Текст книги "Обманутые счастьем"

Владимир Нестеренко
Обманутые счастьем
Роман

Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России.

П. А. Столыпин, Премьер-министр Российской империи

Часть первая
Радуга над пажитью

1

Евграф Нестарко выделялся среди своих земляков-переселенцев могучей фигурой едва ли не в две сажени ростом, мускулистыми руками с пудовыми кулаками, кучерявой шевелюрой, казалось, никогда не чесаной гребешком. Его холщёвая светлая рубаха, изрядно вылинявшая, разукрашенная на груди цветным узором, тёмные шаровары, схваченные поясом дважды со свисающими ниже колен кистями, сшиты женой-рукодельницей Одаркой. Она была контраст мужу: имела невысокий рост, худенькую фигуру, с широким омутом светлых глаз, носила длинную сорочку с красивым узором на груди и юбку пидтичку с расшитым подолом. Часто у неё на плечах или на голове можно видеть, как оберег, изукрашенный узорами атласный платок. Молодую пару быстро окрестили – Пат и Паташиха, что вызывало ироническую усмешку у Евграфа, и его орлиные, зоркие глаза в эти минуты бывали колючие.

Первый хутор переселенцев в Зубково на правом берегу Бурлы появился в семидесятых годах девятнадцатого века и был назван таковым в честь его основателя. В последние годы этого же столетия ком приезжих нарастал. В селе образовалась волость и вошла в Карасукский уезд. Степь здесь перемежалась с лесными участками, где природой создана удобная для земледелия, скотоводства и жизни зона. Сюда в завершающий год столетия в апрельскую распутицу, по предписанию земства, прибыли с семьями Евграф и его попутчик Степан Белянин. Шли последние километры неторопливо не потому, что вымотались за длинную дорогу, лелея мечту о скором отдыхе, а потому, что пристально оглядывали, оценивая незнакомую степь и перелески.

На юго-западе, над далеким лесом, громоздилась сизая туча. Она плыла медленно, закрывая собой полнеба с правой руки путников. Евграф с интересом поглядывал на неё, гадая: брызнет или нет? По его мнению, примета добрая.

– Замечай, Стёпа, откуда туча ползёт, чтоб знать с какой стороны дожди ходят. В нашем уезде сопка невысокая есть у реки Десны. Так вот, как только над ней загромыхает – жди божие слёзы, урожайные.

– Посмотрим, окропит ли землю косматая.

– Окропить – мало, надо чтоб дюже пополоскала!

Путники шли друг за другом. Впереди с левой стороны подводы размашисто шагал Евграф, держа в одной руке вожжи. Одарка с двумя малолетними сыновьями тоже часто слезали с повозки и бежали вслед за отцом, разминаясь. Сейчас они сидели на облучке, с любопытством вытягивали шеи в сторону тучи, прислушивались к говору отца. Вторыми катила бричка Степана, за ней, в пристёжку, шла третья подвода с инвентарем, скарбом, провизией. Двое мальчиков Беляниных, погодки, будучи старше, нередко догоняли своих друзей верхом на палочках, подпрыгивая и крича разноголосо, стремились обогнать обоз.

Туча наплывала, пахнул свежий ветерок – косо заструилось сначала несмелое жидкое серебро, но через минуту дождь усилился, забарабанил по натянутому брезенту над подводами. Путники с гиком попрятались в этих шалашах, выглядывая и умываясь холодными струями.

Тучу быстро пронесло, пахло дождевой свежестью. Брызнуло яркое солнце, мужчины вновь соскочили с подвод, пошли по обочине, сбивая с травы обильные алмазы капель.

– Глядите, Одарка, Стёпа, Наталья! Глядите, какое коромысло повисло впереди! Ах ты, радуга-дуга, где ж твои берега, где же тропку найти, чтоб домой к тебе придти! – Кричал радостно Евграф, как мальчишка. – Богатое коромысло встречает нас. Вот гарная примета! На удачу!

Женщины и мальчики высунули носы наружу, уставились на семицветную красавицу. А она висела совсем недалеко, упираясь одним концом в широкое поле, вторым в перелесок.

– У нас тоже считают хорошей приметой первую радугу! – отвечал Степан, – к тёплому и дождливому лету! То, что нам надо!

Скоротечный дождь, радуга придали сил уставшим путникам, и они бодрее зашагали к своей цели.

