Текст книги "Обманутые счастьем"

3

Сотня драгун, в которой левофланговыми находились Пётр Белянин и Николай Нестарко стояла в прибрежной роще реки Стырь. Тут же расположились другие сотни полка. Задача простая и понятная: стремительным накатом лавы развивать прорыв пехоты, если такой случится. Кавалеристы спешились, слушая возобновившуюся с рассветом и затянувшуюся канонаду армейской артиллерии, готовые в любую минуту вскочить в седла и удариться в атаку.

Сытые кони гремели удилами, топтали почерневшую, от множества ног, лесную постель. В густом, вязком воздухе стоял монотонный шум большой массы животных и людей, конские запахи остро били в нос. Кое-где синела первоцветом уцелевшая медуница, на опушках оранжевые брызги одуванчика приминались копытами лошадей. Теплая ночь давала возможность кавалеристам отдохнуть возле своих коней. Весело брезжил второй на этой позиции рассвет. Раздались команды унтер-офицеров «Подъём!» Людская масса быстро пришла в движение, прислушиваясь к близкой пальбе орудий. Она вызывала нетерпение у кавалеристов, доносилась перебранка полусонных, вялых людей.

– С ума сошёл бог войны?! Это ж сколько припасу надо!

– Какой час молотят вражьи окопы, перебьют всех австрияков, нам не достанется.

– Целее будем. Наши ходили в разведку, говорят, зарылся австрияк с венгром глубоко в землю. Колпаки бетонные всюду развесил. А под ними пулемёты. Враз посекут.

– Чайку бы горячего похлебать.

– Костры палить не велено.

– Да вон кухня наша подкатила. Налетай, братцы!

В сотне оживление, басовитее стали раздаваться голоса, полетело острое солдатское слово.

– Счас утрамбую полкотелка каши, австрияка враз перехвачу пополам саблей.

– А я его на пику, как таракана на иголку насажу.

– Гляди, как бы от него в лоб гостинец не прилетел.

Говор неспешно разрастался, охватывая широкое пространство, занятое сотней и далее полком, усиливался бряк котелков и ложек, от походной кухни приятно плыл сытый запах каши. Открытый котёл курился прозрачным паром, где встав на ступеньку, повар, в колпаке и халате, черпаком с длинной ручкой раздавал проворно солдатам пищу. Его помощник таким же черпаком разливал в подставленные котелки сладкий чай, слабо закрашенный заваркой.

Пётр и Николай, получив свою порцию, присели под дерево, усмехаясь в усы на реплики, но громкие словёса не развешивали, уминая гречневую кашу, сдобренную маслом, прихлёбывали тёплым чаем, размачивая в нём сухари.

– Как там наши, небось, хлещутся на севе, – сказал Пётр, печально глядя на друга. Они были единственные в полку, кому посчастливилось быть вместе с одного хутора, крепили солдатскую службу и задушевность в отношениях, порождая немалую зависть своих однополчан. – А как бы мы с тобой там сгодились, как бывало всегда.

Пётр толстыми пальцами держал сухарь. Размочил его в чае. Крепкий станом, словно молодой дубок, разросшийся в чистом поле, он напоминал собой отца своего в молодости, степенный в движениях, вдумчивый в разговоре. На голове сидела круглая солдатская шапочка, под ней густой сноп рыжих волос.

– Ото, – подражая в разговоре своему отцу, откликнулся Николай, – надо бы весточку им послать после баталии. Небось, Дашка по тебе слёзы проливает, ждёт не дождётся своего коханого парубка.

Николай, напротив, был высок и строен, плечист. Стриженные его кудри, как у отца, упрямо лезли из-под шапочки. На верхних губах парней обозначился пушок усов. У Николая измазанный чернотой, у Петра рыжей охрой.

– Я с ней жизнь свяжу, дай срок!

– Мне вот пока никто не люб, – вздохнул удрученно Коля, – поясни, как любовь на сердце ложится?

– Ты меня на год моложе, спит покуда твоя душа.

– Дашка меня моложе, а вот загорелась к тебе.

– Девчонкам любовь раньше, чем к нам, в сердце стучится. Зойка Куценко, замечал я, к тебе льнёт.

