Текст книги "Обманутые счастьем"

9

Утро занималось, как обычно в эту пору, хмурое, слезливое. Неотложных дел в хозяйстве, кроме дойки коровы нет, можно понежиться в теплой постели, отоспаться за прошлые невпроворотные от дел дни и ночи. Неслышно ступая по земляному полу избы, Одарка оделась, подхватила подойник, а сама – к мужу:

– Граня, в хлеву тот лихой человек, боюсь его.

Евграф всколыхнулся, откинул одеяло, вскочил.

– Трошки обожди, пойдём вместе. – Евграф быстро натянул шаровары, накинул на плечи армяк, сунул ноги в калоши, и они пошли к сараю. На дворе довольно свежо, с севера тянул знобкий ветерок-бодрячок, как его уже окрестили мужики.

Евграф распахнул тяжёлую дверь из толстой плахи, и чуткая Милка тут же поднялась с тёплой лёжки, легонько мыкнула, повернула голову к хозяйке, получая всегдашний кусочек хлеба. Хозяин прошёл в глубину хлева, где скорчившись, лежал задержанный.

– Замёрз?

– Трошки, – Серафим сел неловко, мешали связанные за спиной руки.

– С кем же у тебя детишки, окаянная твоя душа? – Евграф потянулся развязывать верёвку.

– На постое у земляка. Старуха-мать у него, на её руках мои крохи.

– У твоего земляка детей нет что ли?

– Есть. Двое, уж пашут с ним. Три года он здесь. От него ходоки к нам были. Вот и соблазнили на вольные земли. Надел мой частью закустаренный. А чистое поле – три десятины, я нынче на своей кобыле поднял, угробил плуг и бороны.

– У нас не лучше пахота шла. Обломались. Ты вдову Глафиру, Емельяна сестру, знаешь?

– Слыхал, говорят, знойная баба.

– А ты уши, как осёл развесил, хозяйственная она, работящая, бездетная. Вот к ней и прикачнись. Хочешь – сосватаю?

– Как-то ты сразу быка за рога, – с недоверием вымолвил Сим.

– Я такой, не хочу тебя на порку старшине отдавать. Лучше уж к вдове.

– Чем же она богата?

– Живёт под крышей у брата. Надел земельный, усадьба. Корову с тёлкой, лошадь справила. Мужика только нет. Схоронила прошлым летом, не сдюжил дороги.

– Где жить с ней, коли крыша братова?

– До холодов зроби времянку, утепли. Видел, как я снопами закрыл крышу и стены? Степан тоже завернулся в солому.

– Надо обмозговать. Легко сказать…

– Глаза боятся – руки делают.

– Нехай будет по-твоему.

– Жинка корову подоила. Задам корму, да пойдём чай швыркать с ватрушками.

Возле избы стоял Степан, нетерпеливо поджидая Евграфа.

– Здорово ночевал, Граня!

– И тебе не хворать! Слава Богу, выспался всласть. Тут вот какая думка у меня, Стёпа, – и Евграф сказал о вдове.

Степан покрутил головой, глядя в глаза напряженно ждущего ответа Серафима, потеребил отросшую за осень смоленую бороду, махнул рукой:

– Коль Сим кроме волнения нам урона не причинил, согласен сватать сегодня же.

– Ось, Сим, мотай на ус, на каких людей ты напал.

– Я мотаю, только маска у меня синяя от кулака.

– Да-а, с такой харей свататься негоже.

– Пропадёт золотая неделя.

– Вы пока без меня погуторьте с Глашей, мол, так и так. Есть жених, что скажет?

– Никогда не был в роли свата, – сердито сказал Степан, – свалился ты на нашу голову.

– Лишняя обуза, – согласился Евграф, – но коль взялись за гуж, то давай после обеда сбегаем к Глафире.

– По рукам, – хлопнул Степан по ладони друга и двинулся к себе.

Одарка молчаливо соглашалась с затеей мужа: всё меньше забот и ревнивых дум. Наталья рассмеялась:

– Возьмёт Глашка да даст от ворот поворот.

– Не даст, не резон ей одной мыкаться.

Собрались после сытного обеда, приоделись, как бывает в памятные дни молений в церкви, запрягли в телегу Гнедого и вдвоём двинули по тряской дороге.

– Как бы нам, Стёпа, коровой на льду не оказаться. Может, старуху взять за сваху, что за Серафима детишками смотрит? – вдруг засомневался Евграф в своих сватовских способностях.