Придя в село, встали табором на задах двора волостной управы. Она размещалась в добротном, рубленном из лиственницы, большом доме, с крышей из жести крашеная жёлтой охрой. На высоком фундаменте он словно парил над улицей с резным крыльцом, глазасто смотрел на мир окнами и красочными ставнями. В доме имелись просторная комната для собраний земства, несколько кабинетов чиновников. Здесь прибывающие из европейской России крестьяне регистрировались, получали усадьбы, земельные наделы, хлопотали о выплате путевых пособий и обещанной государевой ссуде.

Колготня в конторе не нравилась ни Евграфу, ни Степану. Она растянулась на несколько дней с ночёвкой семей в амбаре барачного типа, приспособленного для искателей счастья, пошатнула надежду на радужное будущее, хотя дух оставался крепким, как гранитная скала. Волокита с устройством явилась продолжением трудной дороги с больными от простуды детьми, изрядно выпотрошившая карманы путников.

– Не мёд тут, Стёпа, гляжу. Не шибко нас ждали. Земли немеряно, а не знают, куда нас пихнуть, – гудел баритоном Евграф, его насмешливые и пронзительные глаза часто застилала пелена гнева.

– Землемера отрядили в уезд. Там наплыв нашего брата. Слышал же сам, с поезда целый вагон сошёл. Хворых много и покойники есть. Надо ждать.

– Ни куда не денешься, такую дорогу отдубасили!

– Правильно ты сказал старшине: мы торопились, чтобы нынче же урожай снять. Лошади у нас сытые, в дороге на овёс не скупились, да и сами не сильно отощали, потому шибко обидно терять у конторы золотые дни.

– Промашку принял, не осерчал, понимает, сам, видно, из хлеборобов.

В Зубково много село земляков Евграфа, а их наделы лежали восточнее села, где степь ширилась, как бы тесня сосновые леса, откуда брали его на дома, клуни, бани. Стояли широко и свободно добротные рубленые дома, обнесённые заборами из жердей, виднелись огороды с колодцами и журавлями, клуни, сараи для скота и птицы. Поблизости то и дело раздавались гундосая песня петухов, квохтанье кур-несушек. Гусиные вереницы утрами тянулись к реке, а вечером гоготали назад. Эта картина бодрила вновь прибывших, давая повод к размышлению, что их брат обжился, распрямляется от былой скудной жизни на малой родине, расправляет плечи. Виднелись и хаты-времянки, поставленные на задах. В них ютились прошлогодние переселенцы, но видать, тоже набирались сил, обустраивались. Коров, овец и коз гоняли на выпас под звучные щелчки бича пастуха, гарцующего верхом на жеребце. Всё это мужики заметили в первый же день, обойдя длинную пока единственную улицу села. Что ж, богатство и нищета, как два неизбежных соседа всегда уживались на Руси, так же как удачливость и невезучесть.

Невезение одного человека, часто улыбается другому внезапной удачей. На третий день, ожидая землемера из уезда, Евграф в одночасье стал знаменитым: он оказал услугу этому самому чиновнику Путникову Игнату. Тот шёл с уезда напрямик, сокращая путь, и что называется, потерял девять дней. Был он навеселе после похвалы уездного начальства и лихо гнал кобылу. Как она залетела в нору сурка – ума не приложит, выбила переднюю ногу. Землемер едва довёл охромевшую кобылу в контору, и тут Евграф расстарался. Попросил завести кобылу в станок, что стоял на задворках усадьбы волостной конторы, определил, что кость цела против утверждения наездника о сломе ноги и потери лошади, а только вывих, вправил его, как опытный костоправ, вызвав восторг и уважение волостных чиновников. Старшина Петр Антонович Волосков ладный, высокого роста с чисто бритым лицом, с широкими чёрными усами, с внимательными добрыми глазами пожал руку Евграфу, поблагодарил: казённая кобыла спасена. Старшина расспрашивал молодца, где учился ветеринарной науке, имеет ли документ? Он достал из кармана форменного френча небольшую записную книжку и что-то чиркнул в ней карандашом.

– Здесь, на богатых пастбищных лугах с пойменными сенокосами, скота много, – сказал он с каким-то своим умыслом, – а вот ветеринара, скотского лекаря – нет. Игнат Прокопьевич, – обратился старшина к землемеру, – вас заждались добрые крестьяне. Вы уж отложите все дела и займитесь с новенькими.

