Текст книги "Жизнь – как один глубокий выдох"

А запомнился мне этот эпизод, думаю, потому, что мало в той моей жизни было зрелищного и даже просто запоминающегося. Посещения кинотеатров (их в Гродно было два – «Спартак» и «Красная Звезда») были крайне редки, про театр – и не говорю… Каким-то невероятным счастьем в жизни представлялось то, что у какого-то гродненского пацана, по рассказам сверстников, то ли отец, то ли дядька был киномехаником, и этот пацан мог ходить в кинотеатр по 2–3 раза в неделю. Скорее всего это был досужий вымысел, но он показывает уровень интересов и ценностей гродненских мальчишек того времени… Неудивительно, что, когда в каждом доме появились телевизоры, «мечта идиотиков» исполнилась: целый день можно было не то что сидеть – лежать «в кино»…

Так и жили: зима, весна, лето, осень – год за годом. И ничего не менялось, а если менялось, то очень незаметно. Жизнь в Гродно оставалась по сути сельской, так как блага урбанизации к тому времени нашего города очень мало коснулись. Но тогда я об этом и не задумывался, поскольку был мал, и сравнивать мне было не с чем. Может быть, родители мои, знакомые с более обеспеченной довоенной жизнью, скажем, в Каунасе или Слуцке, и могли сравнивать, но утверждать не буду, поскольку это всего лишь моё предположение.

Однако в своей массе люди не знали, что живём мы неважно. И очень нескоро узнали. И об этом не задумывались. И были счастливы.

Давно известно: меньше знаешь – лучше спишь!

* * *

Очень яркими воспоминаниями из детства остаются поездки с папой «в командировку». По крайней мере, так я их называл… Отдел землеустройства, в котором папа был начальником, имел в своём распоряжении видавшую виды грузовую машину ГАЗ-АА, которую иначе как «полуторка» никто не называл, потому что грузоподъёмность у неё была полторы тонны. На ней папа и его сотрудники-землемеры ездили по области по служебным делам. Вспоминается, что несколько раз, когда в летние погожие дни папе предстояло ехать не слишком далеко, он разрешал мне поехать с ним.

Какая же это была удача! Я забирался в кузов, вставал за кабиной, руками держался за передний борт грузовика и таким образом «путешествовал». Для меня это были настоящие путешествия. Полуторка тарахтела, подпрыгивая на булыжной дороге, или нещадно пылила на грунтовке, о лицо больно бились мухи и жуки, имевшие несчастье столкнуться со мной, но ничто не могло омрачить радость открытия окружающего мира. Бесхитростные картинки скромной белорусской природы: прекрасные сосновые леса, зелёные поля, озёра и речушки – всё это запоминалось как части большого понятия «Родина». Может, именно в те поездки и зародилась во мне неистребимая страсть к путешествиям. И именно с них началась любовь к белорусскому краю, любовь непреходящая – на всю жизнь.

* * *

За школьные годы пару раз летом выезжал я в пионерлагеря, но они были вблизи от города и почти не расширяли мой кругозор. И так длилось 10 лет. Только в 1956 и 1957 годах я выехал из Гродно «в свет». И хотя это были очень короткие поездки «в столицы», они оставили в моём сознании глубокие следы…

Мне было 14 лет, когда я впервые в своей осознанной жизни попал в крупный город: летом свозили меня дней на десять в Ленинград, о котором я так много слышал и читал.

Я помню то погожее утро, когда поезд остановился у платформы какого-то вокзала (сейчас не скажу: Витебского или Московского), и вышли мы в город на Лиговский проспект… В тот день впервые увидел я дома выше трёх этажей. Потом были и Зимний дворец, и Адмиралтейство, и Казанский собор и Ростральные колонны (да разве все красоты Питера можно перечислить!), но первым потрясением были эти обычные жилые дома на Лиговке… И тогда они мне показались необычайными, такими столичными, почти небоскрёбами…

А в 15 лет я поехал к родственникам в Москву во время Всемирного фестиваля молодёжи и студентов 1957 года. И это тоже была основательная встряска для паренька из провинции. Я это написал, чтобы подчеркнуть, что длительное время мой мирок был ограничен этим славным, но совершенно провинциальным городком.

