходить на помывку в баню без очереди…

В баню я ходил с самого раннего детства. Настолько раннего, что изначально ходил вместе с мамой в женское отделение. К сожалению, этот интересный жизненный опыт в моей памяти совершенно не зафиксировался. Но хорошо помню то, как был оттуда изгнан…

В какой-то день две мывшиеся женщины стали на маму кричать, что, дескать, «нечего!», что мальчик уже большой и пусть в баню ходит с отцом. Я никогда не любил скандалы и не любил орущих женщин, они ведь в послевоенные годы так легко и так часто срывались на крик и визг… Видимо, всё же я не был достаточно большим, иначе запомнил бы в женском отделении бани что-либо более интересное, чем злобный ор двух тёток. Скажем, обнажённых женщин в турецкой бане на картине[11]11
  «Турецкая баня» – картина, находящаяся в Лувре. На знаменитом полотне изображены обнажённые женщины в экзотической обстановке гарема. Автор – французский художник Жан Огюст Доминик Энгр (1780-1867).


[Закрыть], которую видел в Лувре, я прекрасно помню… А вот голых женщин в гродненской бане совершенно не помню, а ведь они были не рисованные, а живые, двигавшиеся (а двигающаяся голая женщина – это так захватывающе!), и в бане их было немало.

Так вот, визгливый крик помню, скользкий пол и мокрые скамейки помню, железные тазики с водой, берёзовые веники, тёмно-коричневые брикеты хозяйственного мыла, которым все тогда мылись, тоже помню. А все эти округлости и выпуклости (а также впуклости) женских тел, которые так интересуют мужчин, а мальчишек с определённого возраста просто гипнотизируют, – их я совершенно не помню. Кто-то может, конечно, сказать, что тому причиной сила искусства великого французского художника Жана Энгра (это он нарисовал «турецкие бани»). Но, не ставя под сомнение мастерство Энгра, я всё же думаю, что подлинная причина была в тестостероне, которого в силу раннего возраста мне не хватило, чтобы я с интересом рассматривал прелести гродненских «ню». Иначе запомнил бы их… Но таких картинок у меня в памяти нет… Видно, в то время ещё не проняло… Не наступил ещё мой час.

Так что преждевременно изгнали меня из женской бани, несправедливо, незаслуженно… Но справедливость уж не восстановить: ведь прошлого не вернёшь, да теперь и по возрасту не впустят.

И, вообще, в ту пору много было разных несправедливостей. Более серьёзных…

Летом в городе поддержанию личной чистоты немало способствовал Неман, в котором помыть себя с мылом (в том числе и голову) считалось совершенно нормальным делом. Иногда на берег реки приводили опять-таки подразделения солдат. Бельё у них было и зимой, и летом одно и то же: холщёвые кальсоны и рубаха. Рубахи они снимали и, оставшись в кальсонах, лезли в воду. Ткань холщёвая была плотной, намокала медленно, и поэтому какое-то время, пока кальсоны полностью не намокали, каждый солдат плавал с большим белым пузырём на заднице – чуть ли не спасательный круг. Зрелище было забавнейшее.