Евграфу понравился старшина, его рассудительность, мягкая манера расспрашивать и слушать. Степан поддержал мнение друга. Правда, его несколько задела рассказанная Петром Антоновичем притча про крестьянина, которому давали бесплатный земельный надел после отмены крепостного права: «Дадим тебе столько, сколько пажитей обежишь». Крестьянин бросился обегать земли, уморился. Пот градом с него, а он не останавливается, говоря про себя: «Ещё вон те кустики обегу и баста!» Стал обегать, на последнем сажени упал и умер. «Ну вот, отмеряю тебе три аршина бесплатно, – сказал землемер, – как раз по твоему росту».

Притчу он рассказывал серьезно во время беседы с вновь прибывшими господами крестьянами по вопросу о размере надела.

– У нас, господин старшина, по два сына в семьях, хотим, чтоб и на них нарезали землю.

Старшина улыбнулся, пригладил и без того ровные усы, басисто сказал:

– Высочайшим повелением даём целинной земли столько, сколько семья может обработать.

– Пока сыновья малы, десяток десятин с гаком можно обработать, а подрастут, женятся, на этом клине всем не прокормиться, – возразил Степан.

– Беспокойство ваше, господа крестьяне, понятное. Мы и нарезаем вольно, с запасом на будущее. Но и полой земля десятилетие лежать не должна. Подойдёт срок, прирежем. Документы на наделы дадим надёжные.

Землемер Путников со щеголеватыми, низкими бакенами и обветренным, загорелым мясистым носом, тоже тряс Евграфу руку, советовал брать усадьбы под жилье и огороды за перелеском, где невысокий увал. Он хорош тем, что пологие скаты чистые от кустарников пригодны для огорода, а в низине близко грунтовая вода. Противоположные скаты также хороши для поселения. Приятели согласились.

– Коль моей лошади требуется покой, поедем на вашей подводе немедля. Вот только возьму в шкафу карту.

У землемера, как и у старшины, был отдельный кабинет с огромным столом, подчеркивая солидный вес чиновника в делах волости. Через несколько минут они ехали по торной гравийной дороге на запад и быстро выскочили из деревни. Дальше лежала грунтовка, изрезанная колесами подвод. В двух верстах – перелесок. Он занимал северную сторону плосконосого длинного увала, был густ, но не широк. Здесь можно брать валежник для печки, а также крепкий сухостой. Есть в нём кислица, черёмуха, калина, разные грибы и черемша.

– Богатство это дармовое, будите вволю брать, но лес беречь надо, относиться к нему по-хозяйски, чтоб долго служил.

– Хозяйскую руку да глаз всё любит, – согласился с землемером Степан, а Евграф поддакнул, правя своей кобылой, поднимаясь по пологому склону с узкой колеей дороги.

– Земельные наделы под пашню и покос, где будут, и какие? – спросил Степан.

– Покосы раскинулись в пойме реки, справа от будущих ваших усадеб. Луга заливные, тучные. Пашня – ближе к таёжке. Там сотни десятин кабинетных земель[1]1
  Кабинетные земли – личная собственность императора России.


[Закрыть] свободны. Наделяем, как и говорил старшина, сколько семья поднимет целины.

– Добре! – Евграф сверкнул яркими глазами от утоления заглавного интереса, хлопнув тяжёлой рукой по плечу Степана, повторил. – Добре!

– Когда ж отмерять будете?

– Я теперь при должности дома, надел нарежу в любой удобный для вас день. Осматривайтесь, решайте другие вопросы. Там и моя лошадь одыбается.

– Завтра же будет на ходу, – уверенно сказал Евграф, – она жилы не потянула. Только вывих. Я его вправил.

Молва, о ветеринарных способностях Евграфа обрастая подробностями и небылью, быстро, как поветрие, облетела крестьянские усадьбы в Зубково, о чём знахарь не знал, но предполагал.

Науку врачевания Евграф получил от своего отца на Черниговщине. У малоземельного Алексея Нестарко было какое-то чутье на скотские болезни, развитое на службе у местного помещика, загадочное для окрестных хуторян. Его уважали за бескорыстную помощь, но и побаивались чем-то прогневить, не дай Бог, получить сглаз на свой двор. Но Нестарко обладал доброй и широкой душой. За услугу, бывало, ему предлагали первача из буряка, но тот отказывался:

– Ни, горилка мне не треба, – и уходил с поскотины с пустыми руками. Однако благодарный хозяин знал, что жинка его от дара не откажется, и посылал своего парубка или дивчину с дюжиной яиц или шматом сала в ладонь. Бывало, кто-то из хуторян помогал ему убрать сено или на жатве хлебов.