– А я, как вот этот дуб, без чувств к ней.

– Ну и дурень, девчонка что надо, Дашина подружка, только Даша мне милей!

Петру приятен разговор о любимой девушке, так и хочется повторять и повторять её имя. Сколько уж говорено о ней и о родных с Колей. Эти речи, как родник в жажду, мил и необходим. Они бы долго так болтали о далёкой сибирской земле, о родителях, о знакомых девушках, но раздалась команда: «Коней – на водопой!»

Приятели вскочили и окунулись в своё повседневное дело. После водопоя снова встали в ожидании команды к выступлению. Она последовала вскоре, как смолкли пушки. Сотня устремилась туда, где поднимались многочисленные дымы от горящих деревянных укреплений, слышался беспрерывный треск винтовок и пулемётов, ахали бомбы и гранаты. Покатилось громовое «ура» и сотня, не встречая сопротивления, устремилась в прорыв вражеских укреплений. Из окопов с поднятыми руками группами и в одиночку потянулись в тыл пленные. К полудню позиционная оборона была взломана сразу на тринадцати участках фронта с последующим развитием в сторону флангов и в глубину. Об успехе донесли в Ставку: пленено десятки тысяч офицеров и низших чинов. Трофеи исчислялись сотнями единиц вооружения.

Успех первых дней окрылил войска. Восьмая армия генерала Каледина рвалась у Луцку, и заняла его седьмого июня, а к середине месяца четвертая австро-венгерская армия эрцгерцога Иосифа Фердинанда была наголову разгромлена. В тыл потянулись толпы пленных. Только на этом участке фронта их насчитывалось 45 тысяч человек.

В ярких лучах июньского солнца Луцк сверкал золочёными куполами церквей. Полк драгун на рысях выходил на окраину города под обстрелом тяжёлых орудий противника. В ответ ахали наши близкие пушки, сливаясь в общий грохот, им подпевали скорострельностью пулемёты, бегло и сухо бахали винтовки. В городе поднимались дымные столбы: горели дома в центре и на окраинах.

Николай в атаке потерял из виду Петра и с пикой наперевес, как и вся его несколько поредевшая сотня, рысила на взмыленных в духоте и пыли лошадях, пересекая незасеянную пашню, ускоряя ход. Хлестко ахнул залп невидимых орудий. Пыльно поднялись цветки взрывов с левого фланга конной лавы. Сотню качнуло вправо, послышались ржание лошадей, дикие болевые вопли кавалеристов. Неистовый бег рысаков перешёл в намёт, кавалеристы уходили от пристреленного места.

Лошадь под Николаем опрокинуло близким взрывом, а его самого вырвало из седла. Падая, он взревел от удара в левую ногу. Болевой шок выбил из него сознание.

Полк обойдя Луцк с севера, форсировал Стырь, в эту пору полноводную, и к концу дня остановился на отдых в дубраве. Луцк был занят пехотой и больше не огрызался. Переполненные смертельным страхом, многие кавалеристы молчали, отдав лошадей коневодам, падали на землю, в ожидании походной кухни, иные беспрерывно курили, кое-где раздавался истерический нервный смех. Пётр Белянин, не видя своего друга, ошалело колесил меж солдат в поисках Коли.

– Нестарко не видели? – беспрерывно спрашивал он.

– Кажись, его и ещё троих накрыло снарядом, – сказал сотенный фельдфебель. – Сотнику уже доложили о потерях, иди к нему.

В числе убитых Николая не было. Ранен, видно тяжело. Подняли его санитары или нет, никто не знал. Фельдфебель упокоил:

– У нас с этим строго. Санитары на подводах идут следом. Раненых – подбирают и немедля везут в полевой лазарет.

Слова фельдфебеля Петра не успокоили, он не находил себе места. Палаточный лазарет полка раскинут, Пётр знал, на исходной позиции, откуда шла атака. Вырваться туда он никак не мог, поскольку сотня продолжала преследовать отступающего врага.

Николай Нестарко очнулся от струи воды, которая орошала его лицо. Он открыл глаза, кто-то склонился над ним и поливал из фляжки. Горячие губы запеклись, он едва вымолвил.

– Пить!