– Не боись, Граня, если Емеля дома, с ним наперво поговорим.

– Добре.

Гнедой домчал до усадьбы Емельяна Черняка в три минуты. Мужики соскочили с подводы у ворот, постучали. Возле поднятого пятистенного сруба Емельян рубил желоб на очередном бревне. Из-под звонкого топора летели щепки. Доносились сухие удары.

– Емельян, принимай гостей, – громом загудел Евграф из-за заплота из жердей в три ряда.

Емельян услышал, повернулся, вонзил топор в желоб и неспешно направился к воротам, с удивлением всматриваясь в гостей.

– Кого господь послал?

– Бог в помощь Емельян, – сказал Евграф.

– Да и сам не плошаю, – ответил Емельян горделиво, откинул щеколду, распахнул калитку на смазанных дёгтем шарнирах, – брёвна готовлю на последний венец.

– До снегу хочешь закрыть крышу? – поинтересовался Степан.

– Стараюсь. С братом вдвох рубим два дома. Наготовил я на венец, кладём. Он срубил – я к нему помогать.

– Мотаю на ус твою допомогу, пригодится и нам со Степаном. – Евграф пожал протянутую руку Емели, подождал, пока Степан отожмёт и несколько конфузливо продолжил, – мы к тебе по серьёзному делу, Емельян.

– Проходи на баз, коли не шутишь.

Напарники задвигали ногами, смущенно остановились напротив сруба будущего дома, отливающего желтизной ошкуренной сосны.

– Тут такое дело, не совсем нам сподручное, – взял на себя первую роль Степан. – Сестры твоей Глафиры да и тебя касается…

– Не хай вытворила что-то? – нахмурился Емельян, ощерив свои крепкие зубы.

– Та ни, всё ладом. Мужика ей сыскали, с тобой совет решили держать.

– Что за мужик? – оживился Емеля.

– Земляк наш – Серафим Куценко, летом прибыл на подводе с поклажей, а вдов – жену дорогой схоронил, двое ребятишек. Надел взял и уже запахал три десятины. Ему баба – во как нужна! – Евграф провёл ребром ладони по горлу.

– Без бабы мужику не жить, – торопливо согласился Емеля, – видел я его. Мужик, как многие, мосластый. Вам-то он кто, сродственник?

– Та ни, знакомец, ночевал у меня две ночи, показался мне ладным. Ищет себе жинку.

– Где он сам-то?

– Как тебе сказать, – замялся Евграф, – морда у него расквашена, синяя, упал неловко с бодуна.

– Мне сивушный зять даром не нужен, – насмешкой ударил Емеля.

– Та ни, пьёт в меру. Мы бы повременили со сватовством, да ждать некогда. Время уходит, к зиме нам и ему надо прибираться. С жинкой-то веселее, сподручнее. Поддержи, если сестре долгой вдовьей доли не желаешь.

– Не желаю, только жених этот, что кот в мешке. Против справного мужика не озлюсь. Сестре решать.

– Что верно, то верно, – сказал Степан, – поторопились мы. Ни печка, ни квашня не готовы, а мы блины собрались печь. День свободный выкроился, вот и наладились к тебе. Не обессудь.

– Погодьте, мужики, вы ж как снег на голову, пройдём в хату, побалакаем с сестрой, – заторопился Емельян, выбрасывая руку вперед с узловатой почерневшей от работы пятерней, приглашая проходить.

Друзья переглянулись, пряча нерешительность в карманы.

– Тронули, бах и сварим кашу.

Топтали сапогами двор не спеша, на ходу припоминая, как и о чём говорено в таких случаях. Припоминалось плохо. Виденное и слышанное когда-то мутилось, как лужа от косого дождя на разбитой дороге.

– Принимай, хозяйка сватов, – гаркнул чёртом Емельян в широко распахнутые двери.

– Тю, скаженный, перепугал дурной шуткой! – раздался звонкий голос Мани.

– Ничего не дурной, – заворковал весело Емеля, пропуская вперед сватов. – Бравые молодцы слово имеют.

Маня и Глаша поднялись из-за стола, на котором штопали одёжку, увидев Евграфа и Степана, вздернули от неожиданности головы, с недоверием глядя на гостей.

– Проходите, мужики, седайте на лавку. На ногах правды нет.