Евграф унаследовал от тяти не только науку врачевания, но и характер добряка, могучее здоровье, как третий и последний сын, а дальше горохом сыпались девки, небольшой земельный надел. У Евграфа, женившегося сразу после действительной государевой службы, быстро появился первенец, а за ним и второй погодок – мальчики. Скудные урожаи едва ли не всё десятилетие в европейской России, жидкий земельный надел, слухи о переселении крестьян в сибирские просторы подтолкнули молодого и хваткого мужика на странствие, посеяли надежду, а скорее всего, разожгли в душе фартовый азарт хозяйствования на вольных землях.

– Шо я, тятя, буду промышлять по хуторам, как вы? На нашем наделе бобра не убьёшь. В Сибири, гуторят, земли нарезают вольно. Если пуп крепкий – не обидят одной десятиной.

– Прирежут и тут, коль встанут на ноги твои хлопцы.

– Ждать да догонять – дело худое. В Сибири на вырост едоку-мужику сразу отмеряют на всю мерку.

Не хотел отпускать Алексей Михайлович к чёрту на кулички крепкого и смышлёного сына, пытался отговорить.

– Сибирь дюже далека, морозна, снежна. Растрясешь дорогой свой пай, голым придёшь в чужие степи.

– Волков бояться – в лес не ходить, тятя. Государь казну даёт на обустройство. Живота не лишусь! Вот в этом списке есть государев указ. Всё там расписано. – Евграф вынул из кармана чекменя лист газеты, показал отцу. – Вот, дознался. Слава Богу, обучили меня грамоте.

И по ранней весне, соорудив из брезента цыганский шалаш на бричке, запряженной мерином и жеребой кобылой в пристяжке, Евграф с семьёй и нехитрым скарбом тронулся в далекий трудный путь с отцовским благословением, под обильные материнские слёзы и звучный грачиный гвалт.

2

Александровская ярмарка в старинном Карасуке с красавицей златоглавой церковью, июньскими днями ширилась, раздвигала границы. Как апрельский обильный снег, стаявший во всех колках, логах поймы реки Карасук наполнял мутной водой извилистое русло с невысоким левым берегом, так местный да пришлый с запада империи говорливый народ, прудил базарную большую площадь. Она лежала на окраине поселка пыльная, унавоженная скотскими лепёшками, овечьими бурыми конфетками, рассыпанным овсом из лошадиных торб, клочками сена у прясел. Шум людских голосов походил то на музыку расстроенных инструментов, то улетал в прилегающие улицы вместе с шаловливым, но теплым ветерком, то возвращался вновь с выкриками того или иного торговца, расхваливающего свой товар. Он был тут разный. Стояли в ряд брички: груженые плугами, маслобойками, бочками, конской упряжью, бычьими выделанными и сыромятными шкурами, бухтами верёвок, кухонной утварью, ведрами из цинка и клёна, корзинами из ивы. На лавках краснела свежая говядина, свинина с салом в ладонь, лоснились золотистым оттенком аппетитные окорока; кудахтали куры-несушки в деревянных клетках, гуси в сером оперении, горластые, как иные неугомонные бабы. Дальше стоял скот. Годовалые бычки, годные для ярма и пахоты, телята, овцы, хрюкали и визжали с мешками на мордах свиньи, на которые косили глаз стреноженные жеребцы и кобылы. Лежал в штабелях пиленый лес: плаха, брус, кругляк и жерди.

Степан Белянин был на год старше Евграфа, крепкий в кости, русоволосый с рыжей бородой, оазисы его щёк свободные от щетины розовели здоровьем. Одетый в косоворотку, заправленную в штаны с широким поясным ремнём, он прибыл на ярмарку вместе с приятелем, чтобы купить коров, кур на вторую государеву казну, выданную в волости как надёжным переселенцам. Степан с семьей приклеился к обозу Нестарко на переправе через Волгу. Вместе шли по Уральским горам к Челябинску, где хотели погрузиться со всем скарбом на поезд, и катить по свежей недавно проложенной железной дороге, до самых алтайских степей. На подходе к городу стали замечать вереницы таких же как они людей. Кто шёл пешком с детьми разного возраста, неся в мешках и узлах поклажу, кто катил на пароконных подводах, с усмешкой поглядывая на голодранцев. Были и такие, кто сидел в кибитках, а сзади шёл возок с хозяйственной утварью. Попадались люди даже с коровами и козами. С первого взгляда можно было прикинуть состоятельность путешественников, понять – куда и зачем прут.

