Текст книги "Обманутые счастьем"

6

На московских улицах накрапывал мелкий дождь, серые тучи висели низко и широко. Профессор взял крытую пролётку, и путники двинулись в сторону Брянской улицы, а выйдя на неё, покатили на Брянский вокзал, чтобы сесть на поезд, идущий на Могилёв, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, там получить предписание для практики в действующей армии Западного фронта, дела которой складывались отрицательно. Вскоре к ним присоединился студент Михаил Попович, отпущенный по приезду в Москву по личным делам.

– Ваш брат выглядит молодцом, я признаюсь, ожидал худшего, – сказал профессор под шум двигающегося гужевого транспорта, окрики кучеров.

– Спасибо, Алексей Александрович, за ваше отеческое участие.

– Скорее это не столь отеческое, сколь профессиональное. Именно по-отечески мы обязаны относиться к своим пациентам, особенно к тяжелораненым. Полагаю, Николай будет готов к выписке через два месяца. Командировка у нас рассчитана на три месяца. Мне бы не хотелось вас отпускать раньше срока. Потерю месяца интенсивной практики ничем не окупишь.

– Каков же выход? – встревожился Иван.

– У Алексея Александровича найдётся, – сказал Попович.

– Вы угадали, Миша, – профессор улыбнулся студентам.

Пролётка остановилась. Пассажиры, увлеченные беседой, не обращали внимания на движение на улице. Чем ближе они продвигались к вокзалу, тем больше нарастал поток различных экипажей, слышался автомобильный гул. Резкие сигналы вылетали из хромированных устройств виде оркестровой трубы, прикрученных на носу автомобилей. У перекрестков образовывались шумные заторы. Седоки выглянули наружу. Их пролётка стояла недалеко от перекрёстка, притиснутая другими подводами. В центре перекрёстка виден полицейский в белом мундире, высокой синей фуражке и в крагах. Он жезлом отдавал команды – какой стороне двигаться. Вот кучер огрел хлыстом лошадь, крикнув: «Но, матушка», щёлкнул вожжами. Снова заскрипели рессоры, зацокали лошадиные копыта по мостовой, пролётка полетела. Дождь прекратился, оставив прохладную влажную пелену.

– Да, Миша, вы угадали, – возобновил прерванный разговор профессор. – Есть некоторые соображения. Сразу после выписки везти Николая домой не следует. Дело не в дальней дороге, в ином. Ему следует приобрести профессию сапожника. Если согласится, устроим его по этому адресу, – профессор достал записную книжку, записал адрес, вырвав листик, передал Ивану. – Рядом живёт еврей-сапожник. У него мастерская. Он шьёт прекрасную обувь, обучает учеников. Вот взгляните на мои меховые ботинки. Ношу третий сезон, и как новые. Это от него. Кстати, он тяжело пострадал в разгул черносотенных погромов, был ранен и лишился ступни. Я его оперировал, потому он меня хорошо знает и благодарен. Мастер изготовил себе ботинок-протез и ходит почти не хромая.

– У Николая культя до колена, – напомнил Иван.

– Я не забыл. Яков Моисеевич мастер высокого класса. Он кроме обуви изготавливает современные протезы на пружинах и шарнирах, тем самым эмитируя берцовую кость со ступней. Я держал в руках такой образец. Возможно, для больших нагрузок, например, пахота земли, о чём мечтает Николай, такой протез не годится. Точнее быстро выйдет из строя, но для обычной ходьбы он вполне пригоден на многие лета.

– Протезы известны древним римлянам, – вклинился в разговор Попович, – во второй Пунической войне генерал Сергий потерял правую руку. Ему изготовили металлический протез, чтобы он мог держать щит и продолжать битву. Этот случай дошёл до нас благодаря запискам ученого Плиния Старшего.

– Похвально! – профессор с довольной улыбкой взмахнул рукой, – мастер-самоучка Яков Моисеевич для снижения веса протеза использует древесину тополя, как основу ноги. Он усовершенствовал протез Джеймса Поттса известного как «нога Селфо», поскольку Ульям Селфо завез изделие в Америку, где широко стал применять среди инвалидов гражданской войны.

