Книга: Письма к Вере - Владимир Набоков

Владимир и Вера больше пятидесяти лет прожили вместе. В нечастые дни и месяцы разлуки он писал ей письма. Письма… Из всего написанного, что может быть более личным? Ведь у каждого – один единственный адресат.

Заглядывать через плечо не хорошо. Но не зря же Вера - самая близкая и самая требовательная женщина в жизни Набокова, - согласилась на публикацию его писем к ней (уничтожив при этом все до единого свои, и утаив то, что считала особенно личным). Полагаю, это была её дань памяти. И ответ не слишком щепетильным биографам. Тут, конечно, надо отдать должное Брайану Бойду. Он собрал все эти письма (некоторые, начитанные на магнитофон Верой Евсеевной, записал) с особой бережностью. Без его предисловия и комментариев, многое осталось бы непонятным. Отчего ВН так грустно без письма от Madam Bertran, откуда взялся Милейший, что за компот из Королев Клавдий, кто такой Виктор, и почему ВН так мучает грек? Весьма шифрованно пишет ВН и о гонорарах. Бывало, я перечитывала каждое письмо трижды, и, в большей степени благодаря комментариям, всякий раз догоняла.. Это удивительное чувство переплетения прошлого-будущего… Владимира и Веры уже нет на этой земле. Но, вот я читаю одно из его «юных» писем и уже знаю, что он станет всемирно известным писателем, что у него родится сын, знаю о его коротком романе с поэтессой, зарабатывающей на жизнь стрижкой пуделей, в каких странах ему придётся скитаться, и где он найдёт приют. А он, тот, который пишет это письмо, ещё ничего этого не знает. «Письма к Вере» - будто сделанные необыкновенно талантливым человеком слайды-картинки из того сегодняшнего дня. ВН не мудрствует, не «блещет» словесами. В письмах 1926 года по просьбе жены, он описывает ей, проходящей лечение в санатории, каждый свой день. «А к ужину кроме мясиков, было три сладеньких пирожка – макаронистые, сверху поджаренные и посыпанные сахаром (и преневкусные)… Вчера вечером так и не сочинил стишонка – а день культуры на носу. У меня осталось пять марок».

Такое удовольствие читать простые вроде-бы строки: «Кош, мой К-ко-ош, Вот и первый день бестебяшный прожит. Сейчас без четверти девять. Я только что поужинал. Я буду всегда писать в это время. Каждый раз будет другое обращенье, - только не знаю, хватит ли маленьких. Пожалуй придется, еще нескольких сотворить…Около десяти перебрался в постель, покурил, потушил, кто-то жарил на рояле, но скоро перестал. Сейчас встану, чтобы смешать себе питье - воды с сахаром». «Маленьких» хватило: Комочек, Мысч, Мой зелененький, Любимыш, Тушкан, Мое милое, Скунсик, Жар-звереныш. Его письма - это и фрагменты будничного дня, и пришедшие в голову мысли, и совершенно необыкновенные, точно подмеченные портреты писательского бомонда, в котором вынужден был он вариться. «Потом поехали большой компанией.. и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и другие…» Порой, до тошноты надоедали выходы в свет, этот необходимый для продвижения своих произведений пиар. Вера настаивала на этом. «Если Т.Х. Гексли был бульдогом при Дарвине, то Вера Евсеевна – при Набокове, пусть и в образе изящной гончей». Возможно, не только благодаря бешеному совершенно трудолюбию, таланту и Вере, к концу 1960-х он стал, пожалуй, самым знаменитым из живущих писателей. «Я просто удивляюсь тому множеству вещей и связей, которые я один сделал и наладил». При этом ВН никогда не стремился кому-то угодить. Довольно жёстко описывает он «неприятного господина» Бунина, и становится больно за стареющую Тэффи. В отношениях Берберова - Ходасевич (бывших супругов), он на стороне Пушкиниста Влада с жёлтыми как Сена пальцами.. (и четвёртой женой). «…сходство щекатнуло воображение: закутанный в клетчатый плед, растрёпанный и красноречивый, «с печатью гения на матовом челе», он вдруг напомнил что-то старомодное – и старомодное обернулось Пушкиным, - и я ему приставил бакенбарды – и право же он стал на него похож (как иной энтомолог смахивает на жука или кассир – на цифру). Он был очень в ударе и поил меня своим играющим ядом».

