Текст книги "Жизнь – как один глубокий выдох"

Война кончилась, но не совсем…

Всякий раз, когда я слышу рефрен песни Булата Окуджавы «бери шинель, пошли домой», вспоминаю, как меня в детстве поразил рассказ одного соседского мальчишки о том, что его отец, возвращаясь в июле 1945-го с войны, погиб под городком Лидой, в 100 км к востоку от Гродно. Грузовик, в котором он ехал, был подорван на шоссе бандитами.

Мне трудно было поверить соседу – такой несуразной казалась эта смерть. Да как же так?! Война ведь закончилась! Его отец был даже демобилизован… Мальчишеское восприятие было очень простым, линейным: мир есть мир, война есть война. Но оказалось, что всё не так просто.

Живя в Гродно, я не мог не знать про бандитизм, особенно непосредственно после войны, но реального представления о размахе и корнях его не имел. Лишь позже я узнал, а главное – понял, что с капитуляцией Германии завершились только масштабные военные действия против германских войск. Но «счёты с войной», как сказал Окуджава, ещё не были покончены, и на западе нашей страны несколько лет, местами до 1952 года, продолжались «ограниченные войсковые операции». Основными нашими противниками на освобождённых от фашистов западных территориях, в том числе в Гродненской области, были, прежде всего, польские националисты, не признавшие возвращения Западной Белоруссии в состав СССР. А ещё были литовские «лесные братья». Могли также встретиться украинские бандеровцы.

Действовали они в основном разрозненно, но объединяло их то, что все они были абсолютными противниками советской власти. Сегодня, по прошествии многих лет, можно их изучать, дифференцировать и классифицировать, раскладывать по разным политическим и национальным полочкам, а тогда главным был вопрос: ты с нами или против нас? И всякий, кто на вызволенной от фашистов территории был против и встал на путь вооружённой борьбы, был определён как «бандит», хотя сами они могли называть себя и «партизанами», и «комбатантами».

Началась серьёзнейшая борьба с бандитизмом. О бандитизме, конечно, всем что-то было известно, но об истинных его масштабах тогда и многие годы после мало кто знал, поскольку эта информация была тщательно засекречена. Лишь сравнительно недавно кое-что из секретных архивов (в том числе архивов НКВД) стало приоткрываться[3]3
  Разумеется, всё, что я пишу в этом очерке о бандитизме, ни в коей мере не претендует на мемуарность. Я бы это назвал попыткой систематизировать информацию о прошлом с учётом открывшихся фактов.


[Закрыть].

Вот, в частности, отрывок из доклада Наркома внутренних дел СССР Л. П. Берия, направленного 18 сентября 1944 года под грифом «Совершенно секретно» И.В. Сталину, В.М. Молотову и Г.М. Маленкову:

«С освобождением Западной Белоруссии белопольские организации по указанию эмигрантского правительства в Лондоне начали активную борьбу против советской власти. Банды белополяков систематически нападают на сельсоветы, убивают партийно-советских работников, ведут активную агитацию среди польского населения, распространяют воззвания и листовки с призывом к населению не подчиняться органам советской власти и угрожают расстрелом тем, кто будет выполнять советские законы».

Конечно, теперь, спустя много лет, термины «белополяки» и «белопольский» звучат как анахронизм. Но в 1944 году, когда в сознании советских людей ещё была жива память советско-польской войны 1919–1921 годов, видимо, эта терминология представлялась вполне уместной. Кроме того, нужно было дифференцировать тех поляков, которые в «Армии Людовей» вместе с нами сражались против фашистов, от тех, которые не признавали воссоединения Западной Белоруссии с БССР и считали это захватом польских территорий.

Польское эмигрантское правительство, всю войну просидевшее в Лондоне, ни на один момент не признавало факта возвращения Советским Союзом Западной Белоруссии и Западной Украины. И по мере того, как Красная Армия продвигалась на Запад, эмигрантское правительство активизировало разработку планов по воссозданию Польского государства в границах 1939 года. В частности, был разработан план под кодовым названием «Буря». Он предполагал проведение вооружённых выступлений с целью установления польскими националистами фактического контроля над городами, которые они считали польскими, до того, как в них вступит Красная Армия.