– Яков Моисеевич сам додумался до шарнирного соединения частей протеза?

– Творец всегда ищет, мастер знал о сгибающихся протезах, но решил эту задачу по-своему, добавив для гибкости в определенные части пружины. Отсюда я делаю вывод: знания тогда имеют силу, когда они находят практическое применение, и в частности, для благо Николая Нестарко.

– Мы, Алексей Александрович едем на фронт на практике применить свои знания. Но ведь не только применить их, а получить опыт, что означает новую ветвь познаний, – сказал Иван, – ветвь эту я сравнил бы с вершиной дерева, которая постоянно растёт.

– Браво! – хлопнул в ладоши профессор, – вот мы и приехали. Нас ждёт под парами поезд на Могилёв.

Привокзальная площадь, сырая от недавнего дождя, бурлила толпами солдат со скатками шинелей на плечах, с котелками у пояса, с винтовками за спиной. Всюду дымили махорочные цигарки, рокотал грубый солдатский говор. Рядом топталась кучка офицеров с папиросами в зубах, с небольшими чемоданчиками в руках. Они степенно отвечали друг другу на вопросы о предписании, знакомясь, жали руки и козыряли. Разрасталась бестолковая толкотня беспокойных гражданских мужиков и баб с детьми, с узлами и мешками. Площадь пополнялась подъезжающими извозчиками, из экипажей которых вываливалась новая порция отъезжающих или встречающих. За вокзалом на путях ходил маневровый паровоз, бросал в воздух звонкие гудки, волнуя собравшихся людей.

На высоком и широком вокзальном крыльце ударили литавры, и духовой оркестр, блистая медью труб, заиграл марш. Чеканя шаг, подошла маршевая рота, остановилась у широких транспортных ворот. Офицер прокричал «вольно!», и солдаты сбились в однородную толпу, что и прежде прибывшие. На перроне громко звякнула одна склянка, сообщая о поданном пассажирском поезде. Он сбрасывал пары, клубами поднимающийся над вокзалом, тормозил.

Профессор и студенты влились в поток людей, движущийся к дверям вокзала для посадки в пассажирский поезд, идущий в Могилёв по расписанию. Кулябко предстояло получить билеты, которые по его просьбе были заказаны по проводному телефону из приёмной ректора института. На это ушло несколько минут, и вскоре они вошли в купейный вагон, с облегчением вздохнув, поскольку не верилось, что смогут преодолеть несуразную вокзальную сутолоку. Вскоре раздались звучные три склянки об отправке, последовал протяжный паровозный гудок, вагон дёрнуло, и состав медленно покатился. На вторые сутки, покрыв приличное расстояние и получив в штабе предписание, профессор со своими ассистентами был в армейском полевом госпитале. На фронте стояло относительное затишье, но раненые от обстрела немецких тяжелых батарей шли сюда нескончаемым потоком. Кроме того, тяжелых лежачих пациентов насчитывалось несколько десятков. Все они нуждались в хирургическом вмешательстве, и Кулябко с головой ушёл в свою стихию.

С наступлением холодов из госпитальной палатки хирурги перебрались в дом зажиточного белорусского крестьянина. Разместились в небольшой комнате. Она обогревалась частью огромной в одиннадцать колодцев печью, с топкой и плитой на кухне. Оштукатуренные стены были выбелены известью с синькой. По периметру стояли кровати, в центре стол со стульями. Платили за постой и стол. Многодетная семья растворилась в замужестве дочерей, в мобилизации двух младших сыновей, один их них пропал без вести, второй батареец дрался на Юго-Западном фронте. Старший сын с женой и двумя детьми занимал две комнаты с прорубленными в глухой стене дверями, и жил несколько обособленно. Семья выращивала хлеб и лен-долгунец, который пользовался хорошим спросом. Это было с родни Ивану, и он быстро вошёл в доверие к хозяину. Тот, видя в парне родственную душу, расспрашивал о жизни его семьи, о сибирских урожаях.