Именно здесь, в Гродно, я начал формироваться как личность. Будучи юношей, трижды поступая в московский институт, я рвался уехать из Гродно, не думая, что мне будет не хватать крутых принеманских холмов, капризно извивающегося Немана, древних костёлов, кривых, мощённых булыжником улочек и переулков, старых деревянных домишек.

Именно здесь я навсегда полюбил мой край, мою Белорусеньку, как однажды я сам для себя её назвал. Но в то же время должен признаться, что моя любовь к родному краю не сразу стала осознанной и прочувствованной. Чтобы понять скромную красоту и уют наших лесов, рек, озёр, понадобилось расстаться с ними на какое-то время. И чем дольше я жил вдали от родных мест, будь то в Америке, Африке, Индокитае, Западной Европе, тем сильнее я прикипал к своей Родине, тем больше мне её не хватало.

Последние годы, чувствуя, как становлюсь всё старше, я стараюсь чаще путешествовать, чтобы успеть побольше увидеть. Но самые любимые мои путешествия – в Белую Русь… И, конечно же, я обязательно приезжаю в Гродно, город моего детства, самый на свете близкий мне город.

Как же жилось нам после войны?

«Мама, молоко течёт по горлышку, как водичка», – так, по словам мамы, жаловался я на молоко, когда с осени 1944-го стали мы жить в Гродно. Позже мама созналась, что порой ей приходилось разбавлять молоко водой, чтобы дать малышу, хоть немного этого необходимого для ребёнка продукта… Однако, ежели быть совершенно объективным, то не мне было жаловаться на жизнь! Более двух лет, пока мы были в эвакуации, мама кормила меня грудью и, судя по единственной фотографии того времени, назвать меня дистрофичным ребёнком было невозможно. То есть с чувством голода знаком я не был…

Более сложными оказались первые послевоенные годы в Гродно, когда моё детство, как и детство подавляющего большинства моих сверстников, было переполнено всякими нуждами и нехватками. Прежде всего, не хватало еды.

* * *

Долгое время основным для нас продуктом питания была картошка. Варёная, жареная, печёная, пюре, картофельные драники, клёцки, картофельная бабка и всё, что только можно приготовить из картофеля. За исключением, разве что «картофеля-фри», который появится в нашей стране вместе с «Макдоналдсом» лет через сорок…

В моих ранних детских воспоминаниях, то есть в конце 40-х годов, совсем не нахожу мяса… Попозже, видимо, уже в начале 50-х, вспоминается, как на рынке вместе с мамой участвовал в процессе выбора курицы. Точнее, присутствовал при этом процессе.

А запомнилось это, прежде всего, потому, что мама, выбирая курицу, дула ей под хвост, чего я очень стыдился. Тем из городских читателей, кто не знает смысла этой «операции», поясняю, что живой курице дуют под хвост с тем, чтобы раздуть пух и увидеть цвет гузки. Дело в том, что у молодой курицы гузка имеет светло-желтый цвет, а поскольку продавцы, естественно, утверждают, что их куры молоденькие, то и возникает потребность проверить, так ли молода хохлатка…

Запомнилось и то, что с рынка через весь город мама несла курицу за связанные лапы и вниз головой. Мне это казалось жестоким по отношению к курице – вот и запомнилось. Последующее было ещё более жестоким: папа или мама отрубали курице голову, и какое-то время, уже без головы, она ещё дёргалась, а из шеи лилась кровь. Обезглавливание курицы было для меня ужасным зрелищем.… Как правило, я старался этого не видеть, но, поскольку в памяти что-то всё же осталось, делаю вывод, что в какой-то момент, видимо, любопытство взяло верх над состраданием…

Помню, что однажды принесённую домой курицу почему-то оставили в живых, и она стала совсем домашней, мы все к ней привыкли, и несколько лет она снабжала нас свежими яйцами.

