Текст книги "Екатерина Медичи"

Но королева предвидела такой оборот дела и, едва они с сыном прибыли в Мо, послала в ближайшую крепость Шато-Тьерри за подкреплением.

Шел уже второй час ночи, когда отряд швейцарцев в стальных доспехах численностью в пятьсот человек прибыл из Шато-Тьерри под стены Мо. Екатерина и тут не стала терять времени. Подумав о том, что грохот колес экипажа и сам вид кареты (хотя она была без герба, в ней они покинули замок) точно укажут преследователям их цель, королева с сыном пешком, в чем были, в окружении целого леса пик швейцарцев молча, без единого факела, по темной дороге бросились бежать к Парижу. Буквально бежать, задыхаясь, глотая пыль, ничего не видя перед собой. Только бряцание оружия в глухой ночи выдавало их и говорило о том, что здесь идет войско численностью около восьмисот человек.

Неожиданно, как снег на голову, на беглецов налетела протестантская конница. Это был передовой отряд численностью в сто рейтар. Швейцарцы, ощетинившиеся копьями, и всадники, мигом взобравшиеся на коней, быстро разметали конницу неприятеля, и она, понеся некоторые потери, отступила в сторону Парижа. Прошло еще с четверть часа, и налет повторился; теперь рейтаров было около двух сотен, и с ними пришлось повозиться дольше.

И тут Екатерина догадалась изменить маршрут. Противник наверняка знает, что она двигается по направлению к Тампльским воротам, именно там ее с сыном и может ждать самый многочисленный отряд врагов. И она приказала свернуть на проселочную дорогу, шедшую обходным путем на расстоянии около десяти лье от стен Парижа. Этот путь вел к воротам Сент-Антуан. Зная, что гугеноты не располагают столь значительными силами, чтобы у каждых ворот выставить пикеты по тысяче всадников, она рассчитывала еще и на солдат коннетабля, как всегда охранявших Сент-Антуанские ворота бдительнее, нежели другие. Они помогли бы ей в случае стычки с гугенотами у самых ворот.

Таков был ее план, и не было у нее времени придумывать другой. И она дала сигнал к началу действий.

Двести пятьдесят человек вскочили на лошадей, своих и трофейных, и помчались обходным маневром в сторону Сены. В середине отряда – королева-мать, рядом – ее сын. Копьеносцы, следуя быстрым маршем, должны были прикрывать их с тыла. Это был последний козырь Екатерины. И он оправдал ее надежды.

Заметив вдалеке башни Бастилии, уже вдыхая, относимый к ним сильным ветром, запах копоти от факелов, горевших вокруг ворот Сент-Антуан, запах, роднее и милее которого теперь не было для Екатерины ничего на свете, она услышала позади многочисленный торопливый топот копыт лошадей и воинствующие крики. Она обернулась на всем скаку: протестантская конница, ярко освещенная факелами, догоняла их.

Ее маленький отряд заметил преследователей, и когда до ворот оставалось чуть менее четверти лье, две сотни всадников развернулись и, выставив вперед копья и шпаги, грудью встретили протестантскую конницу.

А Екатерина с сыном и пятидесятью оставшихся с ними всадников вихрем влетели в ворота и помчались по улице вниз. У дворца коннетабля Екатерина соскочила с лошади, как полоумная бросилась вперед, увидев Анна Монморанси, торопившегося к ней, и упала к нему на грудь, вся дрожа от пережитого страха. Сжимая в объятиях королеву, старый коннетабль слышал ее частое, глубокое дыхание. Придворные, окружив их со всех сторон, чуяли за всем этим вновь наступившее бедствие и молчали, нахмурясь и опустив головы.

Это было 28 сентября 1567 года.

Время – четыре часа утра.