В начале декабря, вернувшись из госпиталя на ночлег, Иван получил письмо от Николая о предстоящей выписке, как и предполагал Кулябко, через два месяца после их посещения. Стояли малоснежные дни. Фронтовые сводки доносили о тяжелейшем поражении румынской армии, выступившей в этом же году на стороне Антанты. Западный фронт проводил вялые наступательные операции с целью отвлечь германские силы от театра румынских позиций. Попытки эти омывались солдатской кровью, и хирургические да перевязочные столы не пустовали. Практика шла полным ходом с обилием страданий раненых солдат и офицеров, проклятий во все мыслимые немыслимые адреса, порой злобы за причиненную боль и благодарность за возвращение к жизни.

– Поезжайте завтра же, – сказал профессор, получив от Ивана известие. – Устраивайте брата основательно. Несмотря на то, что мы поиздержались, в Москве я вам ссужу денег на протез. Заказывайте его мастеру, сколько бы он ни стоил.

– Спасибо, Алексей Александрович, деньги найдутся. Тятя в состоянии выслать телеграфом любую сумму на главпочтамт Москвы, – с безмерной благодарностью, глядя в глаза профессору, сказал Иван. – Согласится ли Яков Моисеевич взять Колю в ученики? Вот что меня беспокоит.

– Он очень покладист. Тем более идет война, в такие периоды покладистость людей возрастает. Разрешаю сослаться на моё с ним знакомство.

– Жаль прерывать практику. В аудиториях университета такого не почерпнешь.

– Возвращайтесь, и не ввязывайтесь ни в какие политические споры. Наше общество беременно революцией, может разродиться стачками и вооруженными столкновениями. Думаю, Москва и Питер бурлят, коль и на фронте идёт негласная агитация – «Бросайте оружие!»

– Раненые постоянно говорят о большевиках, которые стоят за немедленное прекращение войны. Я согласен: она нам не нужна. Революция – тоже.

– Вот видите, как идеи захлёстывают человека. Поезжайте и возвращайтесь из Москвы не большевиком, а тем начинающим способным хирургом, каков вы есть.

– Большевики нам встанут, как кость в горле, – хмуро заметил Миша Попович, – я изучал их программу – национализация всего! Это означает ликвидация земельных паёв и зажиточных крестьян, не говоря уж о фабрикантах, заводчиках, купцах. Всё будет принадлежать коллективу, а точнее – государству. Хорошо это или плохо никто не знает. Мой отец известный в Томске купец, давал крупные суммы для развития университета. Его магазины в первую очередь национализируют.

– Мы втягиваемся в большую политику, – сказал Кулябко, недовольный начавшейся дискуссией, – медицина стоит в не политики. Она живёт и будет жить и развиваться при любом строе. Мы, если хотите, слуги народа.

– Причислят ли большевики или эсеры, которые постепенно прибирают власть к своим рукам, в этот самый народ людей с достатком? Вот вопрос – вопросов, – сказал Миша.

– Эсеры могут, большевики, исходя из их программы, вряд ли, – высказал свою точку зрения Иван. – Думаю, большевиков поддержит армия нижних чинов, солдат. Мы с вами наслушались ругательств раненых в адрес императора и генералов, иными словами в адрес действующей власти. Они её не боятся и не верят ей. Вот тот неумолимый вывод, который я сделал, слушая солдат. И мы вольно или невольно будем втянуты в водоворот борьбы идей и политических программ.

– С вами трудно не согласиться. К нам попал пленный немец с осколком в животе. Казалось бы – враг. Мы его оперировали, спасли, вот так и будем выполнять свой профессиональный долг и впредь, – подвёл черту в дискуссии профессор. – Нам с Мишей пора в госпиталь, Ивану – с оказией в Могилёв.

Молодой организм Николая успешно справился с потерей ноги. Культя его зажила и больше не требовала перевязок. Он свободно передвигался на костылях. Лечащий хирург с некоторыми наставлениями передал своего пациента Ивану, и они, взяв извозчика, отбыли к сапожнику.

– Коля, я рад за тебя, ты выглядишь бодрым жизнерадостным человеком, только бледный.

– Меня бодрили твои письма, будущая учеба у сапожника, протез, а не деревяшка, что у бедолаг, каких я насмотрелся в госпитале.

– Что они тут делали?