Позже на кухне появилась мясорубка, но когда именно – сказать не могу. С мясорубкой появились и котлеты, а затем – и голубцы. Но всё это было значительно позже. Вначале же была картошка, картошка, картошк а.…

Запомнилась мне следующая сценка из самых-самых первых послевоенных лет. Семья наша ужинает: мы сидим за нашим круглым фанерным столом и едим картофельные блины, драники. И тут нужно сделать небольшое отступление…

Когда теперь я попадаю в белорусский ресторан, я обязательно заказываю картофельные драники… У читателя может возникнуть вопрос: а с чего вдруг такая любовь?

Было бы смешно утверждать, что драники необыкновенно вкусная еда, – в мире множество различных блюд, гораздо более привлекательных. Нет, драники не вкуснее всего – они МИЛЕЕ всего. Это не просто еда, блюдо. Это – символ, это – кусочек из прошлого, это – память о родителях, о детстве.

Но одновременно нужно честно признать, что драники, или, как их ещё называют в Белоруссии, «деруны», – это простое, даже примитивное блюдо, и если их ничем не сдобрить, то они, что называется, дерут горло. А чем можно сдобрить? Можно фаршировать мясом, но этот рецепт настолько «панский», что ребёнком о его существовании я просто не знал, а впервые попробовал такие блины лет в двадцать пять.

Фаршировать грибами – это уже более простой вариант, и он может очень неплохо получиться. Ещё доступнее – смазать сметаной: лучше – щедро, от души, если сметана у вас в изобилии… Сливочным маслом сдобрить тоже неплохо. Да и салом вкусно. Ну, а ежели в доме совсем пусто, то можно – и растительным маслом, даже льняным. Из всего перечисленного именно льняное масло и было самым доступным в Белоруссии в то послевоенное время. И самым невкусным, кстати сказать.

Но воспоминание, которым я хочу поделиться, связано с салом.

Вот и вернёмся теперь к столу, в центре которого стоит тарелка с горкой драников, а рядом с ней – мисочка с растопленным салом и шкварками. Прежде чем положить блин себе на тарелку, каждый макает его в мисочку с салом. Поскольку стол для меня был слишком велик (мне было четыре или пять лет), дотянуться до миски с салом самостоятельно я не могу. Видимо, кто-то из старших эпизодически макает блины в сало и на мою долю, но, может, не так часто, как мне того хотелось бы. А в то же время я вижу, что сёстры делают это легко и часто. Какое-то время во мне копится зависть и обида, а потом раздаётся крик души: «Они всё мак и мак, а я мак – и всё». Все расхохотались, хотя у меня было чувство обиды на несправедливость.

Думаю, я забыл бы этот случай (в общем-то – мелочь, да и человек я не злопамятный), но домашним этот эпизод почему-то понравился, запомнился, и они в последующие годы частенько вспоминали эту фразу и дразнили меня: «… а я мак – и всё». Как следствие, и в моей памяти эта сценка сохранилась, и я решил поделиться ею с читателем.

Не подумайте, что я драматизирую ситуацию… Этот эпизод я описал исключительно для того, чтобы проиллюстрировать, какой скудной была в ту пору наша еда и какими примитивными – наши застолья.

Если не все блины были съедены за один присест, оставшиеся можно было на следующий день порезать кусочками и в том же сале или растительном масле разогреть на сковородке. А если очень хотелось есть и старшие не видели, то можно было пару блинов по-быстрому и холодными проглотить…

Помню ещё одно исключительно примитивное блюдо – затирку. Из муки с водой делалось жидкое-жидкое тесто. Небольшими порциями его растирали между ладонями над кастрюлей с кипящей водой. Маленькие катышки падали в кипяток и заваривались. Потом это варево заливалось молоком, и получалась так называемая «молочная затирка».