Так, когда Красная Армия освободила Вильнюс, который поляки считали польским городом, на его улицах появились польские национальные флаги и вооружённые люди в форме польских военных. Правда, советские войска особо не церемонились с «конкурентами»: очень быстро их разоружили и интернировали, а флаги сняли. Аналогичная ситуация повторилась и при освобождении от фашистов Львова.

Намного драматичнее развивались события в Варшаве.

План, разработанный эмигрантским правительством в Лондоне и руководством Армии Крайовой в Варшаве, предусматривал начать восстание за 12 часов до вступления в Варшаву советских войск, провести короткие бои (максимум 3–4 дня) с обессилевшими и отступавшими под ударами Красной Армии германскими войсками. Предполагалось создать впечатление, как будто поляки сами освободили Варшаву, без помощи Красной Армии. После этого планировалось провозгласить политическую и административную власть польского эмигрантского правительства, затем произвести высадку 1-й польской парашютно-десантной бригады, дислоцированной на территории Англии, и подготовить в Варшаве всё необходимое для торжественного прибытия эмигрантского правительства из Лондона.

Не составляет никакого труда понять, что этот план был направлен против Германии лишь формально – судьба Третьего рейха уже была предрешена, и с Варшавским восстанием или без него ничто уже не могло остановить победное движение Красной Армии. По сути, это была политическая акция против Советского Союза. Координировать действия повстанцев с наступающими советскими частями поляки не собирались. Более того, даже информировать советскую сторону о готовящемся восстании польский план не предполагал…

К 1 августа танки Красной Армии дошли до пригородов Варшавы… Тут-то и был отдан приказ начать восстание.

А 30 июля, то есть накануне восстания, в Москву из Лондона прилетает Станислав Миколайчик, премьер польского правительства в изгнании. 3 августа его принимают в Кремле, и он сообщает Сталину о начавшемся восстании, хотя Сталин был, конечно, в курсе всех польских интриг. Миколайчику казалось, что всё идёт, как задумано, и он повёл переговоры со Сталиным так, как будто план уже осуществился.

Однако очень быстро стало ясно, что план прогорает, и уже через неделю, на следующей встрече со Сталиным, Миколайчик запросил у него помощи. Но при этом Миколайчик не соглашается на признание границы между СССР и Польшей по «линии Керзона»[4]4
  «Линия Керзона», названная по имени британского министра иностранных дел, была рекомендована ещё в 1919 году Верховным советом Антанты в качестве восточной границы польского государства. Начиная с 1946 года, именно по этой линии (с некоторыми отступлениями в пользу Польши) проходила советско-польская граница.


[Закрыть], хотя официальный Лондон и даже лично премьер Черчилль накануне поезди Миколайчика в Москву настоятельно ему это рекомендовали.

И «хитроумный» план Лондонского эмигрантского правительства кончился трагедией. По официальной статистике, погибло около 15 тысяч повстанцев. Кроме того, немцы, в наказание за восстание, выгнали из Варшавы сотни тысяч жителей и разрушили значительную часть польской столицы.

С той поры польские горе-стратеги и их потомки, не переставая, клянут Красную Армию и Советский Союз за то, что они «не остановили немцев, не спасли Варшаву и варшавян».

До разрушения Советского Союза и развала Варшавского договора официальные польские лица не позволяли себе категоричных оценок и осуждения, но теперь, когда верх в Польше взяли русофобы, исчезла не только благодарность к тем, кто освободил польские территории от немцев, но даже элементарная порядочность. А ведь, если бы Красная Армия не сломала хребет немецкому вермахту, осталось бы о Польше лишь воспоминание в виде созданного нацистской Германией Генерал-губернаторства[5]5
  Генерал-губернаторство – административно-территориальное образование на территории оккупированной в 1939 году Германией Польши. Делилось на пять округов: Краковский, Варшавский, Люблинский, Радомский и Львовский.