Видя провал операции по захвату короля, Конде отвел отряды на север, и они расположились лагерем в Сен-Дени. В течение нескольких дней к ним со всех сторон подходило подкрепление, которое Ла Ну привел из-под Орлеана, а Ларошфуко из Бретани. Кроме этого местные дворяне-гугеноты, узнав о предстоящей войне, побросав свои поместья, спешили в Сен-Дени на помощь принцу и адмиралу. Таким образом, в первых числах октября у гугенотов была армия в три тысячи солдат и более двух тысяч всадников. Еще через несколько дней герцог де Лонгвилль привел с юга двести аркебузиров и пятьсот конников, мобилизованных им из рейтар и народного ополчения Сентонжа и Пуату.

Монморанси в стенах Парижа располагал пятнадцатью тысячами пеших солдат и семью тысячами всадников. К концу октября это число еще более увеличилось, сюда же подключилось и городское ополчение.

Тучи сгущались. Вот-вот должна была произойти схватка, но никто не решался начать первым. Коннетабль чего-то ждал, располагая значительно большими силами.

А город шумел словно растревоженный улей. Повсюду – на улицах, перекрестках и площадях парижане бранили гугенотов, призывая на их головы все мыслимые кары и проклятия. Вновь бесновались со своих кафедр монахи, призывая паству встать на защиту святой веры христовой и оградить город от безбожников, посмевших идти против церкви, своего короля и законов божьих. Была объявлена всеобщая мобилизация, горожане вооружались, создавались отряды народной милиции, готовые помогать солдатам при штурме неприятелем городских стен.

Нетрудно представить, как чувствовали себя при этом протестанты, жившие в самом городе. Мирные и не имевшие никакого отношения к мятежу, они были как на раскаленных угольях, видя направленные на них отовсюду враждебные взгляды католиков и не без оснований опасаясь за свои жизни, стоило лишь кому-либо бросить клич к их избиению.

Три дня тому назад Екатерина позвала к себе коннетабля. Тут же присутствовал и король.

– Монморанси, я думаю, вы понимаете, что столкновение двух лагерей неизбежно.

– Мадам, об этом уже повсюду говорят в открытую.

– Каково ваше настроение в связи с этим?

– Старый воин всегда готов к защите отечества.

– Вот именно, к защите! – подхватила Екатерина. – Протестанты не ведают, что творят. Они хотят взять власть в свои руки, но не понимают, даже в случае удачи, они не смогут своими малочисленными силами противостоять католической армии Филиппа Испанского, он сразу же бросится во Францию и расшвыряет их, как павшую листву разносит порыв ветра. Что будет потом, догадаться нетрудно. Он станет хозяйничать здесь так же, как в Нидерландах и в своих заокеанских колониях. Потом они с Гизами раздерут Францию пополам: те возьмут себе восток, испанец – запад и юг. Здесь и конец всему.

– Ваша правда, мадам, – кивнул Анн де Монморанси, – так оно и случится, и наш долг не допустить этого.

– На вас я возлагаю ответственность за это сражение, ибо других полководцев у меня нет, – сурово сказала Екатерина. – Вы уже далеко не молоды, но вам единственно, как старому и испытанному воину, могу доверить я это дело, ибо верю в ваш великий гений и знаю, что вы, как никто другой, понимаете всю важность создавшегося положения и не дадите гугенотам одержать верх.

– Им это и не удастся, ваше величество. Силы их раз в пять меньше наших, к тому же у них совсем нет пушек, которые есть у нас.

– Кроме того, – загадочно улыбнулась Екатерина, – я получила депешу, что Альба любезно согласился нам помочь и посылает в Париж две тысячи всадников – тяжелая кавалерия с мечами и закованная в броню.

Старый полководец нахмурился:

– Стоит ли вовлекать в это испанцев? Ужели мы не обойдемся своими силами?

– Обойдемся. Но так победа будет еще вернее. Надо использовать все средства.

– Однако испанец попросит плату за свою услугу.

– Лучше заплатить ему то, что он попросит, нежели отдать на разграбление всю Францию.

– Выходит, мы будем ждать этих броненосцев, а до тех пор ничего не предпринимать? А если гугеноты начнут первыми?