– Желаем здоровья, – Евграф слегка склонил голову, грузно усаживаясь на лавку.

– Здравствуйте! – сказал и Степан.

– И вам не болеть, – ответила Маня, а Глаша кивнула головой, чувствуя, как волнение румянцем разукрасило её глазастое лицо.

– Земляк мой вдовый объявился, Серафим Куценко, – решительно взялся за дело Евграф, – слыхали о таком? Слыхали. Был у нас, просил сватать Глафиру. Мы уж на базу Емельяну все откозыряли. Сказал нам, что вдовой доли сестре не желает. А решать невесте.

– Больно тощ казной женишок, – быстро пришедшая в себя от неожиданного поворота, Маня поджала губы.

– Зато станом крепок да работящий. Вот на что смотреть надо, – сказал Степан.

– Были бы руки да голова не дурная, а казна дело наживное. Нынче он уж три десятины поднял, – горячо похвалил Евграф жениха, пристукнув кулаком по колену. – Это не фунт изюму.

– Так у него двое пташек, – усмехнулась Маня, – с ними бедовать, что по крапиве хаживать.

– Не скажу – что мёд, однако Глафиры голос пока не слышен.

– Уж, не со страху ли ко мне, Граня, вдовца сватаешь? – с усмешкой вышла из-за стола невеста в длинной юбке и белоснежной кофте, хорошо рисующая высокую лебединую грудь, на которую засматривался при встрече каждый мужчина.

– Я тебе замужнего счастья желаю. Не век же ты под крышей брата жить собралась? Край здесь, я смотрю, суровый, малолюдный. Обжиться не просто, без мужика погибельно.

– Ты, Глаша, больно раскудахталась, как кура наша пеструшка, – в сердцах сказал Емеля, громыхнув табуретом, на котором сидел, – Граня да Стёпа дело гуторят. Летом дел по горло, не до жинки порой, а зимой – стынь да скука. Не от неё ли прошлой зимой зубатились, яки волки те? Новая зима скоро явится.

– То-то, жить где?

– Времянку поставите! На помочь пойдём, как лес заготовите, – сказал Степан. – Пока земля не шибко промёрзла – столбы поставьте, да на завалинку изнутри верхний слой снимите. На штык.

– Гляжу, у вас на всё совет есть, – зарделась от такого участия Глафира. – Где ж жених-то, в кустах прячется?

– У нас был, от бражки неловко упал, синяки набил.

– Смерть причину найдёт, – засмеялась Глаша, – не пойму – вам-то какой прок?

– Тот прок, Глаша, что земляки мы, переселенцы, плечо подставить соседу не грех, – сказал Евграф с твердой уверенность в своей правоте. – Ты обмозгуй наше сватовство ноченькой, да утречком брата к нам пошли, пока мы в лес по дрова не уехали. Да и будьте здоровы.

Сваты поднялись, нахлобучили картузы.

– А как не поживётся мне с ним, с его ребятишками, – ахнула Глаша, выказывая своё согласие.

– Коханье, Глаша, дело наживное, как и богатство. А коли у тебя душа не каменная, не змеиная – всё сладится, слюбится. Нет – лучше не затевать.

– Спроси своё сердце, – посоветовал Степан.

– Да как же я спрошу, коль человека не знаю, не видела?

– Князья да графья женятся на молодках не видя их, и живут счастливо.

– У них богатство заглавный козырь, они о хлебе, да о крыше над головой не заботятся, – возразила Глафира, – а нам из нищеты придётся выкарабкиваться, как из могилы.

– Вот тут дух крепкий треба. Он у тебя и у Серафима, что тот камень, иначе бы сидели в европах и не зарились на вольные земли.

– Вот что, мужики, – оборвал перепалку Емельян. – Правильно Граня гуторит. Завтра поутру ответ будет.

– Тогда добрых дел вам, господа крестьяне, – сказал Степан, и вышел из хаты первым.

После ухода сватов, недолгого затишья в осмыслении предложенного замужества, в избе вспыхнул густой и горячий, словно банный пар, разговор.

– Глашка, а ты сбрехала мужикам, что не заешь Серафима. С тобой были у землемера Игнашки Путникова про покос лаялись, а этот Куценко с ним налаживался надел смотреть. Запамятовала?

– Не травкой скошенной же мне перед сватами стелиться. Только тогда и видела мужика мельком.