А вот вдруг: «Щенуша, обещай мне, что у нас никогда, никогда, никогда не будет к ужину колбасы. Обещаешь?» Набоков необычайно светел в своих письмах. Лишь изредка пробиваются в них боль и горечь.. И тоска по России.. «По дороге меня прямо пронзила молния беспредметного вдохновения – страстное желание писать – и писать по-русски. И нельзя. Не думаю, что кто-либо не испытавший этого чувства, может по-настоящему оценить его мучительность, его трагичность…Люблю тебя, моя душенька. Постарайся – будь весёленькой когда возвращусь (но я люблю тебя и унылой). Если бы не было вас – почувствовал совершенно ясно, - поехал бы солдатом в Марокко; там, кстати водится в горах божественная лиценида.. Впрочем, гораздо больше этого сейчас хотел бы написать русскую книгу. Ватный отель, за окном дождь, в номере библия и телефонная книжка: для удобства сообщения с небесами и с конторой». И всё-таки общий тон писем – чудесен… Возможно потому, что обращены они были к ней, к его Вере: «Ты для меня превращаешь жизнь во что-то лёгкое, изумительное, радужное, - на все наводишь блеск счастия, всегда разного…Милое мое волненье..» Земная жизнь Веры и Владимира пройдена. Книга прочитана. Прижимаю её к сердцу.

Шура, спасибо.

Он...вырос в доме с 50 слугами.Сын известного политика и выдающегося человека. Он рос,убежденный в своей исключительности.К 17 годам он получил от дяди многомиллионное состояние и огромное имение.Но из-за революции семья потеряла все.Он стал нищим,но остался надменным литературом,который из последних сил писал под псевдонимом Сирин. Вера стала его подарком судьбы. Он говорил,что лучше жены он не нашел бы и без нее не написал бы ни одного романа.

об их знакомстве существует две версии,но в обеих выходит,что выбрала его она. В первой версии сам Набоков рассказывал,что на эмигрантском балу к нему подошла девушка в маске и увезла его на прогулку и удивительно тонко говорила о его творчестве. По второй,что Вера написала письмо и назначила свидание и весь вечер читала его стихи.

После женитьбы отмечали,что писатель особенно сильно прибавил в мастерстве.Вера приучила его к регулярному труду...или он был так воодушевлен своими чувствами к ней,что стал творить больше...неизвестно..но она свято верила в него и его гениальность и создавала все условия для того,чтобы ему было комфортно писать.

Она была его первым читателем ,критиком и советчиком,секретарем,личным агентом,переводчиком,вела телефонные переговоры за него,водила за него машину и даже складывала зонт.Даже оружие носила в сумочке,тем самым став его телохранителем.

Он ненавидел и не умел говорить по телефону и когда уехал в Париж писал ей по два письма в день,в которых 1000 раз звучало "я люблю тебя,люблю тебя..."Читая,я бесконечно улыбалась этой нежности и буре чувств...и этот период длился до тех пор пока... Пока Вере не написали письмо о его романе с Ириной Гуаданини. Он все отрицал,но в итоге признался "да влюблен"...На что Вера сказала ему " если твои чувства сильны нужно ехать к ней."

Несколько месяцев он набирался решимости,а Ирина писала что может приехать.И однажды действительно приехала.Но все вышло не так,как она мечтала Он вышел из дома и сказал " да влюблен,но с женой меня связывает целая жизнь".Она уехала в тот же день,а после Набоков запросил от нее все письма,которые писал ей с тем,что в них было много надуманного.Образ Ирины лишь иногда все еще будет появляться в его книгах.

Читая все письма,ты понимаешь что все настолько жизненно и от того особенно.И лишний раз понимаешь,что любовь не может быть похожа ни на чью другую. Это особенное чувство лишь только между двумя может быть все так, как не будет у других двух,а у них в свою очередь будет так,как будет только у них.

Писатель умирал очень тяжело.Последние годы Вера Слоним и Владимир Набоков вообще не расставались.Его душа не хотела уходить туда где не будет Веры. Она пережила его на 13 лет.Ее прах смешали с его прахом. Невозможно было представить,чтобы они были отдельно.