Ему тут же поднесли фляжку к губам, приподняли голову. Он жадно сделал несколько глотков и почувствовал нестерпимую боль в ноге. Слышал, как кто-то второй натуго перевязывал ему ногу выше колена. В глазах плясали разноцветные светлячки боли, и Николай не мог разглядеть свою рану.

– Что с ногой? – он сипло прохрипел спекшимися губами. Плохо слушался язык, его тоже пекло. Видно крепко прикусил при падении.

– Перебило твою ногу, отвоевался, повезём тебя в лазарет.

Его стали грузить на санитарную подводу, где уже лежал окровавленный кавалерист из его взвода. Николай застонал, скорее, зарычал, в горле застрял ком воздуха, сперло дыхание, он силился этот ком проглотить, но никак не мог. Санитар двинул его кулаком меж лопаток, и ком провалился в живот. Коля не помнит, как ехали по тряскому полю, в глазах стояла темень, он плохо улавливал доносящиеся до его слуха звуки, лишь понял, что солнце перевалило макушку неба и спускалось на покой. Дело шло к вечеру, а в атаку они шли утром, и его шибануло тоже утром. Значит, он истекал кровью полдня. Теперь он лежит на спине в одной исподней рубахе на чём-то твёрдом, ему зачем-то привязывают к доскам раскинутые по сторонам руки. Он хотел спросить, что с ним делают, но голову приподняли и стали вливать в рот спирт, приказывая глотать. Он ни разу не пил спирт, поперхнулся, закашлялся. Нутро опалило жаром и тут же схлынуло. Скоро почувствовал, что куда-то поплыл. Боль в ноге почти унялась, а после слов человека в белом, как потом он понял его палача-лекаря: «А теперь терпи», он дико заорал от новой боли, охватившего всё его тело. Ему пилили кость, резали жилы, удаляли ненужные куски мяса с ноги, зашивали шкуру. Пытка длилась вечность, но как оказалось на самом деле, чуть больше десяти минут. Потом на него навалился жар, словно окунули в кипяток, а он пытался выныривать из кипятка, но не мог. Так он варился в котле с кипятком неизвестно сколько. Потом его бросило в холод. И тут к нему явилась гадевица из маминой сказки, с головой змеи, с рожками, с мохнатым туловищем кошки и хвостом обезьяны, которая поселилась во дворе у невезучего крестьянина, мешая ему во всех делах до тех пор, пока мужик не свил волосяной аркан, собираясь поймать эту тварь в петлю и задушить.

«За кого воюешь? – спрашивала Колю гадевица, – за чьи интересы проливаешь кровь? Кому ты теперь нужен безногий калека?»

«Да разве по доброй воле я тут оказался? Заставили, – несмело возражал он. – Мои интересы на нашем земельном наделе, их защищаю от супостата».

«Глупец, до твоих наделов австрияк не дойдёт. Слышал, небось, как умные люди говорят: „Долой войну!“»

«Слышал, да толку мало. Она продолжается».

Гадевица являлась к нему несколько дней подряд, и так разозлила, что однажды он запустил в неё кружкой, из которой его поили. Гадевица исчезла, и вместо неё Коля увидел своего палача. Он был молод, а потому дерзок, стоял возле кровати, смотрел на него и улыбался.

– Кризис миновал. У парня железное здоровье. Будет жить. Через неделю – в тыл.

Потом Николаю сказали, что ему повезло: попал в руки ученика хирурга Склифосовского, который творил с ранеными в турецких войнах чудеса. Кто такой этот Склифосовский Николаю наплевать, более того над ним жутко издеваются. Парню оторвало ногу, и с этой оторванной ногой ему повезло – повезло попасть в лапы этого ученика?! Это хирургу повезло безнаказанно пилить и резать живого человека. Хорошие гостинцы на именины!

– Николай, ты вредничаешь, – сказала ему сестра милосердия на его несогласия в везении. – Наш хирург многим солдатам спас жизнь. Тебе тоже, ты должен сказать ему – спасибо.

– Если бы я вернулся домой с руками и ногами – тогда бы я был счастлив. Теперь я никому не могу кланяться, даже самому императору. Если ты будешь называть меня счастливцем, я запущу в тебя кружкой! – перешёл на нервный крик Николай.