Попутчики насторожились, расспросили нескольких мужиков – куда их гонит нелёгкая?

– Туды, куды и вы – в Челябинск, а дальше паровозом на вольные земли.

К станции не подступиться. Улица запружена подводами. Трубно ревел голодный и непоеный скот. То там, то здесь вспыхивал детский плач и материнский грубый окрик. Несло запахи от давно немытых тел, от нестиранной заскорузлой в дороге одежды, конским и коровьим навозом, что сыпался на мостовую. Евграф и Степан, оставив телеги с семьями там, где удалось приткнуться, пошли на разведку.

День клонился к закату, но было по-весеннему тепло. Прямо на мостовой возгорались слабенькие костры, на которых грели воду на чай. Люди перекусывали и устраивались на ночлег под открытым небом.

– Слыхал, что гуторят те, что в хвосте – вторые сутки тут. А те, что впереди – сколько ночёвок?

– Выйдем на станцию, спросим, почто такая толкучка?

– Я тебе скажу, люд метит сесть на поезд, а их – кот наплакал.

– Похоже.

На площади перед каменным широко рассевшимся вокзалом, на перроне, внутри помещения – злой, крикливый народ с узлами и мешками. Кто в армяках, кто в зипунах и в шапках с завязанными вверху ушами, кто в картузах; бабы больше в чёрных кафтанах и шерстяных головных платках, в принципе в однообразной одежде, чаще неряшливой, чем опрятной, испачканной грязью и плохо оттёртой. Толчея, рокочущая морским прибоем, со звонкими выкриками ругательств мужских надтреснутых голосов, поросячьи взвизги женщин и острый, как шило, детский плач. Увидели длинный составной стол из оструганных плах, за которым скученно сидели дети и взрослые, сзади – плотная страждущая шеренга людей.

– Расступись! Горячий чай подаём!

Два мужика в белых, но испачканных халатах с безбородыми, носатыми лицами, несли дубовую бочку с парующей жидкостью. Люди у стола раздались, и работники поставили бочку на стол.

– Каждому по кружке, по ломтю хлеба. Кто чем богат, тем тот и доест, – кричал третий усатый, мордастый человек в суконном картузе. За ним двое парней несли ларь с хлебом.

За столом оживление: всплеск криков, матёрная ругань, детский плач от тумаков.

Мордастый извлек из-за спины длинный черпак с ремнём, как ружьё, стал разливать чай.

– Подставляй кружки, подставляй, не зевай! – кричал он насмешливо и даже радостно от своей щедрости, – всем разнесу, хлебайте на здоровье!

Парни с ларем совали сидящим за столом людям по ломтю ржаного хлеба, посмеивались над тем, с какой жадностью и торопливостью они хватали из рук государеву подкормку.

– Скажи, друже, – увидев недалеко от стола человека в форме железнодорожника, спросил Евграф, подойдя к нему со Степаном, – сколько тут людин и какую ночь они колготятся?

– Несколько тысяч. Утром куда больше сидело – был поезд, в вагоны набилось как сельдей в бочке.

– Теперь, когда будет? – спросил Степан.

– Только завтра утром, – ответил неохотно служащий. – Вы только приехали? Вижу, справные.

– Час назад, у нас две телеги и три лошади на две семьи.

– Покупайте третью бричку, овса подольше, хлеба и окольными улицами уходите за город и – на восток! Тут неделями сидят, ждут поезд. Квартировать негде, всё расхвачено, хоть и дорого. У вас лошади. Куда погрузите, коль на людей нет места.

– Продадим.

– Скот тут сейчас идёт за бесценок. Или червонцы золотые в кармане?!

– Спасибо за совет, друже! – Евграф тряхнул кудрями, повернулся к Степану. – Шо я гуторил. Ждать поезда – гнилое дело. Надо обмозговать.