– Приезжали на осмотр, продолжать лечение у кого рецидив. Многие пьют, а это скорая дорога в могилу.

– Боже упаси заняться пьянкой. Ты это хорошо понимаешь?

– Напивался, упал, разбередил рану. Врач отчитал, грозился досрочно выписать. Я решил не пить, хотя Самсон то и дело подбивал. Его-то и выперли досрочно. Он даже радовался: говорит, быстрее втянусь в революционную борьбу на стороне большевиков, буду раздувать пламя мировой революции. Я послушался твоего совета – читать книги. Из дому сестры и врачи приносили мне Пушкина, Лермонтова, Толстого. Узнал Достоевского, Успенского, Баратынского. Как интересно пишут, какие умные люди!

Они ехали по заснеженной и шумной Тверской улице, назвав адрес извозчику, и тот с остановками у перекрёстков через полчаса привёз их к месту. На доме с аркой висела желтая вывеска, Ивану цвет показался ядовитым, но броским. На его фоне надпись: Сапожная мастерская на любой вкус.

– Прежде, чем снимать квартиру, переговорим с мастером, – сказал Иван, – будем ссылаться на протеже профессора Кулябко, он позволил.

Вход в мастерскую был с улицы. Прочная и массивная дубовая дверь, выкрашенная под ореховое дерево, говорила о своей неприступности для взломщиков. На двух высоких окнах ажурные решётки. Иван решительно распахнул двери, и братья вошли в обширную комнату, где стоял бордюр с калиткой. За бордюром, с левой стороны комнаты напротив окна, сидел седовласый, без головного убора, щуплый человек. Кожаный передник на нём изрядно вытерт. Перед ним сапожный столик, на котором разложены инструмент, и в данный момент требуемые материалы для работы. Сбоку близко примыкал шкаф с различными колодками. В нескольких секциях кожаные заготовки.

Справа от него стоял такой же столик. За ним сидел мосластый и кудлатый парень, с пшеничным отливом волос. Ни тот ни другой на вошедших парней не обратили никакого внимания. Зато из дальней комнаты вышла пожилая, несколько отяжелевшая женщина в юбке и блузке с отложным воротником, в мягких сандалиях и, пройдя к посетителям, спросила нараспев:

– Что вас привело к благородному Якову Моисеевичу? – и, не дав ответить, продолжила: – если получить заказ или сделать его, прошу идти за мной.

– Нам нужен сам Яков Моисеевич для личного разговора от Алексея Александровича Кулябко, – вежливо сказал Иван.

При названной фамилии щуплый человек встрепенулся, поднялся с сидения-разножки и высоким фальцетом воскликнул, помогая себе жестами руки с узловатыми пальцами:

– О, молодые люди, я к вашим услугам! Как поживает незабвенный доктор, поставивший меня на ноги! Проходите за моей женой в комнату, там мы побеседуем за чашкой ароматного кофе. Я спешу за вами, – мастер снял с себя рабочий передник и, сутулясь, засеменил к калитке.

Они прошли через комнату закройщика со столом и почти пустующими шкафами готовой обуви. Женщина предложила снять верхнюю одежду, разуться, подала теплые меховые тапки. Затем провела дальше, и гости очутились в уютной, хорошо меблированной просторной комнате, устланной ковровыми дорожками. Вошёл Яков Моисеевич, приветливо указывая на стулья у круглого стола, предложил садиться.

– Где же сам Алексей Александрович, если не ошибаюсь, вы только что от него? Какова просьба доктора, судя по молодому человеку с костылями, ему нужна помощь?

– Вы не ошиблись, Яков Моисеевич, я всего лишь вчера оставил профессора под Могилёвом, где мы проходим хирургическую практику. И он нам рекомендовал вас.

– И правильно сделал! – нетерпеливо перебил мастер, – руки такого доктора, уверен, спасли многие жизни несчастных военных. Какова же просьба? Говорите прямо. А вот и моя Зинаида с кофе.

– Хорошо, вы не менее его мастер своего дела, можете решительно повлиять на судьбу моего брата Николая, потерявшего на войне ногу, если обучите его вашему ремеслу для работы в далекой Томской губернии. Там наша семья трудится на государевом наделе почти два десятилетия.