Однако, письма Набокова к своей супруге Вере настолько красивы, и так здорово слова сплетаются в предложения, что чувство вины за вмешательство отступает на задний план. Насколько же хорошо писал Владимир Владимирович, что даже бытовые описания погоды, быта и того, что он ел на обед, кажутся чем-то большим, каждое письмо как самостоятельное мини-произведение.

И как много любви в нем, из каждой строчки она прорывается, во всех уменьшительно-ласкательных, коим не счесть числа (поневоле вспомнился Чехов с его «крокодилом» и «моей собачкой»), в тоне писем, да и в целом, в каждом слове и каламбуре («после недели безверия) и даже в сетованиях по тому, как мало ему пишет Вера

«Ты безглагольна, как все, что прекрасно…»

Практически на каждом письме хотелось останавливаться, смаковать красоту языка и перечитывать, даже лаконичное «Сорок пять весен». Следствием этого стало обилие закладок и цитат, которые хочется выписывать, перечитывать и делиться такой красотой (серьезно, я забросала маму и мужа отрывками и коротышами).

И конечно, любопытные и забавные литературные пазлы и слегка шепелявый редактор Милейший добавляют письмам очарования.

Набоков пишет: не скрою, я так отвык от того, чтобы меня понимали, так отвык, что в первые минуты нашей встречи, мне казалось, что это шутка, маскарадный обман! Набоков познакомился с Верой на маскараде: она была в маске волка. Один из самых важных и любимых Набоковым образов: от несчастного волчонка в стихе в звёздном лесу на рождество, над которым склонились ангелы, до волка хищного и андерсеновского охотника в лесу: красной шапочкой было сердце Набокова. Что забавно, Вера довольно быстро поседела, так что образ "бабушки" естественно сросся с "волком". Она была единственной, с кем Набоков мог говорить об оттенках облака, например ( прелестный символизм воздушной и протеевой любви с тысячью лиц: фетовская, мотыльковая нежность есть во всём этом; помните, как в его стихе лазурно дышат края облаков?

У Платонова в письме к Марии почти в то же самое время, всё о том же: Днём я лежу в поле, в овраге, под вечер прихожу в город и иду к вам. У меня никого нет, некуда пойти, и никто не поймёт меня, моя родина - луна. Я теперь не могу равнодушно смотреть, как растёт дерево, идёт дождь из облака. Через вас я всё больше и больше люблю мир. Звёзды приводят меня в трепет.

Это поразительно, но оба гения, родившиеся в 1899 г., в первых письмах к любимым, говорят почти об одном: или это общее свойство любви? Набоков пишет, что не может без сожаления вспомнить отшумевшие дожди, цветы и книги, которые читал: всё это происходило без Веры! У Платонова и Набокова, да и у Веры в маске волка, единая родина - луна: люди лунного света. Их сердце, словно карий мотылёк, порхает в письмах, слетает на землю: эта фокусировка небесного взгляда: облака, земля, окно, милая, её губы, тёплые ладони-мотыльки..( боже, какой неземной флирт у ладоней любимой с письмами, замершими в воздухе!), сердце и.. вспышка, и вновь луна, облака и звёзды! Письма порхают в воздухе бледными мотыльками, целуются крыльями...но как же хочется обняться сквозь тёмный сон расстояний!

Поразительно, но в своих первых письмах, томимые любовью и разлукой Платонов и Набоков, упоминают тайну электричества и беспроводную передачу энергии. И если Набоков, вроде бы случайно упоминает Эдисона и телефон, что его изобрёл вовсе не он, а некий тихий человечек ( так ему и надо!, восклицает Набоков), и мы знаем, что в дальнейшем, для Набокова электричество станет спиритуалистической тайной мира: как знать, быть может, душа Шекспира пульсирует в вечерних фонарях? А душа Шелли тихо горит в лампе на ночном столике? ( цитирую по памяти "Бледный огонь"). Платонов же, в разлуке с любимой, прямо говорит, что почти изобрёл беспроводной метод передачи энергии: он весь, со всей сверкающей радостью веков, тёмным биением сердца, губами, хочет перетечь к своей любимой! Вены провода, и сердце - вечерний фонарь, вокруг которого бьётся одинокий мотылёк письма, роняя пыльцу многоточий...