– Ну и как он показался? – с некоторым недовольством спросила Маня.

– А никак, плохо ухоженный.

– Где же тебе тогда на него глаз класть, ты Граней бредила. Край этот безлюдный, ухватиться бы тебе за вдовца двумя руками, – с густой укоризной гудел, взвинчивая голос Емеля.

– Кабы он один был, а то с двумя крохами. Или хоть бы с одним! – несмело возражала Глаша.

– Ты, Глашка, со своим вон сколько жила, а не понесла от него. Я считай, после первой ноченьки забрюхатила. И рада дитю.

– Ты меня не кори, я баба – кровь с молоком. Никакая хворь ко мне не пристает, Господь тому помощник.

– Вот и нарожаешь с новым мужем, – не унималась Маня.

– Вижу, я тебе, сношенька, как бельмо в глазу, – вздернула плечом Глаша.

– Не бельмо, – в сердцах вскочил со стула Емеля, – случай подходящий. Сама признавалась, что знобит тебя ночами наша скрипучая кровать. Вот свою скрипучую заимеешь с Серым.

– Я пока гарбузов не выкатываю. Взглянуть разок хочу на жениха, – вскипела Глаша сердцем.

– Поехали прямо счас, коль от дел меня оторвали.

– Что человеку скажем? – испугалась Глаша.

– А то и скажем, мол, Евграф Нестарко просил… – тут Емельян замялся, не зная, о чем же просил тот?

– Да вот пироги с капустой передает, детишкам. Целый лист настряпали, – нашлась Маня.

– Чай они дурни, не догадаются? – не согласилась Глаша.

– Тогда спросите, какой травкой от живота детей поят. Я знаю, старуха Параска, где тот Серафимка на постое, травница, – не отступала Маня.

– Это ж в хату надо заходить, – вновь заартачилась Глаша, – ноги там моей не будет.

– Тебя сам чёрт не утолкёт, Глашка, – осерчала Маня, и принялась за штопку одёжки.

– Цыц, Маня, – гаркнул на жену Емеля, – поедем с Глашкой на телеге. На двор позову того Серафимку. Так и скажу: был Евграф со Степаном, сватал тебя за сестру. А я тебя, чёртушку, не знаю, что ты за птица, как могу сестру отдавать? Решил глянуть. Замужество – дело сурьёзное, ни цигарку выкурить. Вот ты и увидишь жениха сидя на подводе.

– Как-то все у тебя с Маней просто: глянул – и познал людыну.

– Что же тебе надо? – взъярился Емеля, – курлычешь, как подбитая журавлиха. Сваты расписали его, что он за фрукт. О двух руках, о двух ногах, с головой, не горбатый, крепок, работящ…

– Буде, брат, язык мозолить, запрягай Карьку!

Глаша смотрела на Серафима, закутавшись в богатый головной платок с десяти метров, через забор усадьбы Полымяка. Емельян стоял к ней спиной говорил и размахивал руками в её сторону, а Серафим – в пол-оборота правым боком. Она хорошо разглядела мужика. Слушая малознакомого Емельяна, он бросал взгляд сначала страдающих, а теперь горящих интересом глаз. Брызнуло солнце, разрывая хмарь, осветило человека. Глаша видела эти перемены в настроении вдовца и поняла: он согласен заполучить её. Но вот готова ли она? Мужик жердь жердью, больно худ, патлы давно не стрижены, борода смолянистая курчавая застлала лицо, выпирал большой с легкой горбинкой нос. Цвет его какой-то землистый, будто корка хлеба ржаного. Нет, далеко не Граня перед ней. У того и борода аккуратная, а лицо – кровь с молоком, румянец зарей на скулах играет, а глянет горячим глазом – ажник варом обдаёт сердце, падает оно куда-то в пропасть. А если б к груди прижал?! Вот ведь счастье было бы! А с этим, будет ли оно? Отказать или согласиться дело непростое. Когда теперь найдётся новый человек в этом пустынном крае? Сидеть одной и куковать неизвестно сколько? Жизнь и дела хозяйские требуют мужчину. Вот он стоит почти рядом, окликнуть можно, живой неудачник, как и она, потерявший свою половину. Глафира ощущала себя оброненной горошинкой в огороде, однако от неё сейчас зависело: взойдёт ли эта обронённая горошинка, распустится ли, даст ли плоды? А счастье – дело наживное.