– Что ж, запускай, если тебе будет легче, – нисколько не обидевшись, ответила сестра милосердия, с печалью глядя ему в глаза, – мне вас, бедолаг, очень жаль.

Колю удивило поведение сестры, он пожалел о своей вспышке, и стал вдруг часто думать о Зое Куценко, по словам Петра, о её любви к нему. И почему же он, глупец, был к ней равнодушен, не познал чувство любви при полном здравии, а теперь он, безногий, разве будет кому-то нужен? Разве есть такая любовь, которая заставит дивчину отдать ему своё сердце? Некоторые раненые, что постарше, уверяют, что бывает в жизни всякое, что любовь – не картошка, не выкинешь в окошко, что потеря полноги – это ещё не приговор к одиночеству.

– Если у твоей Зойки, действительно была настоящая любовь, то она и останется, глядишь и свяжет с тобой судьбу, – убеждал его пехотинец в возрасте, раненый в бедро. – Ты пошли родителям весточку, попроси передать Зое поклон.

Коля прислушался к советам бывалых солдат, написал письмо, но отправлять пока не стал, решив это сделать после кочёвки.

В июле Николая погрузили на баржу, как и десятка два тяжелораненых, но идущих на поправку несчастных солдат. Долго плыли по Стыри, по Припяти, по Днепру, намереваясь разместить раненых в Киеве, но там госпитали оказались переполненные такими же бедолагами, и баржа ушла вверх до узловой станции. Дальше калек повезли поездом в Москву. Оттуда Николай отправил домой письмо, которое получили его родители и прочитали. Долгожданное, но оно рассказало о горе. С матерью случилась истерика. Она плакала навзрыд, горючие слезы катили из глаз потоком.

– Мама, почему плачете? – десятилетний Гоша Нестарко только что вернулся из школы. Вместе с Андреем Беляниным он учился в Зубково третий год. Туда и обратно ученики с хутора, в основном мальчики, ходили ватагой.

Одарка сидела за столом на кухне, а Евграф рядом с ней с письмом в руках, которое читал несколько минут назад. Бледное его лицо и увлажнённые слезой глаза, говорили мальчику о худом содержании послания кавалериста драгунского полка Его Императорского Величества.

– Беда у нас, сынок, большая беда, – мать не скрывала слёз перед сыном, точнее, не могла их скрыть от постигшего семью горя. – Коленька, твой брат, тяжело ранен на этой проклятой германской войне. – Она вытерла рушником слёзы, бегущие по щекам. Совсем недавно лицо женщины горело здоровьем и алой свежестью, сейчас же оно сделалось серым и даже пепельно-безжизненным. – В госпитале Коленька в Москве на лечении.

– Куда его ранило, – с интересом спросил мальчик, – он герой? Я напишу ему письмо и попрошу рассказать о подвиге!

Мать обхватила голову сына руками, прижала его рослого, не по возрасту, к груди, и, продолжая рыдать, сказала:

– Может и герой, только нам от этого нет проку. Коленьке бомбой оторвало левую ногу. Он лежит там чуркой. Как бы я к нему полетела, как бы за ним стала ухаживать!

Мальчик вырвал голову из рук матери и оторопело уставился на неё, потом на отца. На глазах у него навернулись крупные горячие слёзы, и они покатились по щекам, обжигая.

– Мама, разве можно пугать хлопца неправдой, – воскликнул Евграф, у которого дрожали руки с роковым письмом. – Нога цела, только дюже больная. Там профессора, вылечат!

Гоша во все глаза смотрел теперь на отца, веря и не веря ему.

– Тятя, дайте письмо, я прочитаю сам, – неуверенно сказал мальчик.

– Ты не разберёшь его слова, мелко писаны. Даже я плохо разбираю, – Евграф торопливо свернул письмо, спрятал в конверт, сунул в карман рубахи. – Мы ему с тобой напишем, попросим писать крупнее, чтобы и ты мог прочитать.

В дом вошла Дарья с подойником полным молока, ставя его на лавку в прихожке.