А в это время, Набоков в Марселе читает вечером письмо своей милой Веры, лёжа на кровати, и заглядывая через его плечо, где свет лампы, вместе с ним письмо читают Ронсар и Шелли, словно два незримых и сизых крыла. И ещё одно любопытное пересечение с письмами Платонова: впрочем, это знакомо многим... мужчинам. Набоков пишет: я уже свыкся с мыслью, что не получаю от тебя больше ни одного письма, нехорошая ты моя любовь. Ты меня разлюбила? И через пару писем: я специально начинаю письмо без обращения к тебе. Хотел даже отправить пустое письмо тебе В переписке Платонова с Марией, проскальзывают-выпирают схожие холодные углы тишины, но что интересно: Платонов получает от Марии... пустые письма, какие хотел написать Набоков. Более того, на одном из этих пустых писем, посерёдке, размашисто красовалось простое русское слово из 3 букв. Платонов буквально умирал от этой неизвестности и поступка. Неужели письма кто-то вскрывал? Некий тайный воздыхатель Марии? Он пишет ей: представь своё состояние, если бы ты после бессонных ночей и муки ожидания увидела пустой лист и слово на букву "п"?

Несколько ранее, Набоков пишет: люблю тебя хорошо. Люблю тебя и нехорошо ( не сердись). Твой голос люблю, ступни и хвостик мыслей ( нежнейшая инфернальность!) Набоков словно бы обыгрывает стих Бодлера "Вся целиком". Некий искуситель является в обитель поэта, и спрашивает:

Хотел бы я узнать, Из тысячи красот бесспорных, Из всех её хвалёных чар, Сокровищ розовых и чёрных, Будящих в чувствах сладкий жар, Что краше?

Ответ поэта понятен: Где в целом дышит упоенье, там прелестей отдельных нет В любимой женщине - всё прекрасно, и нет в ней ничего нечистого. Но в разлуке с женщиной, именно в чувственном спиритуализме любви, в сердце является сладостно обнажённый образ женщины. Порой даже по частям: как зарницы любви, эти лиловые браслеты и каменья на тонких запястьях голубеющей ночи. Таким образом, в "нехорошей любви" из письма с укором, Набоков фактически повторил слово Платонова к жене, но здесь оно нежное, как кошачий зрачок или куколка бабочки в тёмной листве. Вспышки зарниц и небес. Спиритуалистический фокус приближения женского воплощения: губы, глаза, руки, милые ноги.. и вот она вся целиком, нежная, лёгкая, стоит на перроне вокзала.

Анна Каренина, возвращаясь на поезде после встречи с любовником, к мужу, заметила на перроне у мужа... его нелепые уши. Некая цельность любви, телесности мужского обаяния - разбилась; это было зримое пророчество почти шекспировской отравы слухов и сплетен, залитых в ухо отца Гамлета: в этих нелепых и жалких ушах - вся чудовищность и грусть испохабленной любви Анны. Но вот Набоков едет к своей Вере, и видит сквозь стекло её тёмные и грустные башмачки: один - в профиль, другой - словно чуточку повернулся, как стрелки часов, на три четверти. И слова Набокова: тогда я понял, как люблю тебя! Понимаете? Можно жить с человеком, знать его целиком, каждый нежный дюйм его тела.. но вот просто видишь её стрелочки-ботинки на перроне ( бессознательно "подвела", чтобы приблизить время и любимого?), и всё - любовь пронзает на века!

Поэта Батюшкова однажды спросили на улице вечером, когда проступили первые звёзды: который час? И он ответил: вечность! Может, стрела-стрелка любви, вовсе не одна? Когда мы встречаем любимого - нас пронзает любовь! Мы порой забываем себя и растворяемся в мире, и прозрачно и нежно плывём над землёй к любимому ( словно дух наш из веков был вызван на спиритическом сеансе любви!), - звёздами, августовской прохладой листвы, облаками, стихами и окнами счастливыми, всем существом плывём к любимому! А бывает и наоборот: что-то кольнёт в руку, в грудь, даже в спину... её взор, улыбка, слово, отпечаток ножки в листве.. Ты жив. Ты цел. Возвращаешься домой с улыбкой на губах, а ночью... умираешь и стонешь в смятой и жаркой постели: яд времени от стрелы, проник в кровь.