Легко могу себе представить брезгливые лица молодых людей, если кто-то из молодых оказался среди моих читателей. Да, «изыском» это блюдо не назовёшь, и дай бог, чтобы вам не довелось такое отведать. Но только не забывайте русскую поговорку «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Нам не дано знать, что будет даже завтра, а уж через 20–30–40 лет в жизни может случиться самое невероятное, такое, что человеку предвидеть просто невозможно.

Ну, разве могли в середине 1930-х годов мои, тогда ещё молодые (им было по тридцать лет), родители, счастливо жившие с двумя маленькими дочурками в спокойном белорусском городке Слуцке, представить, что впереди их ждала война, страшнее которой в истории человечества не было. Что она уничтожит массу людей, в том числе некоторых родных и близких, лишит дома, имущества, изменит всю жизнь, и после войны наступят долгие голодные годы!

А в начале 1980-х годов могло ли кому-то привидеться, что спустя десять лет шайка негодяев развалит больной и ослабевший Советский Союз и начнутся внутри нашей страны кровопролитные вооружённые конфликты?!

Да минут вас, молодые люди, такие чаши…

* * *

Как наяву, вижу картофельные борозды в лучах неяркого, но ещё тёплого осеннего солнца… Мама, папа, сёстры и я убираем картофель на нашем участке. В 1946–1947 годах в стране был голод, и горожанам выделяли за городом, кому-то ближе, кому-то дальше, небольшие участки земли под огороды. Наш участок был примерно в десяти километрах от города.

Эти пригородные огороды многим помогли тогда пережить непростой период, а кому-то просто не дали умереть с голоду.… На таких огородах выращивали в основном картофель, поскольку культура эта неприхотливая, не требующая много внимания, а приезжать на участок большинство людей могло лишь один раз в неделю, в воскресенье (субботы тогда были рабочими днями). Но кое-кто мог посеять ещё и капусту, лук, репу, фасоль. Мы выращивали только картошку…

Когда приходило время убирать урожай, среди местных крестьян, живущих поблизости, находили «дядьку», имевшего лошадь, договаривались с ним об оплате, и он плугом выворачивал картофель, так сказать, «вверх ногами». После этого картофелины нужно было выбрать из земли, подсушить и ссыпать в мешки. Сколько мешков картофеля мы заготавливали, точно сказать не могу. Да это и не принципиально… Может, мешков десять – на пять человек этого хватало до следующего лета. Но тогда на поле мне казалось, что картошки было невероятно много, и работать нужно очень долго.

Должен честно сознаться, что сельский труд никогда «не захватывал моё воображение». Целый день согнувшись: головой – вниз, задницей – вверх. Какое уж тут вдохновение и восторг. Но я должен был вместе со всеми в этом участвовать… Для ребёнка (пять-шесть лет) это было скучно и утомительно, и скоро я начинал ныть, за что подвергался нотациям и насмешкам со стороны сестёр и родителей. И это было правильно, справедливо и педагогично: все – значит, все!

В более позднем возрасте, когда мне вместе с другими старшеклассниками приходилось выезжать для помощи колхозам в уборке картофеля, это занятие не казалось столь же удручающим – всё же в компании сверстников было повеселее. Но в раннем детстве очень не любил я это «сельское хозяйство»…

И боюсь, что время меня не перевоспитало: так его до сих пор и не люблю. Хотя в то же время я не просто признаю его необходимость, а с большим и искренним уважением отношусь к тем, кто работает на земле. Но когда в пятьдесят лет обзавёлся я собственными «шестью сотками», сразу же заявил, что «бульбы» у меня расти не будет. И завёл на этих сотках зелёный газон, который с удовольствием подстригал, вызывая косые взгляды соседей, окучивавших в это время свою картошку. (Правда, справедливости ради, нужно заметить, что лет через двадцать эти самые соседи тоже отказались от картошки и сами стали создавать газоны…).