– Мама, я вас заждалась, эту Пеструшку мне не раздоить… – она осеклась, увидев в слезах мать и отца, скованных каким-то недугом, – что случилось?

Несчастная мать в растерянности взмахнула руками, с испугом глядя на дочь, глотая слезы, боясь теперь говорить правду о раненом сыне.

– Письмо почтальон принес от Коли, пока ты с коровами, – торопливо стал объяснять отец, – потому и замешкались, читали.

– Что же он прописал?

– Ранен в ногу. В госпитале лечат его, в самой Москве, шут бы её побрал, подружке твоей Зое поклон передаёт.

Даше катил шестнадцатый год, отец и мать не могли нарадоваться на работящую и сноровистую дочь, на которую перед призывом на фронт, всего полгода назад, заглядывался Пётр Белянин, с которым она зоревала осенью на лавочке у ворот. Родители одобрительно поглядывали на молодых. Они ожидали неизбежное родство семей и без того ставшие очень близкими за годы, можно сказать, совместного труда. Ранней весной девушка получила от Пётра письмо, как и родители. В нём он сообщал, что он и друг Коля Нестарко служат в одной сотне, а их кровати в казарме рядом. Они закончили обучение в кавалерии и с маршевой сотней драгун направлены на Юго-Западный фронт. Это известие произвело настоящий шок в семьях соседей. Стали ждать следующего письма теперь уже с фронта, содрогались от тяжких мыслей. Война, по газетным статьям, хоть и шла в целом победоносная, но похоронки в Карасук и Зубково шли. Молва народная доносила, что в казачьей станице большой траур. От полусотни, которая в составе армии дралась в Галиции, остались рожки да ножки. Теперь тяжкую участь разделяют они.

У Даши вспыхнувшее огнём лицо при известии о брате, продолжало пылать. Она прошла к образам, упала на колени, крестясь, стала просить Господа исцеление брату, покровительства и защиты своему коханому витязю Петру. Защиты не получилось, в сентябре Белянины получили казённый конверт, а в нём известие о гибели под Ковелем кавалериста драгунского полка Его Императорского Величества Петра Степановича Белянина.

Траур в семье Беляниных тяжело переживали Евграф и Одарка. Даша залилась слезами. Осенние работы шли хоть и на убыль, а каждодневно хозяйство требовало внимание, особенно через силу складывалась дойка коров по часам. Степан Васильевич опустил руки и целую неделю пил самогон. Управляясь в коровнике и конюшне, кое-как ворочал вилами, подбрасывая животным сено. Наталья, обливаясь слезами, бралась за дойку, старалась не корить мужа за горькое, кисельное состояние. Собранное молоко надо было пропускать через сепаратор, но и у неё работа валилась из рук. Молоко закисало. Тринадцатилетний Андрей носил его коровам и телятам, выпаивал вместо воды.

Прознав о несчастье, приехал из уезда старший сын Сёмен, где проходил курсы полевода, взяв академический отпуск, чтобы впрячься, как бывало прежде в хозяйственную лямку. Парень был, как и отец, во всём хваток. Чернявый, с материнскими карими глазами и крылатыми бровями, он отпустил узкую строчку усов и был неотразим своей мужской красотой. По нему сохла подросшая и похорошевшая Оксана дочка Серафима и Глафиры, их первенец. Семён не раз зоревал с ней, но тверд был в одном – сердечные дела не должны мешать учебе на двухгодичных курсах агрономов. Оксана соглашалась ждать. Было и второе условие: отучится, с отцом прирубят к дому две комнаты, вот тогда можно засылать сватов и покупать обручальные кольца. Глядишь, к тому сроку и сводный брат Оксаны вернётся с Германской войны. Склонный к арифметике, он был зачислен в артиллерию, отличился метким огнём по противнику и получил чин фейерверкера[9]9
  Фейрверкер – чин в артиллерии равный унтер-офицеру.


[Закрыть], был назначен командиром орудия.