Всякое бывает: возможно, стреле любви нужно пробить всю нашу чешую кольчуги, добравшись до человека в нас, до сердца, и тогда, пробив все преграды, простая мелочь жизни: ботиночки любимой, седая орбита метеора в вечере её волос, листок сирени, светло улыбнувшийся возле её лица - пронзает нас навсегда; а быть может, всё эти подробности жизни, являются оперением той стрелы, благодаря которому мы ощущаем блаженный вес мира и ветер: не потому ли такая любовь у поэтов и влюблённых к милым мелочам жизни, быта: они словно бы ощупывают оперение от стрелы, что их пронзила: стоит помнить об этом, читая письма Набокова, да и своего любимого... Как это по-набоковски! умение увидеть в капле янтаря солнечной вещи, мига - комарика-ангела, душу, небо, в него заключённого! Как знать, быть может, в ту ночь воссоединения и любви, когда Вера мирно спала на постели со счастливой улыбкой женщины на устах, Набоков тихо встал с постели, и с нежностью припав на колени, взяв в руки задремавшие ботиночки Веры, поцеловал их: один, а потом - второй..

А если бы Вера ответила ему таким же пустым письмом? А если бы некий советский шпион перехватил, подслушал трагическую тишину этих писем и нежно сошёл с ума от невозможности их расшифровать? Да что там шпион! такие нежные письма перехватывают ангелы, ревнуя к райской любви на земле. В первых письмах Набокова к Вере есть нечто фетовское, спиритуалистическое: словно умерли два человека, и бледные ладони пустых страниц, тишины, тепло касаются друг друга в воздухе. Много позже, Набоков напишет свой шедевр, рассказ Ultima Thule, о несчастном муже, пишущего письма своей умершей жене. Зёрнышко этого рассказа есть уже в первом письме Набокова: я не умею сказать тебе словами ничего, потому-что с тобой нужно говорить дивно, как говорят с людьми, которых больше нет! Боже мой! Ну что это, что? Почему мы разучились так писать, говорить? С любимой, нужно говорить - дивно! Это письма на небо? Или с небес любви - к женщине, на землю? Как славно коснуться, зачерпнуть пальцами небо, читая эти письма. Хочется оглядеть свою тело и душу, проверив: что-то точно мы утратили, какой-то грустный рудимент крыльев сейчас найду... Ну да, нашёл. Но всё равно грустно.

Есть писатели, для которых белоснежная простыня писем - ложе, где их сердце переспало с женой: здесь царит кроткий и опрятный интим людей в возрасте. Иное дело, ложе любовницы - творчество: здесь смятая и жаркая постель. Для Набокова - это одно и то же ложе, дивно приподнятое над землёй. Набоков пишет Вере каким-то синим, карим почерком: то как царь Соломон своей Суламифь, то как Данте к своей Беатриче: ад разлуки, то как Пушкин и Флобер, а то и как Бертран Шейд, удивительный поэт из 26 века.

Совершенно очаровательная по тональности деталь: Набоков отсылает Вере начало своего рассказа. Описывается томление зимней природы, одинокий дом. Кто-то вышел в ночь... и вдруг, он пишет о Вере. Но переход от рассказа к письму так прозрачен и раним - как душа человека, как истина или тайна о боге: словно бы в какой-то эстетической реинкарнации, человек в рассказе, не подозревающий о Набокове, сидит на стульчике в тёмном доме возле столика с какой-то книжкой, и вдруг - комната хрустально покачнулась, окно, где-то в глубинке России, вспыхнуло звуками, пейзажами берлинской улицы, проезжающего пьяного трамвая.. Вся комната поплыла куда-то. Человек в ужасе смотрит на свои старые руки, которые странно молодеют; в сердце сквозится весна и милый женский силуэт... Вот, он встаёт в каком-то обмороке и проваливается, и из его уст слетает имя - Вера, милая, люблю тебя, думаю о тебе! Рассказ недописан. Несчастный, старый человек, лежит где-то в глубинке России в своём вечном домике на краю ночи, и страшен недописанный мир, в котором он обречён проснуться...