Они отошли от чиновника, озираясь по сторонам, продираясь сквозь гудящую чёрную толпу мужиков и баб с диковатыми голодными глазами, что пробивались к бочке с чаем и к ларю с хлебом. Крики и детский плач, как удары бича надсмотрщика, вызывали дрожь в теле, а в сердцах страх за свои семьи, подталкивали разведчиков к выходу.

– Не будем терять время. Сюда дошли без урона, пойдём и дальше так же, – сказал с твердой убежденностью Степан.

– Тот чин про телегу гуторил. Он прав. Давай купим телегу, овса запас пополним, хлеба, сала, сыру, луку с чесноком. А?

– Согласен. Лошадей надо хорошо кормить, путь дальний, неизвестный.

– В мае – пахота. Вот наша цель.

Попутчики за дорогу сдружились – водой не разлить и часто вспоминали свой путь и то, как решили селиться только рядом, пособлять друг другу в делах, как отец сыну. Землемер выполнил желание крестьян, отвёл под усадьбы по четверти десятины на пологом косогоре с низиной. Дальше шёл кустарник и неглубокий овраг, за ним снова тянулась травяниста степь. Меж собой друзья назвали хутор Подлесный. В конце мая в разгар вспашки, сева зерновых, посадки огорода к хутору прирастили ещё две семьи. Они сели за оврагом, но с ними приятели общались мало, находясь в работе весь световой день.

Ярмарка набирала силу прибывающим народом. Приятели огляделись.

– Что за шум вон там? И мужиков круг, – сказал Белянин, стрельнув глазами на край ярмарки, – никак развлекаются?

– Тю, да там бычка травят, – ответил Евграф, разглядев со своего роста, середку. – Пока коров не выбрали, давай глянем, шо они там робят?

– Пошли, – согласился Степан.

Напарники прошли в конец ярмарки и увидели шутейную картину. С десяток крепких мужиков окружили бравого, с закрученными усами кверху купчину, что стоял рядом с бычком. Глаза животного прикрыты кожанками на ремешках.

– Ну, кто смел? – кричал усатый, явно в подпитии. – Кто свалит быка ударом кулака, тот забирает его себе. Не свалил – отдаёт мне полцены за скотину.

– Попытаю счастья, – вышел на круг крепкий коренастый мужик с тяжелыми кулаками.

– Пжалста! Деньги на бочку! – крикнул усатый, снимая каскетку с позолоченными пуговицами на околыше, с невысокой тульей и округлым блестящим козырьком, опрокинул.

Коренастый бросил в головной убор скрученные в трубочку рубли, стал засучивать рукава на своей легкой фабричной куртке. Он, пружиня в коленях, обошёл бычка вокруг, хищно поглядывая на него, приноравливаясь. Тот был привязан к столбу крепкой верёвкой и казался обиженным. Мужик встал против животного и неожиданно обрушил на лоб свой увесистый кулак.

– Ха! – выкрикнул боец.

Следом раздался дружный возглас мужиков:

– Хо!

Бычок пошатнулся, попятился, присел на передние ноги, натянув верёвку, но тут же вскочил.

Вспыхнули возгласы разочарования:

– Н-н-у!

– Ах ты!

– Плакали твои денежки!

Купчина подкрутил ус левой рукой, небрежно извлёк из каскетки деньги, сунул их в карман своего артистического камзола. Евграф только сейчас разглядел его чопорную одежку и принялся звучно хлопать в ладоши.

Коренастый мужик с красной и вспотевшей физиономией, зло сверкнул карими глазами в сторону усатого, посрамлённый отступил в круг мужиков.

– Немалая у смельчака сила, а не взяла! Кто следующий! – взвился звонкий голос усатого франта.

– Кто ж такой? Циркач? – спросил Евграф рыжего мужика с непокрытой головой.

– Сын нашего конезаводчика, – ответил рыжий. – На каждой ярмарке веселит любопытных да дерзких.

– Видно силача не находится, – решил Степан.

– Пока нет. Правда, один бывший каторжанин на Дмитриевской ярмарке поднял на своем горбу лошадь. Выиграл приз – увел этого мерина.

– Чудно! Какая ж выгода усачу? – рассудительно сказал Евграф.

– Народ на ярмарку валит отовсюду. Конезаводчику от волостной управы – почтение.

– С того почтения воду не пить, – заметил Евграф.