К вечеру картошку привозили в город и ссыпали в подвал. Большинство горожан жили в одноэтажных домах, в которых были подвалы. Те же, кто жил в двухэтажных и совсем редких трёхэтажных домах, имели во дворах сарайчики для картошки, дров и прочих хозяйских нужд. Но сохранить зимой картофель в более тёплом подвале под домом было, конечно, проще и надёжнее, чем в сарайчике.

Помню, как вся семья занимается заготовкой на зиму квашеной капусты. Папа шинкует капусту, потом солит и мнёт ее руками, мама режет морковку, засыпает в бочку капусту, морковь, клюкву. Сёстры вырезают из капусты кочерыжки, обрезают их до вкусной сердцевины, сами едят и мне дают… Нашей семье одной среднего размера бочки капусты хватало до весны. Могли также засолить в небольшом бочонке огурцы. Все эти припасы хранились в погребе рядом с картошкой и были существенным подспорьем для семьи, хотя тогда этого я, конечно, не понимал. А ещё моему обострённому обонянию не нравился гнилостный запах в погребе, и я с неохотой лазил туда, когда мне поручали принести картошки.

Но было несколько «яблочных лет», то есть лет, урожайных на яблоки, когда родители покупали у крестьян пару мешков яблок, которые могли храниться всю зиму. Их рассыпали на соломе на полках, сооружённых всё в том же погребе. Тогда в «подполье» божественный запах антоновки становился главным, подавлял все остальные, и погреб больше не вызывал у меня неприязни.

* * *

На каком-то этапе (не помню, когда и как долго) была у нас в Гродно даже корова… По утрам с близлежащих улиц все обладатели коров выгоняли их из дворов, и пастух гнал стадо куда-то за 2–3 километра, на окраину, к кирпичному заводу, а вечером пригонял назад – совсем как в деревне.

Но потом «бурёнку» продали, чтобы купить пианино, поскольку сёстры пошли в музыкальную школу, и им нужно было дома заниматься музыкой. Вероятно, это произошло тогда, когда прошёл пик послевоенного голодания. Постепенно и другие обладатели коров от них избавились.

Больше всего мне запомнилась корова нашей соседки по двору, «пани Ванды», потому что ту корову не продали, а зарезали, и тогда я узнал, что коров крестьяне режут при помощи косы… Это мне казалось совершенно бесчеловечным!

Помня большие печальные коровьи глаза, смотреть на эту «казнь» я не пошёл…

* * *

Был также период, когда мои родители завели пару свиней – это тоже тогда было нормальным явлением для городков гродненского масштаба. Но результат оказался плачевным… Очень часто поросят выпускали погулять во двор, который переходил в овраг, а забора между двором и оврагом не было. Овраг был ничейный, буйно заросший зеленью, и свиньи бродили там в своё удовольствие. За летние месяцы они уже хорошо подросли, но как-то раз, осенью забрели по оврагу слишком далеко, и кто-то их «пригрел». Мама, папа и сёстры в отчаянии бегали по оврагу, по дворам мимо чужих сараев, звали хрюшек, слышали, как свиньи в разных сараях хрюкали, но пойди, «узнай по хрюку»: где твои. И как доказать, что они твои? Это теперь коровам и свиньям в мякоть уха вставляют какой-то клипс с номером, а то и с электронным чипом. Тогда ничего подобного не существовало и не снилось… Долго не проходила горечь от этой потери, долго вспоминали хрюшек… И уж больше свиней никогда не заводили.

А может и хорошо, что их украли. Ведь рано или поздно наступил бы день, когда их нужно было бы зарезать. А убивать существо, к которому все привязались, которое вас узнаёт, радуется, когда вы приносите ему еду, которое стало домашним в прямом смысле слова, это – драма, особенно для детей.