[Закрыть], которому немцы не дали даже выхода к Балтийскому морю. И не видать бы полякам ни Померании, ни Силезии, ни Мазовии, ни Пруссии как своих ушей. А просуществовать Третий рейх, по замыслу Гитлера, должен был, как минимум, 1000 лет… Такая вот перспектива ожидала поляков, если бы не Красная Армия.

В боях с немецкими частями на территории Польши Красная Армия потеряла 600 тысяч человек. 600 тысяч жизней!!! Разве это мало?! Ещё больше должно было погибнуть советских людей из-за политических возжеланий и военных просчётов польских стратегов?

Я призываю к логике и здравому смыслу. Можно, конечно, предположить, что Красная Армия могла бы сделать ещё больше, чем сделала. Но за это нужно было бы дополнительно заплатить жизнями наших солдат… А почему за авантюру правительства пана Миколайчика и подпольного командования Армии Крайовой в Варшаве должны были погибать русские солдаты? Кто кашу заварил, тот и должен её расхлёбывать. Высказывать претензии нужно не к руководителям Красной Армии и Советского Союза, а к руководителям польского правительства в Лондоне.

Не борьба против фашистской Германии была на уме у польского руководства в эмиграции, а козни против Советов. План не сработал, потому что был плохо подготовлен и не был заранее согласован с советским командованием. Да это и не план был, а авантюрная комбинация, имевшая целью схитрить, словчить, чтобы любой ценой ухватить из огня политические каштаны. И цена этой авантюры оказалась трагической.

Неподготовленные и плохо вооружённые участники восстания против фашистского гарнизона в Варшаве были, бесспорно, доблестными людьми, но им противостояли профессиональные, хорошо вооружённые германские войска, имевшие опыт ведения военных действий. И руководители восстания знали, что силы были не равные, но, тем не менее, принесли в жертву своих отважных соотечественников ради собственной авантюры.

И в этой связи я не могу не повторить слова Черчилля, сказанные им про поляков: «Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнусных!». А теперь, по прошествии времени, потомки «гнуснейших» нагло сваливают вину за неудачу своих идейных отцов на тех, кто Польшу освободил…

Выступления «аковцев»[6]6
  «Аковцы» – члены АК («Армии Крайовой»), действовавшей на территории Польши, Белоруссии и Украины с 1942 по 1945 год. В 1945 году АК была официально распущена, но её формирования продолжали ещё несколько лет разрозненную и нескоординированную борьбу против советской власти.


[Закрыть] в Вильнюсе и Львове, а также Варшавское восстание подтверждают то, что польское правительство заранее готовилось к ведению борьбы против советской власти. На территории Западной Белоруссии и Западной Украины были оставлены в подполье несколько десятков тысяч «аковцев», организованных в банды, которые после освобождения советскими войсками этих территорий от немцев начали борьбу против Советов.

Практическая деятельность этих банд сводилась к нападению на тылы Красной Армии, убийству советских работников, подготовке и проведению диверсий, включая разрушение железнодорожных путей, срыву мобилизации граждан в ряды Красной Армии, дезорганизации деятельности советских учреждений.

С точки зрения советской власти это был разгул бандитизма. И он был пресечён жёсткими мерами. «Если враг не сдаётся, его уничтожают…» Да, физически было уничтожено много людей, которые были принципиальными, смелыми, непокорными, но они были не просто противниками, они были врагами, которые не только не признали новый порядок, новую власть – они встали на путь вооружённой борьбы. За что и были жёстко наказаны.

Размах бандитизма был настолько серьёзен, что в Белоруссию, как следует из сообщения Л. П. Берии от 1 ноября 1944 года, были направлены 13 полков войск НКВД общей численностью почти 19 000 человек.

В это же время Президиум Верховного Совета СССР принимает решение о направлении в Белоруссию выездной сессии военной коллегии Верховного Суда СССР с предоставлением ей прав военно-полевых судов. Военная коллегия имела право на ускоренное рассмотрение дел и «вынесение приговоров о повешении или ссылке на каторжные работы осуждённых главарей бандгрупп и участников диверсионно-террористических актов». Повешение тех, кто был приговорён к смертной казни, предписывалось производить публично, по месту совершения осуждёнными преступлений.