Многие женщины любят читать любовные романы в письмах.. но когда некоторые из них читают письма Набокова к Вере - им грустно, и они ревнуют: это ведь не вымысел. Но почему, почему к ним так никто не пишет? Многим мужчинам тоже грустно от этих писем: ну, в первую пору любви, мурашки гормонов, сизой и тёплой волной пробегут по сердцу, и смолкнут, прошептав что-то нежное, а потом они словно бы бессовестно изменяют любимой с мужчинами, охотой, вечным гуляньем, беременеют прозой жизни, у них растёт живот, и слова любви лишь по привычке слетают с их губ. Боже, какая концентрация нежности и любви в этих письмах! Если её медленный луч белых страниц разложить на спектр, то мы бы увидели, как её хватило бы на любовь 10 людей, нескольких редких мотыльков на востоке Франции, двух деревьев и одной далёкой звезды. Вот как Набоков заканчивает одно из писем: целую тебя, моя любовь, глубоко, до обморока, жду письма, люблю тебя, двигаюсь осторожно, чтобы не разбить тебя, звенящую во мне - так хрустально, так упоительно.." Ну как? Где это написано? На Земле? В Эдеме? В 20 веке? На какой-то далёкой, сиреневой звезде? А вот это уже знакомо многим из нас. И снова конец письма: Да, забыл тебе сказать, что люблю тебя! И тут же, ps. - Люблю тебя! Понимаете? Сердце не может надышаться любимой, сердце перекипает в разлуке вечерней сиренью любви! Это похоже на рифму поцелуя при разлуке: жаркий поцелуй...потом нежно целует верхнюю губу...( а она - нижнюю), потом, отстраняешься на миг, словно художник от холста, и с жадностью приникаешь снова, к нижней.. ( если бы этот поцелуй был стихом, то он бы имел размер "хорея")

Разумеется, не все письма были написаны в таком напряжении нежности: иначе можно было бы сойти с ума. Замечали, что влюблённые порой живут на каком-то особом островке неведомого века, своём времени года? Что забавно, Набоков нежно сходит с ума, как и положено влюблённому; в его письмах сквозится шёпот веков... и вдруг, в письме мы видим другой почерк, словно бы другого человека. Так Набоков развлекался а-ля Билли Миллиган, пиша своей Вере в 3 лице от некоего ранимого ребёнка, чуточку шепелявого ( уверен, что даже вслух произносил слова, улыбаясь), описывая свои страдания и спрашивая всякую нежную чушь. Если не знать Набокова и чем это кончится, то можно подумать, что человек реально начинает сходить с ума в разлуке с любимой, и переживаешь за него.

Письма влюблённых похожи на одуванчики, но в обратном порядке: сначала они цветут-восходят в ночи нежнейшей и белой луной: тронь её, и она разлетится по миру, засеяв небеса и землю - последней любовью на земле. Но потом, восходит тихое золото ровных лучей солнца. Здесь нежность и проблемы быта, суета жизни, улыбки дня и детей. Мы как-то забываем, что нам порой мучительно важно знать, что ест наш любимый ( Набоков был настоящим уничтожителем шоколада. Цветаева бы сказала: так он лечил печаль), где он был, что читал, какой узор снежинки видел на окне: всё это - маленький, нежнейший микрокосм, вовлечённый в орбиту любви: оглянитесь сердцем, влюблённые! За вами, белоснежною фатой кометы, призрачно стелется в небе века, и дымная нежность предметов, стихий!

Набокова интересуют такие вещи, как внешность Христа, о которой пишется в газетке берлинской, нимфеточная грусть кошки, вошедшей к нему в комнату, где были два кота: она сладко потянулась, изогнув спинку и мяукнув, а они на неё ноль внимания. Знакомая Набокова грустно промолвила по-немецки, глядя на это: вот так и наши мужчины...