Жена Якова подала на разносе дымящийся в фарфоровых стаканчиках кофе, поставила в вазочке печенье.

– Угощайтесь, – сказал она, и удалилась на кухню.

Последовал подробный расспрос сапожника о семействе, жизни и работе, о достатке, и вполне удовлетворенный ответами, он сказал:

– Коль Николай привык с детства трудиться и желает у меня учиться ремеслу, я с охотой передам ему свои навыки. На это уйдёт не меньше двух-трех месяцев. Жить он может в соседнем доме. В нём меблированные комнаты, уход прислуги, стол по заказу, а главное – рядом. За этот срок мы вместе изготовим молодому человеку новую ногу. Так и передайте незабвенному Алексею Александровичу!

Молчавший до сей минуты Николай, наконец, подал признаки возбуждения и радости от переговоров брата с мастером.

– Я буду стараться, Яков Моисеевич, так же, как всегда старался с тятей на пашне.

– Судя по твоей жизни в далекой Сибири, я в этом не сомневаюсь, – удовлетворенно сказал мастер, – смелее налегайте на кофе и печенье, молодые люди, не будьте рабами излишней скромности.

Он взял крепкой узловатой кистью стаканчик с остывающим кофе и стал с наслаждением пить, подавая пример гостям.

7

Светлогрудая весна восемнадцатого года пробивалась, на Барабинские и Кулундинские степи – оплот зажиточного крестьянства, как и прежде, сквозь морозные ночи марта, отмечалась северными снежными метелями, редкими лучистыми днями, образовывая на солнцепеке ледяные катушки. Первоапрелье принесло проблески тепла, отвоевывая у снегов обширные проталины, создавая на дорогах топкую кашицу. Тут же налетала скоротечная моросящая студеная капель и тормозила шествие весны. Но она шла, настырно обнажая стылую землю, скупо пригревая долы и буераки, заставляя хлебороба поторопиться с подготовкой к страде. Во дворах стоял звон металла: подправляли плуги, вострили зубья появившихся у хозяев железных борон, ладили сеялки, отвевали семенное зерно, тщательно хранимое в добротных и вместительных ларях.

Вместе с весной сюда просачивались горячие слухи о новой власти в бывшем императорском Питере и в Москве, где сели большевики, которые изрядно постреливают не только в буржуев, жандармов, полицейских, офицеров, как оплота прежней власти, но и в священников, а также во всех недовольных новыми порядками интеллигентов и даже в студентов.

Слухи эти катились по Транссибу в поездах, оседали на станциях и расползались вместе с возвращавшимися в родные края фронтовиками, и что больше всего удивляло – растущее число беженцев. Были они и годом раньше, но малочисленны, теперь на улицы разросшегося села хлынули измотанные дальней дорогой голодные люди десятками.

Зубковским крестьянам такой расклад не нравился. Они наглухо закрывали уличные тесовые ворота и на стук прохожих не отзывались. Одну такую семью апрельским вечером пригрел и накормил сердобольный Евграф Нестарко. Их было трое: мужчина, женщина и девочка десяти лет. Голодные, оборванные, они упали на колени перед Евграфом, когда он вышёл на стук через калитку.

– Ради Христа, подайте беженцам милостыню! – взмолилась женщина, – третий день держимся на одной воде.

Евграф взглянул на исхудавшую, как былинка, с ввалившимися щеками и тёмными кругами под глазами девочку, и сердце его сжалилось.

– Проходите во двор, накормлю, – сказал он сиплым от волнения голосом.

Беженцы, тяжело неся свои тела, словно на них давила невидимая сила, прошли за Евграфом в дом.

– Тятя, кто там? – раздался звучный голос Николая, – жду тебя, пока управишься, показать какие сапожки я сшил Гоше.

Повзрослевший Гоша находился рядом с братом, и усердно примерял на ногу левый готовый сапог из бычьей кожи.