– С их-то силами против стен Парижа? Пусть только попробуют. Мы их помаринуем денек-другой, а затем выпустим на них наших солдат сразу с трех сторон: через Монмартрские ворота, Тампль и Сен-Дени.

– Их полководцы не глупее нас с вами, ваше величество, а потому вряд ли решатся на такой необдуманный шаг, влекущий за собой окружение. Но если это и произойдет, то Колиньи не бросит всю свою армию к воротам Сен-Дени. Часть он разместит на левом, другую на правом крыле, третья часть останется в тылу, за спинами осаждающих.

– Что же, в таком случае, у него останется перед северными воротами? Горстка храбрецов численностью в семьсот-восемьсот человек?

– С такими силами я не рискнул бы подходить к стенам города и встретить лобовой удар противника числом в четыре-пять тысяч солдат, да еще и с пушками.

– Поэтому они и не пойдут на Париж, Монморанси, а будут ждать в Сен-Дени, когда мы первые произведем вылазку. И мы ее произведем, клянусь святой девой Марией, как только прибудут солдаты Альбы. Пусть они отдают свои жизни, а мы побережем свои, коли уж так или иначе придется расплачиваться с ним. Но до той поры, я полагаю, все же следует попробовать уладить конфликт мирным путем. Видит Бог, как не по нутру мне все эти дурацкие сражения, которые в конечном итоге обескровливают нацию.

– Вы предлагаете послать парламентера в Сен-Дени с предложением добровольной сдачи, дабы предотвратить кровопролитие?.. Ничего не выйдет, в них еще свежо воспоминание про Амбуаз.

– И все же мы должны попытаться. Этим я в известной степени реабилитирую себя хотя бы в своих собственных глазах, во-первых, как правительница, во-вторых – как женщина.

– Понимаю вас, – промолвил Монморанси.

– Я согласен с королевой, – подал голос Карл. – Почему, в самом деле, не попробовать, быть может, они одумаются?

– Что ж, коли на то воля короля, никто возражать не станет, – сухо поклонился коннетабль королю.

– Кого мы отправим с этим поручением? – спросила Екатерина.

– Нашего герольда, господина де Кервенуа.

– При этом мы соблюдем старинный церемониал о взаимных переговорах воюющих сторон, – неожиданно вспомнил Карл кое-что из уроков, преподанных ему когда-то Альбером де Гонди.

Королева-мать улыбнулась:

– Мы предпримем попытку примирения, чтобы потом никто не упрекнул нас, что мы не сделали все возможное, дабы избежать войны. С этой миссией я пошлю вас, Монморанси. Уверена, вас они не тронут ни как посла, ни как главнокомандующего, который заслуживает огромного уважения.

– Хорошо, ваше величество.

7 октября в штаб-квартиру Сен-Дени прибыл господин де Кервенуа и тотчас потребовал принять его.

– Только не вздумайте заявить, – сразу разгадал намерение посла Конде, – что правительство требует от вождей восставшей партии явиться к нему, так сказать, с повинной. А теперь говорите. Ну, что же вы молчите, будто вас сосватали за бедную пастушку вместо принцессы?

И герольд торжественно объявил:

– Его величество король Карл IX требует от его высочества принца Бурбонского герцога де Конде, а также от адмирала Франции Гаспара де Колиньи и его брата господина Франсуа д’Андело явиться к нему лично и без оружия.

Д’Андело рассмеялся.

– А зачем? – спросил принц, криво усмехаясь.

– Его величество не станет творить беззаконие и поступит по справедливости. В случае вашего повиновения его воле, он определит легкую меру наказания для каждого из вас, дабы в будущем вы не повторяли подобных ошибок и дабы ваши заблуждения послужили назидательным примером для других.

– Легкую меру? – сразу же ухватился за это д’Андело. – Какую же именно?

– Могу сказать вам, брат, если вы еще не догадались, – отозвался Колиньи. – Удар топором по шее на Гревской площади. Мгновенно и безболезненно. Вот что король называет легкой мерой.

– Не так ли, господин посол? – ядовито спросил Конде. – Ведь именно это имеет в виду Карл IX, говоря о справедливости по отношению к нам?