У Глаши повлажнели зелёные глаза, изумруд их засветился нежнее и ярче, словно первый весенний побег молодой сосёнки. Она помнит сватовство на родине, как с любопытством разглядывала жениха, как ждала перемены в настроении и взволнованное биение сердца, но оно только раз всколыхнулось от его призывного и масляного взгляда, и замерло в холодном ожидании развязки. Нет, она не жалела потерю своего девичества, просто покорилась судьбе. Но через несколько ночей стала ждать мужа с нетерпением и жадностью, и пила его ласки взахлёб. Она знала, что покорится и теперь в надежде на то чудо, какое произошло от близости с Анисимом. Считала себя влюбчивой и покладистой.

Глаша вздрогнула от голоса брата.

– Что скажешь, невеста, оценила жениха? – Емельян стоял возле подводы, глядел на сестру и улыбался. – Да ты никак убиваешься? По Анисиму?

– По нему, брат, по нему, царствие ему небесное, покойничку.

– Не повезло бедолаге. Второй год уж мыкаешь одна, хватит, – Емельян властно рубанул воздух рукой, – не упусти милостивую судьбу, пока она к тебе стучится.

– Не упущу, Емеля, – собравшись с духом, встрепенулась Глаша в ответ на решительные слова брата, – гони до хаты, а завтра к сватам беги. Пусть жениха на показ ведут.

10

Осень торопила управиться не только с сезонными делами, но она с каждым днём выбрасывала погодные сюрпризы и тревожила ранними холодами, приносила некоторую озадаченность. Перезимовать будет не просто. Придётся справлять полушубки, валенки, а в кармане деньжат – кот наплакал. Кабы намолотили зерна на десяток-два пудов больше, не горевали бы. Вези хлеб в уезд – там сдашь его за деньги. Саней нет, а скоро снег ляжет без них – никуда. А хочется купить в зиму по корове – сена наготовили прорву! Решено же скот разводить да масло бить. Его, слышно, заготовители московского Верещагина-маслодела с руками отрывают. Выходит – правильные думки в голове созрели. До сих дел далеко, а душа вперёд рвётся.

Серафим Куценко гирей на шее висит у Евграфа из-за его доброхотства. Степан недовольный. Неделю назад оторвал от дел Серый на два дня, и теперь на помочь кличет. Пойдём, с миру по нитке – нищему на рубаху. Смех и грех с Серафимом да с Глашей. Собрались везти жениха на показ невесте. На него не посмотришь без ухмылки. Особенно под левым глазом плюха сидит чёрной сковородкой. Как такому к невесте казаться? Буряк поднесёт.

– Срамно, поди, на меня глядеть? – забеспокоился жених.

– Не бойся, Сим, с лица воду не пить, давай повяжем глаз платком, – предложил Степан, пряча улыбку в кулак, – Глаше не резон отказывать. Скажешь, упал с бодуна на оглоблю.

– Боюсь, подумает – пьяница. На что ей такой сдался?

– Брехать негоже, тут ты прав, – сказал Евграф, сверкая смеющимися глазами, вспоминая схватку в хлеве, – но и правду сказать нельзя.

– Вот каверза! Не тот бы случай, так и сватовство бы не состоялось, – заметил Степан, – проси платок у хозяйки, сделаю тебе повязку. С кем чёрт не шутит.

Серафим согласился. Замотав пол-лица жениху, ходко покатили к Емельяну. Евграф шевелил вожжами, горяча Гнедого и тот шёл рысью, телега стонала, подпрыгивая на кочках изъезженной и подмороженной дороге. Куценко закрывал рукой повязку, если попадался встречный прохожий.

Сватов ждали. Маня то и дело выглядывала в окно. Глафира надела свой праздничный наряд и горела пышной красотой, как осенний лес на окраине села. Серафим перед дверью замешкался, Евграф распахнул на всю ширь и втолкнул незадачливого жениха за порог. Серафим, увидев невесту, разинул рот и опрокинул стоящую у входа баклагу с водой. Затычка выскочила из горлышка, вода хлынула на земляной пол. Вместо приветствия, жених выругался и бросился поднимать баклагу.

– Тю, – воскликнула невеста, – який неловкий!

– Не гневайся, Глафира, – сказал Евграф весело, – ты ослепила жениха своей статью.