– Кроме почтения он тут свои товары торгует.

– А не добыть ли мне на халяву животину? – сказал Евграф.

– Бог с тобой, Евграф, просадишь деньги, только на ободранную корову хватит, – встрепенулся Степан.

– Не пужайся, Стёпа, пока только спрошу, – Евграф вышел на круг. – А гуторь мне, мил человек, ежели я собью его со всех четырех костей – мой бычок?

– Со всех четырех с одного удара – твой!

– Добро! Слыхали все?

– Слыхали! О то! – раздались нестройные голоса.

Евграф шагнул к животному, встал с правого боку, замер, собираясь с духом, чтобы совершить, в общем-то, богу противное дело. Впрочем, чего тут противного? Слышал он, что в Испании устраивают бычьи бои на арене, вонзают в быков пики, колют шпагами, а вот глаза животине не закрывают. И бык, бывает, поднимает на рога, шут бы его взял, пикадора под рёв публики. Потеха, сбрызнутая кровью. Здесь тоже потеха, правда, без явной крови.

Бычок, чувствуя приближение человека, запрядал ушами, ужал шею, словно становясь в защиту. Ему не было года, но около того. Не очень рослый, но сытый, пудов на десять.

Усатый франт снял свою каскетку, предлагая вбросить в него рубли, но Евграф, поднял предостерегающе левую руку, мол, не мешай, и молниеносно ткнул пальцами правой кисти в затылок. Бычок беззвучно качнулся, казалось, от недоумения, постоял секунды две и рухнул на правый бок.

Рёв восторга вырвался из глоток мужиков.

Бычок не шевелился. На лице усатого франта застыла искажённая удивлением улыбка.

– Взял! – очень серьезно вымолвил Евграф.

Мужики, продолжая реветь от восторга, хлопали в ладоши. Евграф склонился над бычком, ухвати его за ноги, приподнял.

– Тю, нема и десяти пудов, – он связал бечевой ноги и, поддёрнув парализованную тушу, поволок за пределы круга. – Расступись, хлопцы!

Белянин Степан, как и все, был поражён силой удара Евграфа. Тем временем бычок очухался, задрыгал ногами, пытаясь встать.

– Стёпа, давай швыдко за моей бричкой. Погрузим тушу, чай я его достал крепко.

Белянин бросился в другой конец ярмарки, где у коновязи стояла телега с лошадью, на которой приятели сюда приехали.

Вдвоём погрузили бычка на телегу, с трудом выбрались назад: народ на ярмарку прибывал, толкотня разрасталась. Степана подмывало любопытство, и он спросил:

– Не докумекаю, как ты смог завалить животину?

– Секрет, – и, помолчав, добавил, – я ему в мозжечок пальцами угодил. Отцова наука. Я и бью скот таким манером, только ножом.

– Понял. Но какая сила!

– Да, – согласился Евграф, – не каждый сможет. Придётся забивать животину – расти не будет. Теперь пошукаем справных бурёнок, я в них трошки разумею.

Евграф, как убедился Степан, сказал правду. Он обошёл десятка полтора коров, стоящих в загоне на привязи, неспешно жующих жвачку. Иные подбирали брошенное на землю заботливыми хозяевами сено. Шерсть коров лоснилась, говоря о сытости и здоровье.

– Худых тут нема, все справны. Вон та, третья, в запуске. Отдоилась недавно. Но не наша корова – стара. Зри, сколько колец на рогах. А вот тут стоят рядком всего по второму телку. Дойные. Как раз те, шо нам треба.

Евграф подробно стал расспрашивать хозяина коров, сколько дают молока, какая жирность, покрылись ли, когда ожидать приплод и двух из них облюбовал. Себе и Стёпке. Понравился и хозяин, что охотно выложил все достоинства товара.

– Людина добрый, отдаёт животин с душой, – вполголоса сказал Евграф Степану. – Отелятся зимой.

– А мне не резон злобиться, – услышав реплику покупателя, отвечал хозяин, – у меня коров – целое стадо. Торгую каждый год. Бери, не пожалеешь.

– Ладно, коли так, сколько просишь?

Хозяин поправил свой высокий картуз, одернул темную сатиновую рубаху, подпоясанную кушаком, словно они мешали ему назвать цену, оглядел мужиков в поношенных шароварах и рубахах с заплатками на рукавах, крякнул и сиплым голосом выбросил:

– Тридцать восемь целковых!