Лицо герольда осталось невозмутимым. Он продолжал:

– Его величество хочет предупредить, что у вас нет никаких шансов на победу. Ваша добровольная капитуляция принесет вам и королю Франции несомненно большее удовлетворение, нежели разгром ваших войск и ваше пленение или смерть.

Никто не проронил ни слова.

– Мы всего лишь защищаемся, но не нападаем, – после продолжительной паузы произнес Конде. – Нам непонятны мотивы действий правительства, собирающего и концентрирующего войска из наемников и католиков Франции по всей территории страны. Мы полагаем, что меры эти предприняты против нас, а потому и взялись за оружие, дабы не быть застигнутыми врасплох в своих постелях.

Посол услышал то, что хотел. Ему надо было узнать причину мятежа. Но истина крылась в другом. В чем – он не понимал, а ему не сказали.

Посол молчал. Принц Конде добавил на прощанье:

– Ступайте обратно и передайте своему королю, что мы слишком хорошо помним Амбуаэ и знаем цену королевским обещаниям.

– Должен ли я еще что-нибудь передать своему королю? – холодно спросил герольд.

– Да. Передайте, что мы уже заждались, ожидая его к себе в гости.

– Мой долг напомнить вам, – заканчивая свою миссию сказал Кервенуа, – что в случае неповиновения вас всех обвинят в организации бунта против короля. Чем это грозит – вам известно.

– А в случае повиновения не обвинят?

Герольд не нашелся, что ответить.

– Ступайте, господин Кервенуа, другого ответа не будет. Матиньон, отдай распоряжение, чтобы господина посла пропустили через наши заслоны.

На другой день в Сен-Дени явился коннетабль с предложением мира.

– А потом? Что будет потом? – спросил адмирал. – Она выловит нас всех поодиночке и велит возить наши головы по улицам и площадям Парижа в назидание остальным?

– Чего же вы хотите? Каковы ваши требования? – спросил коннетабль.

– Никаких. Мы боремся за свою веру, – ответил д’Андело.

– Кто же вам мешает верить и дальше в вашего Бога?

– Бог один, но подходы к вере в Него разные. И вы сами это знаете, господин коннетабль.

– Знаю, но не понимаю вашей программы.

– К чему было призывать на нашу землю столько иноземных солдат? Конечно же для борьбы с нами. Что ж, мы готовы, зовите хоть пол-Европы, мы грудью встанем на защиту отечества и во имя истинной веры.

– Нас притесняли по всей Франции – всегда и везде, – заговорил Колиньи. – Наша вера – как чума на ваши головы. Вы спите и видите себя во власти фанатиков-изуверов и испанских иезуитов, прикрывающих свои грязные дела папской тиарой. Дух Просвещения витает в Европе, но вы, ослепленные и одурманенные безумными речами бесноватых монахов, вы, осеняющие себя крестом и молящиеся размалеванному на все лады лику Христа, вы упорно не желаете видеть этого. Церковники стремятся оболванить народ, запугать его адовыми муками, внушая, что, игнорируя церковь воинствующую, невозможно общаться с церковью небесной. Иначе зачем тогда они, кто тогда станет набивать их карманы, кто станет покупать дурацкие бумажки, именуемые индульгенциями, и никому не нужные куски металла, тряпки, уголь, дерево, волосы и прочую нечисть, выдаваемую попами за святые мощи и атрибуты никому не ведомых святых, имена которых и придуманы вашими святошами для этой цели? До каких же пор будет продолжаться этот обман и околпачивание народа с целью выжать из него последнее, что еще осталось? Мы же боремся за чистую веру – без попов, епископов и кардиналов. Прямое общение с Богом, минуя церковь! Вот почему мы здесь. Мы боремся с попами, но, поскольку вы сторонник их идеологии, мы будем драться с вами.

– Вы говорите со мной, адмирал, будто я – ярый сторонник католицизма.