В хате повисло удивление. Если бы оно могло выражать свои чувства, то прошило бы жениха заинтересованными, но в данную минуту колючими глазами Маняши. Ей не терпелось спровадить невестку подальше от себя. Однако, чтоб это далекое не стало часто попрошайничать от будущей нужды, отдавать Глашу в хилые руки не хотелось.

– Батюшки! Хлопцы, шо за чудо в перьях?! – воскликнула Маня, на что Емельян зло зыркнул на жену и жестом руки приказал молчать.

– А ну, покажись, женишок, никак у тебя половины морды нет? Дай гляну! – Глаша смело подошла к Серафиму и отогнула платок у оробевшего Сима. – Кто тебя так разукрасил?

– Да вот, у меня бражничали на обжинках, Сим вышел до ветру и на оглоблю упал.

– Давно ль ты с ним, Граня, якшаешься?

– С лета, когда он у меня ночевал после тяжкой дороги. В горе и трауре.

– И каков же он?

– Дюжий хлебороб, один добрый клин запахал. С вдовьей житухой решил покончить, – мужики стояли у двери, едва не подпирая потолок низкой хаты.

– Проходите до стола, хлопцы, – громко и властно сказал Емеля, – седайте, в ногах правды нет, да потолкуем.

– Верно, – сказал Евграф, крестясь на образ в переднем углу хаты, – наше вам почтение, да благословит Иесусе Христе!

Гости уселись на лавку у стола. Евграф из-под армяка достал небольшой жбан с бражкой, поставил на стол.

– Малость промочим горло, чтоб язык за разговорами не прилипал к небу, – сказал он.

Емельян в знак согласия кивнул, а Маня загремела посудой. Ставя кружки, миски с пирогами и квашеной капустой. Евграф разлил бражку в кружки. Сваты выпили, заели капустой и раздумчивая, заинтересованная беседа потекла. Знакомились, прикидывали, как зимовать, коль невеста не выкатила буряк и согласна пойти под венец. Немного споткнулись в вопросе: где ставить времянку. Казалось бы, перевесить должен жених – на его усадьбе. Но она на отшибе, там целина заросшая бурьяном, где Полымяк летом подкашивал траву своей корове. Глаша возражала – на своей. Она рядом с Емельяном, огород распахан, с него снят урожай картофеля. Сподручнее будет заниматься хозяйством. То ли за версту от родных, с ребятишками-то в зиму, то ли рядом. Опять же скот под крышей в сарае у брата. Причины веские, Серафим упираться на своём не стал. Помочь решили сколотить через неделю, пока не ляг снег.

Всю неделю Евграф и Степан возили со своих делян берёзовые чурки, заготовленные летом, в основном из сухостоя, какой в безлюдье стоял здесь никем не тронутый. Изрядно попадались трухлявые упавшие берёзы. Такие не брали. За день делали по два воза, а то и по три. Средь недели случился холодный промозглый мукосей. Накрапывал с раннего утра, создавая молочную муть. Развиднелось, дождь усилился. Видно было, что зашёл он окладной от горизонта до горизонта, подмочил настроение, расслабил волю. В такую сырь бежать по дрова большой надобности не было.

– Мукосей будет нудить с утра до обеда, – сделал вывод Евграф.

– А с обеда до вечера, – поддакнул Степан, – промочит до нитки!

– Вы его обманите, останьтесь да хлопочите на усадьбе, – подсказала Одарка.

Приятели согласились с мудрым советом и лошадей запрягать не стали. Вспомнился почти всегда теплый октябрь на малой родине, хоть и с дождями, но не такими промозглыми, леденящими душу. Как там, у стариков здоровье, управились ли с осенними хлопотами? И решил Евграф отписать о своём обустройстве, об урожае и прочих делах. Всего однажды сообщал он о благополучном переезде на новое место жительства, на что получил ответ, как большое жизненное событие. Он достал из сундука толстую тетрадь в дерматиновом переплёте, очинил остро химический карандаш и под одобрительные взгляды и реплики жены, уселся за стол, где с другой стороны сидели его подросшие за лето сыновья и ели молочную пшенную кашу, сдобренную сливочным маслом, поминутно угыкая, размазывая еду по подбородку. Одарка стояла тут же за их спинами, нахваливала малышей за хороший аппетит, сообщая о том, что пшёнка-волшебница помогает быстрее малым деткам расти.