Да, Набокова волнует многое: он увлекает в свою любовь и обрывки газет на улице, и цветы и разговоры в трамвае и письмо к Джойсу, где он пишет ему что хочет перевести его "Джойса" ( ах, если бы!), и нежно мучает Веру, составляя для неё кроссворд: за решёткой, но не тигр ( кассир). Коричневое 4 буквы ( какао... составлено так, что Вера скорее всего видела лишь ловушку последнего "о"). Или вот такое: река из 2 букв ( Аа. Наверно, придумал какой-то заика, преждевременно умерший от счастья открытия, так и не успевший договорить слово). Неудивительно, что Вере иногда не очень нравились такие игры. А однажды, Набоков захотел провести с Верой телепатический эксперимент: спросил, какие две картины висят у него на стене: я угадал 1. Забавно: знал ли Набоков, что его эксперимент выйдет из под контроля, прорвав нежно пульсирующий, багрово-сизый кокон октября 42 г., и подсказка, тёплым и раскрылённым пейзажем, словно мотылёк, сядет на карнизе моего окна?

Нежность Набокова, словно укрученное пламя газовой горелки, порхало лазурными, острыми крылышками бабочки Morpho peleides над бледным огнём пустого листка, дрожащего у приоткрытого окна августовской ночи. Только посмотрите на эти нежнейшие строки: томление по тебе, по твоей милой, мягкой белизне и всему остальному... обнимаю тебя, во всю твою нежную длину! Единственная моя!

Прелестно, правда? А теперь самое интересное: это написано Набоковым в 37 г., когда он... изменял Вере с Ириной Гуаданини во Франции. А как Набоков по-детски оправдывается! ( я так в детстве оправдывался... не по поводу любовниц, разумеется, но по этой же формуле). Мол, что за слухи? Тут многие это же говорят и про мой роман с Ниной Берберовой Просто чудесно: словно выстрелил себе в заботливо и жертвенно подставленный грустный протез ноги. Очень тонкий момент: в феврале 37 г. Набоков весело пишет Вере о том, как сидя за столиком кафе с Ириной, потерял подаренный бабушкой колпачок ручки, и полез под столик его искать. Даже на хочется говорить тут о Фрейде и ручке ( утрате сексуального влечения к партнёру. К тому же тут колпачок.. ) Почти уверен, что Набоков так вот завуалированно, тенью почерка и слова, робко говорит Вере об измене. Вера не догадалась... Напомню, что только что был опубликован роман Набокова "Приглашение на казнь", в котором есть такая сцена: к заключённому Ц. приходит его жена на свидание. Они ужинают вместе с надзирателем. Ц. роняет салфетку... лезет под стол: я опустился в ад за оброненной салфеткой Ц. увидел под столом - измену: его жена нежно ласкала руку надзирателя, а он - её обнажённое колено. Колпачок нашёлся... в кармане пальто ( даже не знаю что Фрейд бы в спешке придумал на это) Тоже прелестный символ: он спутал музу и страсть к творчеству. Сердцем он остался Верен Вере, но сердце нежно сошло с ума, говоря на два голоса.

Вера простила Набокова. Весенние веточки кардиограмм нежности, с робкой зеленью писем за окошком.. Жизнь снова началась, воскресла: Керенский ворует спички у Набокова.. трогательное внимание Набокова к чужим детям ( мысли о своём ребёнке и Веры). Фантомные боли будущего отца: одна женщина укладывала спать грудного ребёнка, заколола ему пелёнку... проколов ему животик, и не сразу заметила. Потом, крик грубого мужа на ребёнка его сестры и едкий шлепок всего-лишь за то, что он перевернул чашку с чаем: глядя на это, Набоков даёт себе слово, что он будет лучшим отцом! У него не будет всей этой мерзости!

Треволнения мира, эпохи, доходят до Набокова словно сквозь толщу воды для утопленника среди русалок и подводных чудес, или же для сошедшего с ума поэта в саду сумасшедшего дома: вот эти милые анютины глазки цветов, похожи на Гитлера... На других берегах, в Америке, Набоков более пристально и серьёзно следит за мотыльковым пульсом эпохи: с интересом читает о Сталинградской битве ( оно и понятно: в Европе, письма "прослушивались"). Он серьёзно пишет, что если бы Веры и сына не стало, то пошёл бы добровольцем на фронт, куда-нибудь в Марокко... впрочем, прелестно оговаривается: там водятся чудесные бабочки! В глубине души - Набоков, действительно герой и жаждет подвига ( чего только стоит история со скрипачом Спиреско: он довёл жену до самоубийства, но его оправдали, и он продолжал выступать и даже пользоваться успехом у женщин. Набоков с другом вошёл в кафе, друг отвлёк на себя музыкантов, а Набоков, точнейшим боксёрским хуком, уложил подлеца на пол, отомстив за его жену) Быть может, Набоков думал о славе Пушкина в Эрзурумском походе, о Гумилёве в 1 мировую или о юном поэте Роберте Бруке, погибшем на войне... Набоков сочиняет трогательный стих: мальчик, играя, упав в цветы на лугу, смотрит на небо и не знает, подняться ему, или заплакать. И вторая строфа: сражение... игры взрослых. Юноша упал в цветы... глаз устремлены в высокое небо князя Андрея, но ни заплакать, ни встать - он уже не может.