– Да, мне известны ваши взгляды на религию. Вы умеренный католик, из тех, для которых вера – не главное, важнее благо государства. Все, что вы слышали, можете передать вашим попам, а то, думаю, они до сих пор до конца не представляют себе, кто такие гугеноты и чего они хотят.

– Для нас благо государства не менее ценно, чем для вас, – прибавил Конде, – но и вера для нас тоже важна. Вот видите, какая между нами разница, и, боюсь, что никакие доводы уже не изменят существующего соотношения сил и мировоззрений.

Коннетабль горестно покачал головой:

– Если бы ваши речи услышали церковники, вас всех отлучили бы от церкви, предали анафеме и приговорили к сожжению на костре.

– Хорошо что вы не принадлежите к духовенству, – улыбнулся Конде.

– Безумные страдальцы, – продолжал Монморанси, тяжело вздохнув, – видит Бог, мне искренне вас жаль. На что вы надеетесь? Ведь вы знаете, что ваши силы ничтожны по сравнению с нашими.

– Мы уповаем на Божье заступничество. Мы помолимся Богу, и Он просветит нас и поможет нам.

– Вы правы, мы страдальцы, – заговорил д’Андело. – Нас убивают по всей стране, нам не дают молиться, наши дома разоряют, а наших жен и дочерей насилуют, Королевские суды в ста случаях из ста выносят обвинения против нас, а мы все это терпим, будто мы не французы, а индейцы, дикий и чуждый народ, которых испанцы толпами сжигают на кострах во славу католической веры. Так можем ли мы не бороться? Можем ли и дальше мириться с таким положением? Вот почему мы здесь, и мы требуем у короля ответа: подданные ли мы его?

– Разве кто-то в этом сомневается?

– Тогда почему свобода вероисповедания предоставлена нам лишь на бумаге, но не на деле? Молитесь, кому как нравится! Как кому захочется! Вот чего мы хотим. Зачем король собрал войска на границе? Уж не для борьбы ли с нами? Мы требуем смерти для Гизов, пусть король казнит Монлюка, этого изувера и палача, на совести которого сотни убийств и грабежей наших братьев. Почему же ему все прощается, а нас вешают только потому, что вместо мессы мы желаем слушать проповедь? Или этому – грабежу, разбою и убийствам – учит ваша святая римская церковь? Чем же она тогда лучше нашей, которая призывает единственно к смирению и любви к ближнему?

Коннетабль покраснел. Возразить на все это было нечего, настолько правдивыми были слова оратора.

– Господин д’Андело, вам бы проповедником быть…

– И во исполнение этой миссии вернуться в Париж, а потом взойти на костер, который угодливо разожгут под моими ногами католические святоши, – закончил д’Андело свой монолог.

– Наши требования невыполнимы, и мы знаем это, коннетабль, – произнес Конде. – Вот почему мы с оружием в руках пришли защищать свои принципы и требовать должного к нам уважения.

– Вы ставите какие-то условия?

– Одним из них является ликвидация католических гарнизонов в протестантских городах и замена ваших наместников нашими. Мы хотим действительной свободы вероисповедания хотя бы в южных и западных городах, мы просим расширить границы наваррского королевства и объявить его суверенным государством с протестантской религией. Ну что вы ответите на это, Монморанси? Или, вернее, что ответит король?.. Впрочем, мы знаем это и без вас. Мы добиваемся свободы и справедливости уже не один год, потеряв на этом ристалище немало светлых голов и, я уверен, потеряем еще, но мы не отступим от своего и будем бороться за нашу святую веру до конца.

– Таков ваш ответ?

– Да, можете передать его королю.

Коннетабль, понимая, что миссия провалена, решил сделать последнюю попытку:

– Вы спрашивали о причинах концентрации войск на границах государства. Вы подозреваете, что это – заслон для немецких протестантов, которые не смогут прийти к вам на помощь, когда на вас нападут? Так вот, это всего лишь вынужденная мера защиты от непрошенного вторжения испанцев на нашу территорию.

– Испанцев? Друзей Екатерины Медичи? Мы вам не верим.