«Доброго здоровья вам, тятя и маманя, желают ваш сын Евграф и невестка Одарка, малолетние внуки Ванюша и Коленька. Передайте поклон братьям и сестрам нашим, а также сватам и их семейству. Мы все живы и здоровы, богато едим и много работаем, чего и всем вам желаем».

Далее Евграф писал, что земли здесь пахотной и покосов глазом не окинешь, бери всего по своим силам, как и написано было в государевом указе. Писал о том, что купленная корова Милка – ведёрница, стельная. За лето распахал солидный клин целика, снял урожай хлебов. Правда, не столь богато, как думалось. Однако на жизнь до новой жатвы хватит. В марте будет готовить лес на дом, на баню. Его дают даром. Только руби да вывози. Написал о семье Степана, что сосед у него добрый и покладистый, вместе тянут тяжелую лямку.

«Главное, тятя, мы с Одаркой не жалеем, что покинули дом родной. Мечтаем на этой земле развести лошадей, молочный скот, бить масло и продавать масляной компании. Твоя наука врачевать скот дюже пригождается. В зиму купим вторую корову. Старшина Волосков обещал нам выдать новую ссуду, как справным хозяевам. Всего набралось государевых денег половина тех, что сколотили мы перед дальней дорогой. Гасить эти деньги будем только через пять лет, когда твердо встанем на ноги, в равных долях за десять лет. Сена же заготовили много. Один зарод уже свезён на баз, а остальные притащим по снегу. Погордитесь, тятя, о моих делах соседям.

С благословенным поклоном ваш сын Евграф и невестка Одарка».

Письмо получилось длинное, подробное. Евграф упрел, дважды вставал и пил воду. Прочитал его жене, та внимательно слушала и с восторгом хвалила мужа.

– Складно у тебя вышло, Граня, словно учёный дьяк Никишка из нашей церкви отписал. Жалко, я грамоты не знаю.

– Погоди, развернёмся с хозяйством, найму тебе толмача, выучит. Счёт ты добре знаешь, буквицу враз изучишь.

На помочь пришли пятеро, Серафим – шестой. Каждый со своим плотницким инструментом. Глафира по-мужски распоряжалась работами, словно не впервой ей ставить времянку. Синяк у Серафима к тому времени стал съезжать, светлеть, и его чёрнота больше никого не смущала. Он подстриг бороду, усы и выглядел куда приятнее, чем в ту воровскую ночь.

По небу неслись косматые серые тучи, грозясь брызнуть холодным дождем или весёлой сахарной крупой. Свистел порывами знобкий северный ветер, продувал суконные армяки и торопил строителей взяться за работу. И они не медлили. Неглубокий в два штыка котлован был готов, столбы, как основа хаты уже стояли. И зазвенел перестук молотков о гвозди, запела пила двухручка, обрезая в размер горбыли, заахали топоры по лесинам ровняя кромки, чтоб в щель не пролетел даже комар. Не прошло и часа, как мужики скинули с себя армяки, ибо задымились спины от дружной помочи, какая на Руси испокон веков была в ходу, как ложка в обед.

Глаша сравнивала сноровку Серафима с Евграфом, и видела, что один другому не уступает, что приятной истомой ложилось ей на сердце, и оно больше и больше приближалось к Серафиму. Конечно, против Грани жених уступает статью, да и молчун, не разговорится. Граня же, так и сыплет прибаутками.

– От жаркой работы – дремать не охота, – кричал он весело, подшивая горбыль за горбылем, которые тесали Степан и Серафим, едва успевая за ним. – От жаркой работы всё в нутрях закипело!

– Точно, тащи-ка, сестра, кваску горло промочить, упрели! – откликнулся Емеля, – да глянь там, как дела у Мани с обедом.

– Вот тут ты в яблочко метишь. Обед, как и хлеб – всему голова.

До обеда помочь усаживалась на перекур только раз, когда Глаша принесла разогревшимся мужикам квас. Тут и ветер знобкий пропал, стало выныривать из-за туч робкое осеннее солнце, поднимая и без того высокое настроение. Закрутили цигарки, задымили. Глаша обошла стройку, оценивая сделанное. Довольная улыбка тронула её губы и долго не сходила, молодя вдовий лик. Серафим кося глаз, как пристяжной мерин в упряжке, наблюдал за невестой, тоже светясь улыбкой.

– К полудню стены зашьём, – сказал Степан, – перекинемся на крышу. Я двери сработаю. Есть ли навесы?