У Евграфа настроение тоже хоть плачь, но пеплом голову не посыпал, крепился, видел, как переживают несчастье его друзья, не раз бывал у них в доме, старался ободрить родителей. В конце недели, управившись с хозяйством, зашёл в дом к Степану. Он бражничал в просторной кухне. На длинном, на всю большую семью столе, стояла початая бутыль крепкого самогона, лежали домашняя колбаса, краюха хлеба, квашеная капуста в миске. Рядом со столом на крепкой подставке стоял сепаратор похожий на бочку, в нём молоко для сепарирования, тут же кринки и фарфоровые объёмистые чашки. Слева русская печь, широкая внушительная, словно баржа, на прочной низкой лавке круглая маслобойка – поделка рук Степана. У стены разместились высокие шкафы с кухонной посудой покрытые жёлтой охрой.

– Доброго здоровья, Стёпа, гляжу, похмеляешься.

– Граня, проходи, садись, выпьем вместе за упокой моего Пети, – тяжело ворочая языком, забыв ответить на приветствие, пригласил он друга.

– Стёпа, мы уже выпивали за упокой, – Евграф грузно уселся на лавку, облокотился на столешницу. – Хватит, пьянкой горю не поможешь, позволь, я закажу в приходе панихиду по погибшему смертью храбрых Петру Степановичу. Вам с Натальей станет легче. Она, бедняга, считай с малолетками Андреем и Ульяной, без тебя воз тянет. А им в школу ходить полагается, пропускают занятия. Соглашайся, не будем забывать Господа, батюшка Иоанн отслужит молебен, – говорил он рассудительно и терпеливо, видя, что до Степана его слова плохо доходят. – Как раз сорок дней близятся. Я прикидывал, хоть в письме день гибели Пети не указан.

– Граня, друг, ты правильно подсказываешь. – Степан в сторону гостя повернул голову на короткой и крепкой шее с тяжелым взглядом светлых, потускневших глаз, нездоровых от горя и пьянки. – Семён на днях обещался приехать, вертается мой добрый помощник. Больно на сердце, Граня, самогон не помогает. Скот кормить надо, а руки не поднять, ватные. Горе наше их ватными сделало. Натальюшка моя все глаза проплакала, согнула Петина гибель мою ненаглядную женушку, – говорил он бессвязно заплетающимся языком. – Андрюша, запрягай в дрожки Карьку, поеду к батюшке!

– Куда ж ты такой сивушный поедешь, коль согласен, то я сам сбегаю. Андрюша на дворе, не слышит.

– Нет, давай вместе, я соку брусничного дерябну и буду, как новая копейка.

– Тогда поехали вдвох, – согласился Евграф.

Степан, пошатываясь, встал из-за стола, то и дело клюя носом, достал, из подполья баклагу с соком, налил в стакан, выпил, моча усы, снова уселся за стол, стал есть домашнюю колбасу. Евграф молча, с печалью в глазах, наблюдал за другом. В сенях послышались шаги Натальи, возвращающейся из хлева.

– Вот и Наташа, управилась. Ей скажем о панихиде.

– Она поддержит. Всё, Граня, больше не пью. Забери бутыль с собой от греха подальше.

– Я заберу, если у тебя в подполье больше нет.

Вошла в дом Наталья, сбрасывая в прихожке калоши и куртку. От неё пахнуло запахом хлева.

– Граня, здравствуй, – печаль так и сковывала слова матери.

– Здравствуй, милая, вот мужу твоему предлагаю по Петру панихиду отслужить.

– А он что, не согласен? – глубокий омут её карих глаз потускнел, всегда звонкий голос звучал надломлено и глухо, через силу, с какой-то обреченностью неизвестной доселе Евграфу.

– Согласен, мамочка, согласен и больше не пью. Стыдно перед Граней.

– Я об этом же, – с непреходящей печалью в душе сказала Наталья. – У них тоже горе, но самогоном его не заливают. Я порой тоже готова стакан дернуть, а кто управляться станет – малолетки наши?

– Упаси Бог, тебя, опора моя бессменная. Стыжусь перед вами!

– Давай, Стёпа, поедем через часик. Ты шумни, как будешь готов.

– Хорошо, шумну, – ответил Степан с набитой во рту пищей, – я только закушу, чтоб тверже стоять на ногах.

Евграф, качнул в знак согласия головой, взял со стола тяжёлую бутыль, удалился, провожаемый благодарными глазами Натальи, натруженными бескрайним горем.