Евграф и Степан переглянулись с огоньками разочарования в глазах, с минуту неловко молчали. Евграф, как больший знаток невесело промолвил:

– На базаре два дурня: один дорого просит, другой дешево даёт. Так гуторят в народе.

– Нам сказывали на ярмарке не дороже трёх с половиной червонцев возьмёте, – поддержал Степан товарища.

– А мне не резон задарма отдавать! Товар мой, – хозяин поднял указательный палец кверху, – высший сорт. Потому и прошу столько.

– А если мы у тебя двух бурёнок сторгуем, уступишь? Вроде, как опт.

– Уступлю!

– На петуха.

– На пятерик – тяжело. На трёшку.

– Давай ни по-твоему, ни по-нашему, – Евграф загнул большой палец, показал руку.

– Ах, какой хваткий! Говорят, кто хохла переспорит, тот первый в могилу ляжет. Твоя взяла!

– Так по рукам!

– По рукам!

– Держи три червонца, да придачу четверик, – вынув деньги из кармана шаровар, увязанные в узелок женой, стал отсчитывать Евграф.

Степан тоже заторопился, протянул свои.

Хозяин степенно принял деньги, стал пересчитывать.

– Счет верный, забирайте Милку, та Зорьку.

– Погоди трошки, хозяин, магарыч с тебя причитается, иначе молоко у Милки с Зорькой дюже загорчится, – сказал Евграф.

– У нас, на Тамбовщине, без магарыча не обходились такие крупные продажи, – молвил Степан.

– И то верно! Глядишь, и дальше торговля пойдет как по маслу. Держи рупь, беги в лавку, возьми кварту, а сдачи назад.

– О то дело! У нас в волости охотники есть на покупку, так я их на тебя науськаю.

– Премного благодарен буду. А вот и наш посыльный вертается. Наливай в кружку смирновской сорокаградусной!

Степан Белянин оказался тем мастеровым человеком, о которых говорят: в его руках горит любое дело. Он хорошо знал плотницкое и столярное ремесло помимо основного крестьянского дела – растить хлеб и разводить скот. В дороге к этим степным просторам, где лежали нетронутые легкие черноземы с обширными заливными лугами, дремучими мало хожеными лесами, приятели прикидывали, на что перво-наперво потратить ту казну, что будет дана семье, ибо плохо представляли угодья, но настраивали себя на хлебопашество. Будет хлеб – будет всё!

Его родная Тамбовщина неплохо кормила крестьянина. Земли там жирные, чёрные, в распутицу телеги с грузом садились в колею по самую ось. Только пахотный клин у тятьки на многодетную бабью семью мал. Степан в эти засушливые годы вставал на ноги, и кроме работы на семейном наделе, зимой ходил извозом на Волгу, поднимался до Казани и однажды, уже по весне, привёз брюхатую миловидную дивчину. Как оказалось сироту татарку-полукровку. С лица она совсем не походила на татарку. Такое же слегка округлое, белое, даже мучнистое с сабельными тёмными бровями, как у многих русских баб. Только глаза не синели, а полыхали зрачковой чернотой, что и прожгли сердце молодого извозчика. И между молодыми людьми, не одергиваемыми родственниками, произошло то, что всегда происходит в уединении. Случилось это в декабре, когда он остановился в одном ауле, недалеко от Казани, для ремонта колеса на телеге и ночлега в добротном доме с одинокой молодой хозяйкой. Вставал на одну ночь, а тепло дома, тепло души и манящие глаза Назимы задержали молодца на неделю. Расторговав в Казани свой груз, Степан не проехал мимо дома с гостеприимной хозяйкой, с первого же часу знакомства, потянувшуюся к доброму молодцу. Взаимная тяга быстро ответила на все вопросы, и Степан возвращался домой с женщиной. В дом пока не повёз, боясь гнева отца, а оставил в соседнем посёлке у знакомого мелкого купца в качестве прислуги, обещая вскорости вновь уйти с извозом в те же края и взять Назиму с собой. Та, обливаясь слезами от разлуки, поверила сердцем. И оно не обмануло. Отдав отцу наторгованные деньги, Степан, не мешкая, собрался в новый извоз. По дороге взял с собой Назиму и вернулся лишь весной, только теперь с новокрещёной в православном храме Казани Натальей.