– Есть, – откликнулся Емельян, – и плаха есть на дверь. Матка вон на крышу лежит добрая. Готовились к помочи.

– Печника нашли?

– Сами кладём, – отозвался брат Емели – Федор. – Не велика наука. Тут каждый норовит своими руками обходиться. Под топки надо с нырком выложить, а дальше – пустяки. С кирпичом туго в Зубкове. Придётся в Карасук бежать.

– Сбегаем, было бы, где печь ставить, – проронил слово Сим.

– У меня тоже кирпич был в обрез, – сказал Евграф, – сначала поставил три колодца – дело к лету. А теперь прирастил целых пять. Бросишь в топку березовые чурки – пластает огонь, гудит печка, жар от неё, как от солнца в июле. Хороша. Мальчишкам топчан рядом поставил. Млеют.

– Серафиму надо сразу класть с колодцами – в зиму идём.

Помочь докурила самокрутки и снова застучала, заухала, засвистела с голосистыми перекличками, так что и солнцу стало любопытно, и оно глазасто смотрело теперь на дела помочи аж до самого вечера. Обедали в хате Емельяна. Глаша обнесла строителей хмельной бражкой, хваля умелые руки. Маня поставила на стол чугун с лапшой из петуха, и она запашисто паровала на проголодавшихся мужиков. Емельян с весны купил несколько пестрых, как рябчик, кур у местного старожила, они нанесли яиц, выпарили хороший выводок. Птица удобна тем, что лето и осень нагуливает вес, и в любой момент можно забить на обед. На столе красовались квашеные огурчики, капуста с оранжевыми крохами моркови, обильно посыпанная укропом. Сидел, как кучер на облучке, кочан, разваленный на четыре части. Сочным, кисло-сладковатым листом каждый охотно набивал рот. Тут же румянились подовый хлеб, пироги с начинкой всё из той же капуты. В расписном туеске загустевшая сметана, ложку не провернешь.

– Накормили нас до отвала, аж, за ушами пищит, – сказал Евграф, вставая из-за стола, – спасибо стряпухам. Все было вкусно, особенно бражка!

– А я думала – капуста. Ты полкочана умял, – шуткой на шутку откликнулась Маня.

– Я бы на другую половину навалился, да Серафим подчистил. Гляжу, он не только на помочи хваток, но и за обедом, – балагурил Евграф, – ложка так и мелькает, а рот не закрывается.

– У него и топор в руках так же мелькает, – заметил с добродушной улыбкой Степан.

– Рука у него набита, как и морда, – шпыльнул своего постояльца Прокоп.

– Кабы не та оглобля, так поди и помочь не случилась, – колюче сверкая глазами, засмеялся Евграф.

– В яблочко угодил! – поддакнул Степан.

– Что-то вы, побратимы, скрываете? – насторожилась Глаша, заметив смущение Серафима и то, как он торопливо набросил на плечи армяк и выскочил из хаты. За ним поспешили остальные. Евграф медлил, глядя, как Маня прибирает со стола посуду, а Глаша собирается на стройку, чтоб придать ей накал до самого вечера. Пропустив женщину вперёд, и улучив минуту, Евграф спросил:

– Утешилась твоя душа и плоть?

– Не знаю, я всегда буду, как репей цепляться, за свою мечту – о ноченьке на двоих. Знай об этом, Граня, – Глаша оглянулась и обожгла безумной зеленью глаз душу Евграфа.

– Я то думал… – Евграф махнул рукой, – шибче шагай, молодуха, не отставай, хата ждёт!

Вечером за ужином с обилием бражки мужики наперебой гордились поставленной хатой. Больше всего ревел белугой Прокоп, ударяя себя в грудь:

– Поспорю, чья больше заслуга Грани или моя! Слова – словами, а лес-лесом! Не стоять той хате, кабы не мой горбыль. Наливай мне, Глашка, за это лишнюю кружку бражки.

– Тю, горластый, лью, хлебай до упаду. Только без Грани и горбыль твой мертв. Он – заводила.

– Мне любо дознаться – кто Симу маску расписал? – не унимался Прокоп. – Тут не оглобля, а кулак плясал. Почему? – На что сваты дружно заржали.

– Репей, да и только, – вступился за зятя Емеля, обнимая тяжелыми руками Прокопа за плечи, – гляди, а то по-дружески поглажу.