* * *

И в этой связи вспоминается мне, что в нашем доме жили два капитана милиции, и семья одного из них держала свинью. Когда та выросла, и «пришёл её час», капитан взял свой пистолет ТТ и пошёл в сарай, чтобы её застрелить. Недостатка в патронах у работника милиции, как понимаете, после войны не было. Можно легко предположить, что участнику войны приходилось убивать людей, но свиней, похоже, не приходилось. Оказалось, что это не одно и то же. С первого выстрела он её не убил, и та, раненая и насмерть перепуганная, с диким визгом стала носиться по небольшому сараю. Тут уж и капитан трухнул, поскольку такого разворота ситуации он не ожидал. А в свинье весу было килограммов 50–60, и на той скорости, с которой она носилась, она элементарно могла капитана покалечить. Он забрался на какое-то возвышение: то ли на поленницу дров, то ли на кучу торфа, и стал в свинью палить сверху. Ещё пуль пять всадил в бедное животное. Наконец хрюшка упала, но ещё долго агонировала. Грохот выстрелов и душераздирающий визг были слышны по всей округе. И долго после этого соседи вспоминали, как непрофессионально «доблестный» капитан убивал свинью, и ехидно посмеивались.

А мне, как я помню, очень жалко было несчастную хрюшу. Ведь живое существо!

* * *

Ярчайшее воспоминание из первых послевоенных лет – жуткие очереди за мукой… В обычное время муки в магазинах просто не было. Её, как тогда говорили, «выбрасывали» в магазины к трём главным советским праздникам (1 Мая, 7 ноября, Новый год) и продавали по килограмму на члена семьи. Очередь люди занимали с вечера накануне, и стоять в ней каждый должен был всю ночь. Излюбленное наше «Я здесь стояла…» в ту пору не работало: коли стал – то и стой до победного, никуда не отходя. Только ребёнку разрешалось уйти из очереди поспать ночью, но с утра ребёнок опять должен был стоять со всеми, иначе в магазин не впустят и заветный килограмм не получить.

Когда утром магазин открывался, все начинали лезть в узкую дверь… Господи! как же они давили! – казалось, сломают все кости… И внутри стояли, плотно прижавшись друг к другу и вдавливая передних в прилавок, чтобы никто не влез без очереди. Наверное, опасались: а вдруг не хватит… И скорее всего, последним не хватало – не случайно же так давились. По принципу «Кто успел, тот и съел».

А как они орали, как матерились! Я пишу «они», потому что с ними я себя не отождествлял: я там казался себе чем-то махоньким и случайным, а «они» были частями чего-то страшного, звериного, слитого в единую массу, что окружала меня со всех сторон, и, казалось, собиралась раздавить. И как же жутко было маленькому человечку смотреть снизу вверх на нависающих над ним этих огромных и страшных, зверообразных мужиков и тёток, кажется, готовых начать драться и грызть друг друга и меня заодно… Как страшно было слышать мамин голос: «Осторожно! Ребёнка раздавите!..» Мысль, что меня могут раздавить, вызывала ужас. Возможно, что я и плакал – не помню. Но чувство невероятного ужаса прекрасно помню… В воздухе плавала ненависть, не против кого-то, а универсальная: против всех и каждого… И какое неповторимое наступало облегчение, когда с кульком муки удавалось, наконец, оттуда выбраться… Вот уж точно: счастье – это освобождение от несчастья! Сколько мне тогда было? Лет пять – шесть, вероятно.… Сколько раз прошёл я испытание такой очередью – не помню, но точно знаю, что было это не единожды.

Эта давка осталась у меня в памяти на долгие годы. Мысленно возвращался я к ней неоднократно: и по мере прохождения страной различных этапов, типа «оттепели», «развитого социализма», «перестройки», и по мере собственного взросления. По мере оценки и переоценки нашей действительности и по мере нарастания сомнений в правдивости нашей пропаганды, убеждавшей нас в том, что у нас, в общем-то, всё хорошо – «правильной дорогой идёте, товарищи!»