Николай сидел в комнате с окном на южную, солнечную сторону и временами увлечённый работой забывал о времени, хотя ежедневно, чаше утрами управлялся в хозяйстве вместе со всеми. Сегодня он с отцом и дядей Степаном пересмотрели сеялку, очистили от зимнего сора, смазали солидолом подшипники. Подняв на колодки агрегат, прокрутили за колеса механизм. Скоро сев.

– Да вот, беженцы в упадке сил от голодухи. Решил поддержать. Мама наша тоже не против.

Одарка хлопотала на кухне, собирая для семьи ужин, уставилась на мужа вопросительно.

Николай встал, не снимая передника, прошёл на кухню, где пахло напревшей гречневой кашей с мясом, стоящей на загнетке русской печи в пятилитровом чугуне, на столе ворохом нарезанный подовый хлеб, любимая всеми неизменная квашеная капуста. Её запах более резко ударял в нос голодным людям, и они, сглатывая сухие комки воздуха, уставились на это съестное изобилие.

– У нас принято мыть руки перед трапезой, – сказал Евграф, – вот рукомойник, мойте с мылом с дороги, да поскидайте с плеч одёжку.

Первой к рукомойнику бросилась девочка, загремела носком, намылила руки, лицо и обильно сполоснула водой. За ней умылись отец и мать. Одарка с любопытной неприязнью смотрела на беженцев, пригласила за стол, поставила объёмную чашку каши перед плотно усевшимися гостями, придвинула ломти хлеба, подала деревянные ложки.

– Снедайте, вот чай. Запивайте, – сказала она сухо. – Дети, не мешайте людям, идите в горницу, – приказала она столпившимся Даше, Гоше и младшим погодкам Леночке и Феде, – мы сядем за стол опосля.

Николай, поскрипывая протезом, увёл младших в горницу, а сам вернулся на кухню, где торопливо ели беженцы. Евграф молча наблюдал за беженцами. Вот он подошёл к столу, сказав:

– Пока хватит, с голодухи есть много нельзя. Через часок, снова будите снедать, – он взял опустевшую чашку, отодвинул оставшиеся куски хлеба, капусту, – пейте чай с калачом, да побеседуем.

– Спасибо, добрый человек! – откликнулся мужчина, отхлебывая чай, – Скажи своё имя, чтобы молиться за твоё здоровье и благополучие.

– Меня зовут Евграф, а жинку – Одарка. Кто же вы, откуда родом?

– Мы родом с прибалтийских земель. Русские крестьяне Семёновы. Немец нас разорил, бросал бомбы на хутор, где сидели в окопах наши солдаты. Спалил многие дома. Пришлось уходить. Прибились к родственникам под Петроградом, да там нас не шибко ждали. Война выгребла у крестьян закрома. Самим кормиться нечем. Вот и подались по слухам в богатые сибирские земли. И как видно, не ошиблись. Мой глаз наметан: вижу, справно живёте, сосед ваш тоже, и дальше по улице. Дома у всех основательные.

Евграф, видя, что гости выпили чай и съели калач, попросил их пройти в прихожку, усадил на лавку.

– Чем дальше намерены заниматься, коль у вас котомки пусты?

– Новая власть обещает коммуны создать. Вот в неё и вступим.

– Ты же крестьянин, хлебороб, знаешь, как хлебушек достаётся. Чем же вы будете целину поднимать?

– Те мужики, рабочие, Самсонов среди них заметный, что с Омской станции с нами ехали и сюда пришли, говорят, советская власть даст коммуне в долг тягло, инвентарь, семена. Правда ли, земли тут много свободной?

– Правда-то правда, только, где всё это власть возьмёт? Вот она, Коля, продразверстка-то новая от большевиков для чего, – сказал Евграф, обращаясь к сыну, внимательно слушавшему беседу.

– Будет новый побор, недаром Иван просил быть лояльным к новой власти. Иначе она сотрёт недовольных в порошок, – согласился Николай.

– Было такое упреждение от Ивана. Только чего же драть. Мы с тобой на днях все запасы зерна перемерили. На душу до нового урожая оставили по норме – на работника полтора пуда в месяц, на иждивенца – меньше. Фураж для скота тоже по нормам, остальное семена. Излишки сдали в совет. Выгребут семена – обретут голод.