Сразу угадывается здесь изумительный обыгрыш стиха Рембо - Спящий в долине. О, будьте уверены, друзья! Это больше чем стих и письмо, написанное вечерком на столике в кафе где-то в уютной Америке: Набоков словно бы мысленно пережил в один миг одно из своих возможных воплощений, ответвлений реальности, и умер, глядя на африканское небо, сидя в благополучном кафе с удивлёнными лицами людей, смотрящих на странного русского, пишущего за стойкой письмо в каком-то обморочном состоянии: редкая бабочка села на зелено-жёлтые глаза человека, распростёртого в траве где-то далеко в Африке: они ей представлялись раскрытыми и дивными цветами...

Всего пару раз Набоков назовёт Веру по имени, да и то, в 60-х годах: Верочка...( он называет её сотней нежнейших имён, словно бы подсмотренных в заповеднике рая). В этих письмах порой мерцают сквознячки наших взглядов, колыша странички: Набоков знает, что его письма, письма гения, мы будем читать, и потому порой пишет "высоким штилем", но вскоре ему это надоедает. Уютные комнаты страничек, постепенно пустеют, белеют, словно их покинули люди. Сизый ветерок грустно гуляет по комнатам, нежно колышет по привычке карюю занавеску строк, заглядывая за неё... Всем тем, кто не понимает Набокова, кто презирает его Лолиту, кто любит его, кто любит красоту и творчество - читать эти письма! Вся ложь напускная, и суета - словно одежда ненужная, тают пред вечностью, и предстаёт прекрасная душа, любящий муж и нежный отец. Вот, комната страничек пуста. Я один, посреди 4 полупрозрачных белых стен. Подхожу к столику, к телефону... Никогда, никогда у меня не было слёз при чтении Набокова, но его последние письма... Боже, какая в них пронзительность и осознание конца жизни и творчества, и бесконечная любовь к Вере и жажда надышаться миром, и вера в то, то эта любовь не окончится после смерти!

Дописываю рецензию. Шафранные шатры фонарей за окном... экран телефона, лазурным мотыльком, робко плывёт над дорожкой под окнами, над нежной кардиограммой ветвей: я среди друзей, среди родных мне веков и времён. Артюр Рембо проплыл у меня под окном на своём пьяном корабле, моргнув мне парусом крыла мотылька ( девушка поправила правой рукой причёску за ушком). Спутник летит лёгкой и счастливой звездой над землей к созвездию Ориона: это Андрей Платонов. Добрый свет фонарей, далёких, звёздных огней города: Шекспир, Достоевский и Данте... Всё так. Я у себя дома, в своём времени. Цветочная люстра горит бледным огнём за моими плечами: Набоков и Вера заглянули мне за левое плечо, слегка его коснувшись талым холодком... улыбаются. Они видят, какой заголовок я написал на новом и чистом листке.

Эти письма провоцируют мыслительные упражнения типа "а если бы" : если бы я попробовала писать подобные письма? сколько бы времени на них уходило? утаивалось бы в них что-то? не надоедали бы они? каким мог бы быть тот человек, которому хочется писать что-то подобное? В этом, на мой взгляд, главная ценность этого сборника. Я употребляла его примерно месяц в качестве утреннего рыбьего жира и – простите – эффект был подобен эффекту от медитации. Ты становишься спокойнее, теплее, светлее и готов проливать этот свет на других.

Медитируйте письмами Набокова. Глядишь, и выражаться поэтичнее начнете.