Убеждать их, так же как и разубеждать, не было никакого смысла. Старый Монморанси понимал это, годы жизни научили его быть тонким психологом и чувствовать остроту момента, его непреложность и непоколебимость.

Он тяжело поднялся, помолчал, потом произнес:

– Прощайте, господа.

– Нет, до встречи на поле битвы, господин главнокомандующий.

– И все же я прощаюсь с вами, ибо чувствую, что битва эта окажется для кого-то из нас последней.

– В таком случае, прощайте, Монморанси.

Вернувшись в Париж, коннетабль тут же поспешил к королеве.

– Ну, что? – спросила она с читаемой надеждой во взгляде. – Они не приняли мира?

– Нет. Они решили биться за свою веру.

Огонек надежды потух в ее глазах. Она опустила их:

– Я так и знала.

Он передал содержание их беседы и сам же резюмировал:

– Их требования невыполнимы, и никаким обещаниям они уже не поверят. Нам предстоит кровопролитное сражение, мадам.

– Они сами избрали этот путь.

– Их вины здесь нет.

Она вопросительно уставилась на него.

– Они полагают, что король намеренно собрал против них войска. Их действия – всего лишь готовность к отпору.

– Вы пробовали переубедить их? Открыть им глаза на действительное положение вещей?

– Я пытался, но у меня ничего не вышло. Они стоят на своем. Они готовы к бою.

И он постарался объяснить королеве то, в чем она сама себе смутно признавалась:

– Кто сможет теперь убедить протестантов в их заблуждении? Разве они поверят? Великий ордонанс о перемирии и свободе вероисповеданий обернулся всего лишь грудой сухого пороха, готовой взорваться от малейшей искры, будь она брошена рукою католика или гугенота. И те и другие давно ненавидят друг друга, столкновения не избежать. Не начни первыми гугеноты, начали бы католики. Последние даже рады: им давно уже хочется поохотиться на еретиков.

Он замолчал.

– Кажется, этому никогда не будет конца, – обреченно произнесла королева-мать и тяжело вздохнула. – Будто и не было никакого путешествия… Неужели причиной всему…

– Различие религий, – негромко закончил коннетабль.

– А кто все это породил?

Монморанси, опустив голову, тихо проговорил:

– Вы и сами знаете ответ. Церковь.

Она взяла его за руку и приложила палец к губам:

– Молчите… Хорошо что нас никто не слышит. Да, здесь источник всех бед! Но мы с вами бессильны что-либо сделать…

Они помолчали, думая каждый о своем, хотя в сущности об одном и том же.

– Про испанцев ничего не слышно?

– Пока нет.

– Не стоило бы им вмешиваться в наши дела. Дайте мне знать, как только они появятся.

– Ступайте, Монморанси, вы сегодня устали. О новостях я сразу же извещу вас.

Коннетабль поклонился и вышел.

– Крийон! – тотчас же позвала Екатерина, едва за ним закрылась дверь.

Верный телохранитель тут же возник перед ней, как сказочный джинн.

– Крийон, отправьте кого-нибудь за Рене! Хочу его видеть немедленно! И пусть захватит свой саквояж с инструментами, он знает, о чем я говорю.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Ступай, и позови ко мне мадемуазель де Лимейль.

Через несколько минут Николь де Лимейль, старшая сестра Изабеллы, предстала перед очи королевы-матери.

– Вот что, Николь, – проговорила Екатерина, делая знак рукой, подзывал фрейлину поближе. – Беги на кухню, распорядись, чтобы принесли сюда корзину яблок. Самых спелых, самых крупных и сочных. Если таких не окажется, пусть сходят за ними на рынок. И без промедления – они нужны мне сегодня, сейчас же, сию минуту! Ты меня поняла?

– О да, мадам, – не без удивления ответила Николь.

– Поторопись, девочка. Потом придешь ко мне.

Фрейлина ушла, а Екатерина спокойно уселась на диван, в полном удовлетворении откинулась на спинку и с блуждающей улыбкой на губах принялась размышлять.