– Коль власть рабоче-крестьянская, то разумная. Не должна бы рубить сук, на которой сидит, – робко возразил Николай.

– Малограмотные мужики дров наломают. Ни одного доброго крестьянина пока не вижу в числе той власти, – сверкая острыми глазами, посылая огонь в адрес Семёнова, сказал отец.

– Вот те рабочие с Самсоновым и придут устанавливать в волости власть, – сказал Семёнов.

– Постой, не тот ли Самсон, с которым я лежал в госпитале? Без руки он?

– Да, знакомец твой?! – воскликнул обрадованный гость.

– Знакомец, – медленно, как бы жуя слова, пробуя их на вкус, говорил Николай, – этот оголтелый человек дров наломает. Свирепо ненавидит буржуев и всех, кто справно живет.

– Что слышно про власть столичную? – спросил с тяжёлым вздохом Евграф? – Кого она привечает, кого грызет?

– Слышно ликвидирует всю царскую опору. Политических выпустили из Питерских знаменитых Крестов – тюрьма такая. Теперь она буржуями да офицерьём напичкана. Пачками расстреливают. Хоронить не успевают. Магазины и лавки пусты – хлеба не купишь, не говоря уж о мясе.

– С войной, будь она неладна, покончили, – сказал Евграф, – и то дело.

– Брестский мир заключили. Германцы, австрияки, турки оттяпали от России огромадные земли. Целые губернии с выплатой контрибуции.

– Довоевались! За шо я ногу потерял! – воскликнул Николай. – Тут Самсон прав!

– Я смотрю, вашу дочку тепло и каша сморили. Надо бы вас в бане помыть, одежонку пропарить. В дороге, поди, завшивели?

– Есть малость, – не стал отрицать гость.

– Тогда давайте в баню. Натопите, намоетесь, бельишко пропарьте и там же ночевать можно в тепле. Годится?

– Подходяще, Евграф.

– Тогда ещё кашу снедайте. Как там, Одарка, каша осталась? Осталась, и в баню вас отведу.

– Девочке дам белье и платье. Пусть в доме ночует, – решила Одарка.

– Спасибо, люди добрые, мы отработаем, – сказал Семёнов. – Можем временно наняться.

– Мы семьей управляемся.

– Тогда подскажи, кто в наймы берёт? – спросил гость, уминая кашу.

– Полымяк Прокоп в центральном хуторе Зубково. У него хозяйство большое, а работать некому. Младший сын вернулся с фронта контуженный, запил, а старший в Карасуке пекарню открыл. Дочери замуж повыскакивали. Сам Прокоп сильно сдал, в годах уж. Подкрепились, пошли за мной. Даша, помоги людям воду с колодца наносить.

Смеркалось, в бане затеплился жировик, затрещали в топке сухие сосновые поленья. От печки потянуло жаром, в баке нагрелась вода, и беженцы принялись стирать бельё, мыться.

Евграф, вернувшись в дом, подсел к сыну, озабоченный.

– Ваня нам не зря совет даёт не лезть на рожон новой власти. Какая она будет? Шибко встревожили меня слова беженца о жестокостях большевиков к богатым людям. Подтверждает слухи о расстрелах в Питере.

– С Ваней бы встретиться, поговорить. Он-то знает, какие там дела – кровавые или только выдумки.

– А ты съездил бы к нему, пока время есть до сева.

– Давай, соберусь, поеду.