Много позднее придёт понимание, что то стадо «неандертальцев» тоже было ипостасью нашего советского общества, что общество может приобретать самые разные облики, в том числе и уродливые… То состояние, хоть и казалось аномальным, в действительности было совершенно естественным, поскольку оно определялось условиями жизни. Да, оно не соответствовало радужным картинкам, на которые так щедра была наша пропаганда, но это говорит о её несоответствии реальной жизни и о тупости пропагандистов, на голубом глазу утверждавших, что чёрное – это лилейно-белое. Облик общества зависит не оттого, как его именовать, а от внутреннего состояния и окружающих условий.

В ту пору, когда люди совсем недавно пережили тяжелейшую войну, когда голод только-только стал отступать, когда условия жизни были ещё скотскими, ничего другого от общества ожидать было нельзя. У нас же государство, которое претендовало на торжество идей марксизма, игнорировало один из основных постулатов Маркса: «бытие определяет сознание».

* * *

Не сразу после войны широкодоступным стал сахар. За неимением сахара пользовались патокой. Тем, кто не знает, поясню, что патока – это побочный продукт, получаемый при производстве сахара, и имеет сладковатый вкус. По консистенции и цвету патока напоминает мёд: такая же тягучая и мутно-прозрачная. Тогда она казалась мне высшим деликатесом… Я даже мечтал, что когда вырасту, буду не табак курить, как делали взрослые, а патоку в трубку наливать и сосать её, подобно курильщику.

Потом как-то незаметно патока из магазинов исчезла, и вновь её увидел я только в 1967 году, приехав в Гродно на каникулы. Ужасно обрадовался, тут же купил литровую банку и помчался домой, чтобы скорее «вкусить». Родные рассказывали, что когда я схватил в рот полную столовую ложку патоки, выражение моего лица стало красноречивее всяких слов. И я стремглав бросился в туалет – есть эту гадость было невозможно. А ведь когда-то эта патока была так желанна…

Так и не сбылась мечта детства о трубке с патокой.

* * *

Ещё одним деликатесом того времени были конфеты-подушечки. Маленькие пузатенькие, формой, действительно, походившие на подушечки, а цветом – на давно не стираную наволочку. Внутри у них было какое-то повидло.

Выпускались они, надо думать, всё же отдельно друг от друга, поштучно, но до прилавка добирались большим дружно-слипшимся комом. Продавались они – на развес, в бумажных фунтиках, а фасовались при помощи кривого алюминиевого совка, которым большой ком конфет дробили на более мелкие. Раздавленные, смятые подушечки имели жалкий, совершенно не товарный вид: из них текло повидло, которое норовило всё перепачкать. Но, тем не менее, для неизбалованной детворы, насколько я помню, они казались деликатесом. А что удивляться, если в радость мог быть даже простой кусок чёрного хлеба с парой перьев зелёного лука…

* * *

Когда я впервые попробовал шоколадную конфету – не могу сказать. Но долгое время принимал за шоколадные конфеты соевые батончики, видимо, из-за цвета и по незнанию… И как же невероятно обидно было мне услышать спустя лет двадцать, где-то в конце 60-х годов: «А у нас после войны на пианино плитки шоколада лежали большими стопками…». Эту фразу простодушно сказала одна обитательница «Дома на набережной» в Москве, который мне, на определённом этапе жизни, довелось частенько посещать. Муж её до войны был каким-то мелким министром (народным комиссаром), благодаря чему и попал в тот дом. Так что не все путали соевые батончики и шоколад в нашем «обществе победившего социализма»…

* * *

Наступило время, когда сахар в стране перестал быть дефицитом. И тогда люди снова, как до войны, стали варить варенье. Мама моя варила в основном вишнёвое, благо возле нашего дома росли три вишни. Ягоды с деревьев собирал я, поскольку вишнёвые деревья были ещё молодые, и хрупкие ветки могли выдержать только вес подростка. Пока варенье варилось, мама с него время от времени ложкой снимала белую пенку и выливала её на тарелку. А я уж был тут как тут…

Готовое варенье разливалось в стеклянные литровые банки, а затем горловина банок закрывалась пергаментом, или простой белой бумагой и завязывалась бечёвкой. На хранение банки ставились в леток печи, поскольку шкафчиков у нас не было, а печь летом всё равно не топилась.