В 2010 году, путешествуя по Польше, я увидел, кажется, во Вроцлаве, вывеску «Związek Polskich Sybiraków» («Общество польских сибиряков»), которая меня очень обрадовала: значит, не так всё было жестоко, как подавали (и до сих пор подают) русофобы и в Польше, и за её пределами. Значит, те поляки, кому повезло не погибнуть в лесных боях против советской власти и кто сложил оружие, не были расстреляны или повешены, а были сосланы на лесоповал в Сибирь и теперь доживают свой век, вспоминая сибирские морозы…

Вот и хорошо! Больше людей осталось в живых… Остаётся надеяться, что они-то сделали правильные выводы из своего жизненного опыта…

Мой знакомый майор НКВД

В течение нескольких месяцев я видел его каждый день, если только он не уезжал куда-либо на пару дней. Мы с ним спали в соседних комнатах… Замечал ли он меня? Обращал ли внимание на четырёхлетнего мальчишку? Не знаю, очень сомневаюсь – не до того ему было…

Зато я его обожал!

И вот что интересно: как выглядел этот человек, которого я обожал, – не могу вспомнить. В памяти у меня не осталось его конкретного образа. … Закрыв глаза, я не вижу ни лица его, ни фигуры – ничего. Хотя я знаю, что он жгучий брюнет цыганского типа (его и называли за глаза «цыганом»), среднего роста, решительный, уверенный в себе, быстрый, простоватый… Было ему около 30 лет. Таков умозрительный образ, но и в нём неясно: что – из рассказов родных, а что – из собственной фантазии и желания, чтобы было именно так, а не иначе.

Но, подчёркиваю, не из собственной памяти. Возможно потому, что никогда не видел его фотографии.

Он был майором. В годы войны, по словам мамы, он служил в каких-то частях, которые боролись с дезертирами, диверсантами, шпионами. Когда мне было лет четырнадцать – пятнадцать и я стал задавать вопросы о прошлом, она о нём говорила мало и неохотно, называла какой-то СМЕРШ (тогда это название мало кому было известно, и так откровенно, как сегодня, о СМЕРШЕ ещё не говорили). Откуда она это узнала, я так и не понял. Может, сам майор намекнул, а может, просто предполагала. Люди маминого поколения много чего знали и далеко не всё рассказывали, даже самым близким, и уж тем более не детям.

Судя по тому, что в период службы в Гродно он часто куда-то исчезал и мог по несколько дней отсутствовать, мама считала, что он ездил уничтожать бандитов. Много позже, начитавшись разных книг, я сделал вывод, что он служил в войсках НКВД.

Неспокойное было у майора место службы… Гродно – городок на самом западе Белоруссии. В 30 км – Польша, в 20 км – Литва, кругом леса. Да какие леса: пущи на десятки километров!.. А в лесах в ту пору скрывалось множество абсолютных противников советской власти: и недобитые немцы, и польские аковцы, и литовские «лесные братья», и бандеровцы… Сотрудники НКВД в послевоенные годы, до середины 50-х годов, на отсутствие работы не могли пожаловаться. И работа была – не каждому по плечу, а может, и не по вкусу…

Что касается отношения к операциям войск НКВД, проводимых в западных районах Советского Союза, мне приходилось встречать диаметрально противоположные точки зрения: от восторженного восхваления до полного осуждения… Я не стану разбирать чужие оценки, а сразу скажу о своей.

Для меня предельно ясно, что сотрудники НКВД выполняли свой долг, приказ и при этом постоянно рисковали жизнью. Можно сколько угодно рассуждать о политических, нравственно-этических аспектах их работы, но, прежде всего, нужно для себя ответить на основной вопрос: лично ты, на чьей стороне? Кому ты желаешь победы? Потому что и во время войны, и после неё вопрос стоял принципиальный и простой: либо победим мы, либо победят нас, то есть победят наши враги… И такие люди, как майор и его сослуживцы, делали малоприятную, но необходимую работу: физически уничтожали тех, кто с оружием в руках выступал против нашего государства и не хотел сдаваться. Сделать это было необходимо… Но в то же время это не изменяет того простого факта, что психологически и чисто физически убить человека, даже врага, очень нелегко, и не все на это способны.