Они сидели некоторое время молча, прислушиваясь к своему разуму, что он подскажет. И хотя не очень-то верилось, что новая власть человека с плугом не тронет, а будет искать с ним союз, ибо голодная она не только от разрухи, что принесла война, но и от старых законов, примется торопливо создавать новые, укрепляя себя, а пойдут ли эти законы на пользу мужику – неизвестно. От безысходности хотелось верить. Евграф, сугубо мирный человек, пытался отбросить дурные слухи, но как их отбросишь, если свежий человек говорит о жестокостях не столько врага, сколько о власти большевиков, и его, решившего поддержать новую власть вступлением в коммуну, надо оголодавшего вместе с властью кормить, иначе не дойдёт до той коммуны. Кормить придётся ему, справному хозяину, ничего не утаивающему: зерно засыпано в открытые закрома, весь скот и птица на виду. Но слухи не отбрасывались, не уходили из головы наветы в том, что новая власть жестокая, коль стреляет людей. Придёт сюда и тоже начнёт разрушать устоявшиеся порядки и привычки, наводить свои. Настойчиво думалось о том, что верить в слухи надо, коль они роятся в голове от привнесённых вестей, и надо принимать свои меры в защиту созданного благополучия. Какой выбрать путь? Скорее послушание власти, как это было при государе-императоре, тогда всё обойдётся ладом. Всё также стараться пахать землю как во все времена с сыновьями и без них, с неизменным искренним усердием, и в том его упрекнуть нельзя, как нельзя упрекать в искренней любви к своей семье. Наводить новые порядки особо не надо, разрухой и голодом здесь не пахнет, но власть может потребовать поддержать хлебом таких вот беженцев, да пришлых рабочих вроде проклятого Колей Самсона, будет искать в крестьянском благополучие опору, иначе провалится. Опора на крестьянство – даже хорошо. Но в какой мере будет проявляться эта опора, с какой силой и характером – никому неизвестно. Просто жесткая или слишком жесткая опора, от которой затрещат портки, и захиреет хозяйство?

Далеко ли до дурости. Слышно же, что в Томске двоякая власть: большевистский Совет рабочих и солдатских депутатов и эсеровский Совет крестьянских депутатов. Оба совета ухватились за губернский калач, испечённый из крестьянского хлеба, и тянут на разрыв. Большевистские руки оказались сильнее, и они отломили себе солидный кусок. Стали диктовать своё разумение в обустройстве общества, опираясь на партийную программу. Евграф в таких вопросах разбирался слабо, до него доходило всё со слов Ивана. Однако такая свистопляска дюже тревожила.

– Я подумал, нам бы хозяйство своё поберечь до ясных времён, – вывел себя из раздумий Евграф. – Жерёбых кобыл у нас три, у Степана тоже три, у Серафима, Емельяна есть, у Прокопа. В косяк их согнать, да на ондатровый ключ угнать. Урочище там обширное, раздольное, наведываться каждому хозяину для досмотра. Как думаешь?

– По теплу можно, а как зима придёт?

– К зиме что-то определится. Не может не определиться? Ваня подсказывает, чтобы вырученные деньги не хранили, а покупали бы драгоценности, золотые побрякушки, обручальные кольца, инструмент. Лучше, пишет, конную жнейку-лобогрейку купить и рядовую сеялку. Их привозят в Томск и в Новониколаевку. Только эти машины купцы продают в обмен на хлеб или за плату золотыми червонцами. Как появятся, срочно будет нам телеграфировать. До Новониколаевки на подводах можно быстро добраться. Мол, рубль будет дальше дешеветь. Вот куда несут лошади новой власти, закусившие удила! Нам же надо тебя женить, да Дашу замуж выдать.

– Пока, тятя, с женитьбой повременим из-за тревожного времени, а я с Ваней согласен.

– Тогда завтра же надо ехать в уезд и в ювелирном магазине отовариться.

– Давай поедем. Ваня дело предлагает. Драгоценности на машины пустим. Только как же с беженцами: от ворот поворот?

– Пусть сутки у нас побудут, оклемаются. Там посмотрим. Одежку какую им выдам. Барахла всякого накопилось много, не жалко. Девчушка с нашей Леной схожа. Пойду, спрошу, как они там? Даша, ты бы девочку привела в дом, коль она побанилась. Погляди, есть ли в голове вши?

– Приведу, тятя, – откликнулась из кухни Даша, – у неё косички стрижены.

Даша невеста на выданье, долго убивалась по Петру Белянину – оплакивала свою первую любовь, и пока никто больше из местных парней не тронул её изболевшееся сердце. Первая помощница маме, она старалась переделать за неё едва ли не всю работу, очень была привязана к ней и не мыслила свою жизнь вне родного дома. Мама принимала любовь дочери всей душой и сердцем, даже в ущерб вниманию Леночки, которая не уступала в трудолюбии сестре и показывала хороший певческий голос на радость всей семье, особенно тяти.