Банки с вареньем превращали печь в центр магии и притяжения. Меня настолько тянуло к сладкому, что я всегда помнил про варенье в печи. И, вернувшись из школы домой, когда родители были на работе и дома никого не было, у меня начиналась «ломка». Я убеждал себя, что если из литровой банки взять варенья самую малость (ну, одну чайную ложечку!), то это будет совсем не заметно и никто об этом не догадается. Видимо, таков генезис всех преступлений: будущий преступник убеждает себя в незначительности своего проступка и в возможности его сокрытия…

Моё благоразумное «я» недолго сопротивлялось дьявольскому искушению. У стоявшей с краю банки развязывалась бечёвка, поднималась закрывающая бумажка, и ложечка окуналась в тёмно-красную тягучую субстанцию. Наступал верх блаженства! Но одна ложечка – это было так мало, а варенья было так много! Ну, ещё одну… Вот так! И совсем незаметно, что его стало меньше. Пожалуй, можно ещё одну!

Единожды ступив на скользкую стезю, нарушителю остановиться трудно. Ненаказанное преступление порождает рецидив. Сначала бралось варенье из одной банки, потом – из другой, третьей, четвёртой… И ото всюду понемногу, и вроде бы всё было незаметно… Но через какое-то время даже мне стало видно, что в банках варенья не столько, сколько было изначально. Я погрустнел: замаячила расплата… И был найден временный выход: поскольку во всех банках было одно и то же вишнёвое варенье, то вареньем из одной банки были доверху восполнены остальные банки, а то, что оставалось в первой, было с отчаянной решимостью обречённого съедено до дна. Как долго длилось моё преступление, и когда я был уличён – я точно не помню. Жилось в ожидании разоблачения мне очень неуютно, и с каждым днём всё хуже…

Но разрешилось всё неожиданно просто и легко. Когда мама узнала, она мудро сказала: «Значит, организм ребёнка требовал». Такого финала я, конечно, не ожидал.

Интересно, что отсутствие наказания за преступление оказалось очень эффективным методом: больше в банки с вареньем я никогда не лазил, хотя варенье продолжали варить каждый год.

Спасибо тебе, мамочка!!!

* * *

Вспоминается, что папа варил себе и пил желудёвый кофе – настоящего в ту пору в Гродно не было. Чтобы ещё кто-то пил кофе в домах моих друзей – я не слышал, и вообще не понимал, как можно пить «такую гадость»…

Ещё помню, как папа обрадовался, когда позднее в продаже появился кофе из цикория. Он купил пакет, принёс домой, был очень оживлён и делился с домашними своей радостью, но понимания не нашёл… Оно и не удивительно: мама выросла в крестьянской семье – какой уж там кофе, а дети до кофе ещё не доросли…

Одиноко, видимо было папе, выросшему в семье банковского служащего, где кофе мог быть банальной повседневной нормой…

И чай он любил крепкий. Правда, для крепкого чая нужно, как известно, не жалеть заварку, а она после войны тоже была в ограниченном количестве. Вот и приходилось папе в заварочный чайник подсыпать питьевую соду, как это делали проводники в вагонах. И чай получался, если не крепким, то хотя бы тёмным…

Как воспринимал папа ту повседневную жизнь после войны, сравнивал ли её с жизнью прежней, довоенной, а также и дореволюционной, саднило ли у него в душе – не знаю. А хотелось бы… Но вот ведь беда: пока дети начнут понимать язык отцов, пока найдут время для беседы, а отцы, глядишь – и не дождались…

Опоздал, сынок!

* * *

Как праздник вспоминаются так называемые «американские посылки», в которых были тушёнка, порошковое молоко, яичный желток в порошке, апельсиновый джем, жвачка. Запах той жвачки до сих пор помнится – и это был совсем другой запах, чем запах современного «чуингама». Но эти посылки были большой редкостью: раза два-три за весь тот долгий период полуголодной жизни после войны.