Это в кино всё однозначно и просто: «паф!» – и человека нет… А в жизни, как мне рассказывали люди, которым приходилось убивать, то есть лишать человека главного дара природы, это – мягко говоря, совсем не простое действие. Чтобы убить человека, нужно переступить через себя, через какой-то барьер внутри себя. Требуется, особенно в рукопашном бою, хладнокровие и большое самообладание… И, извините, просто умение… Тем более, что многие их тех, кто противостоял сотрудникам НКВД, очень часто были хорошо вооружены, отлично владели оружием, были решительны и жестоки. И стояли они не на жизнь, а на смерть, поскольку отступать им было некуда.

Поэтому не случайно в Белоруссии осталось так много братских могил бойцов спецвойск, погибших в операциях по зачистке освобождённых, но не полностью контролируемых территорий.

* * *

У майора был ординарец, две лошади и собака, кажется, немецкая овчарка. Своим размером и свирепостью эта собака вызывала у чужих жуткий страх, но своих, в том числе обитателей квартиры, она знала и признавала. Помню, что на ней меня даже катали верхом.

Однажды поздно вечером, когда в доме почему-то не было ни папы, ни майора, в наружную дверь кто-то громко постучал. А время было страшное: даже в городе действовали бандиты, немало развелось ворюг. По ночам раздавалась стрельба. Говорили, что в Гродно даже была своя «Чёрная кошка»… Была ли в городе «кошка», не было ли, но с наступлением темноты благоразумные люди с честными намерениями без служебной надобности на улицу не выходили. А уж вне города и вообще творилось что-то немыслимое. Местами советская власть была номинальной – а царило там либо полное безвластие, либо засилие бандитов.

И вдруг – этот неожиданный стук в дверь. Я очень хорошо помню тот вечер и тот властный стук: мама, сёстры и я в страхе замерли… «Кто там? – робко спросила мама. «Откройте! – раздался резкий мужской голос. – Проверка документов!» Для того времени проверка документов была явлением обычным и частым. Мама колебалась, не зная, что делать: если и впрямь НКВД, то попробуй не открой…

И тут с яростным лаем на дверь кинулась собака. Поднявшись на задние лапы, эта зверюга передними так ударила по двери, что та вся затряслась от собачьей ярости, а по ступенькам крыльца дробно застучали сапоги убегающего. Документы его больше не интересовали… Всё стало ясно: если бы это действительно был проверяющий, он был бы не один и скорее пристрелил бы собаку, чем отступил… Так что, собачка определённо спасла нас от «лихого гостя» и возможных последствий встречи с ним…

В памяти нечётко всплывают обрывки каких-то сцен, связанных с майором. Зарубку в памяти у меня оставили, прежде всего, его застолья, видимо потому, что они заметно выделялись на фоне скучно-серой повседневки. Гулял он широко, точнее, шумно. Как именно они там бражничали, я своими глазами не видел, но, лёжа в соседней комнате, уж наслушался…

В его комнатку набивалась компания, в которой были в основном его «коллеги» и какие-то местные «шансонетки». Мама с брезгливостью говорила, что это были «артистки Гродненского театра», которые якобы и в годы войны никуда не уезжали и, более того, развлекались с немецкими офицерами… Так ли это – не знаю. Но я бы не хотел сойти за популяризатора чужих сплетен и поэтому приведу некоторую фактологию.

Гродненскому театру положил начало в 1770 году Антоний Тизенгауз, бывший в ту пору гродненским старостой, и с той поры Гродно стал «театральным городом». За годы своей истории театр в Гродно был и польским драмтеатром, и русским драмтеатром, и польским театром кукол, и просто городским театром.

С 1929 по 1939 год это был польский театр Элизы Ожешко. После войны открытие Гродненского театра состоялось лишь в 1947 году, когда в Гродно была перевезена в полном составе труппа Бобруйского театра, ставшая основой гродненского коллектива.

Соответственно в то время, когда майор «со товарищи» развлекался с «шансонетками», в Гродно официального театра вообще не было, и почему моя мама «девочек» называла артистками – история мутная. Может, что-то недопоняла, может, майору было неудобно говорить, что он звал к себе обычных шлюх. Может, они пели в каком-нибудь подвальчике и, набивая себе цену, называли себя артистками. Как в том куплете: «Была я белошвейкой и шила гладью, потом пошла на сцену и стала… артисткой».

Ну, а то, что в период немецкой оккупации они могли выказывать «знаки внимания» к «победителям», предположить нетрудно – бедные «девочки» ведь не знали, что ситуация так диаметрально изменится. А уж после освобождения города органы НКВД, которые, конечно, были в курсе того, что делалось в период немецкой оккупации, могли использовать этот «компромат на девочек», чтобы сделать их более сговорчивыми в «неформальном общении»… Впрочем, это – не более чем моё предположение, хотя вариант этот кажется мне весьма вероятным…

Накануне гулянки, по словам мамы, майор всегда привозил продукты, а мама должна была приготовить закуску, при этом майор разрешал маме какую-то часть продуктов брать для нашей семьи. Понятно, что в ту голодную годину для нас это было большим подспорьем. Про меню ничего определённого сказать не могу, но предположить несложно: какие в 1944–1945 годах могли быть разносолы!.. Жареная картошка со свининой, наверное, воспринималась как верх кулинарного искусства. Напитками, как легко догадаться, были спирт, спирт и ещё раз спирт. Запивали его водой из-под крана.

Любимой шуткой того времени, как я узнал много позже, было: подставить человеку вместо стакана воды, которым он запил бы спирт, другой стакан спирта, что внешне распознать было невозможно ввиду полной прозрачности того и другого. Шутка была, мягко говоря, очень недобрая – человек мог ожечь парами спирта дыхательные пути. Один раз, опять же со слов мамы, майор так пошутил над каким-то гражданским «шпаком», который неосторожно почему-то попал в эту компанию, и тот еле отдышался. А какой гогот стоял!!! Ну, что хотеть: народ был простой, неизысканный. Не интеллигенция, чтобы не сказать больше. И юмор был у них соответствующий.

Ещё одна зарисовка, связанная с майором, полностью построена на рассказе мамы… Начал к ней приставать какой-то мужик. Кто такой, откуда возник: сосед ли, сослуживец, начальник – не знаю. Даже если мама и говорила что-то, у меня в памяти это не отложилось. То, что мужики пристают к бабам – дело житейское, нормальное: девять откажут, десятая согласится. Но этот оказался очень уж настырным и, невзирая на отказы, гнул свою линию. Жаловалась ли мама папе – тоже не знаю. Но если и жаловалась, то, каким был эффект, легко могу себе представить. Папа мой – человек былого воспитания, ещё до революции заканчивал гимназию, можно сказать, чеховский интеллигент. Он мог не более, чем поувещевать: нехорошо, дескать, гражданин, приставать к замужней женщине… Но чтобы дать по «хлебалу» или «юшку пустить» из носу – это не для моего папы.

Вот и пожаловалась мама майору. И майор приказал паре рядовых сотрудников НКВД разобраться… А те уж так «поувещевали» охальника, что, выполняя приказание извиниться, он не пришёл, а буквально приполз… «Как они меня били, Соня!», – единственное, что он смог сказать, весь в кровище и кровоподтёках.

Про этот эпизод мама рассказала мне много лет спустя, когда я был уже взрослым мужчиной и на многие вещи больше не смотрел детскими глазами. Нельзя не признать, что аргументы сотрудников НКВД были просты и убедительны. Однако какой-то неприятный осадок от маминого рассказа остался у меня на всю жизнь…

Но тогда, когда было мне около четырех лет и жил я рядом с майором, он меня, повторюсь, очаровал… Нет, больше! Он был для меня божеством. Он был в военной форме, и у него на груди блестели ордена и медали, а на сапогах позвякивали шпоры…

По моему нынешнему глубокому убеждению, если для мальчишки кто-нибудь и должен быть кумиром (тем более, божеством), то только его собственный отец. Но мой скромный, незаметный интеллигентный папа был без формы и без погон. И медалей у него было до обидного мало. О, как много лет я переживал из-за того, что мой папа не был военным. Мне было стыдно сознаваться перед другими мальчишками, что и на действующем фронте он не был. Разве понимал я тогда, как мне повезло, что у моего папы одна ступня была короче другой и из-за этого его не взяли на Западный фронт, где бы он скорее всего погиб, как миллионы других. А послали его в Монголию, где стояли наши части и просто своим присутствием остужали японские военные головы. А когда на Западном фронте стало полегче, то в 1943 году его и вообще демобилизовали и отправили в запас. И пробыл он остаток войны каким-то инструктором в Свердловском Доме офицеров.

А многие мои одноклассники, отвечая в классе на вопрос «Кем работает отец?», гордо отвечали: «Погиб на войне…».

Лишь много позже понял я, как мне в жизни повезло: я рос в полноценной семье! Тогда это было большой редкостью.

А ещё позднее я осознал, какое огромное влияние на моё становление оказал отец своим повседневным примером, простым своим присутствием. Даже любовь к книгам я перенял у него, видя, как он каждый вечер читает. Не говоря уж о том, что он был основным кормильцем в семье.

Работал он начальником отдела землеустройства Гродненской области, а работа землеустроителя (землемера) предполагает частые выезды в сельскую местность. А в сельской местности, как я уже писал, несколько лет после войны было очень неспокойно: убить могли любого, кто представлял советскую власть или с ней сотрудничал. И немало поубивали партийных работников, советских служащих, милиционеров, учителей…

Не так давно в изданном сборнике документов «МВД-МГБ» попалось мне Специальное донесение, имевшее гриф «Совершенно секретно», прокурора Белорусской ССР И.Д. Ветрова секретарю ЦК КП (б) Белоруссии В.Н. Малину «О бандитских проявлениях на территории западных областей Белорусской ССР» от 23 сентября 1944 г. В нём, в частности, говорилось:

«30 августа в Транкольском сельсовете Лидского района на группу в составе 8 человек из районного актива, производившую обмер земли для установления плана сдачи населением хлебопоставок, было совершено нападение, бандиты из этой группы убили 5 человек и уничтожили документы об обмере земли».

А ещё в этом сборнике приведены следующие сводные данные по Белоруссии: с августа по декабрь 1944 года в результате «бандпроявлений» было убито совпартактива и других граждан – 117 человек, в 1945 году – 465, в 1946 году – 210. Само собой разумеется, что эти «проявления» были, в основном, не в Гомельской или Минской областях, а в западных областях, в частности в Гродненской, где поляки не могли смириться с утратой «усходнiх крэсаȳ»[7]7
  Kresy Wschodnie (польск.) – дословно «восточные границы». Так поляки называли территории нынешней Украины (часть Галиции, Западной Украины), Белоруссии (Западная Белоруссия) и Литвы, некогда входившие в состав Польши; то есть здесь – «восточная окраина».


[Закрыть] и противостояние было наиболее яростным.

Так что неслучайно всякий раз, когда папа уезжал в командировку, мама на время его отсутствия глухо замолкала и тихо плакала… Нас, детей, и, особенно, меня, совсем малыша, она тогда не посвящала в свои страхи, но позже рассказывала, что каждый раз, когда он уезжал, она ожидала худшего…

То есть мой отец несколько лет тоже постоянно рисковал своей жизнью. Но он об этом не говорил, медалей за это не получал… А поскольку я ничего знать не знал, да и вообще был ещё глуп в силу малолетства, то в сравнении с майором папа в моих глазах проигрывал.

А когда майор вдруг совсем куда-то пропал, я долгое время упрямо твердил, что когда вырасту, «буду майолом». Нелады у меня были с буквой «р» в раннем детстве…

Много лет утекло с той поры, но память жива, и стыдно мне за того мальчишку… Вряд ли папе было приятно слышать, что сын его хотел стать не землемером, а майором… Мне бы позже извиниться перед папой за детскую глупость, но вовремя не сообразил.

А когда сообразил, было, как ни печально, слишком поздно…