Текст книги "Адские чары"

Глава двенадцатая

Киру на вокзале встретили мать и прибывший утром из Парижа муж, встревоженный неожиданным вызовом жены. Генеральша и маркиз были приятно удивлены благотворной переменой в наружности Киры.

Мертвенно-бледной желтизны и тусклого, усталого взгляда как не бывало; цвет лица – ослепительно свежий; глаза горели, а походка была бодрая и уверенная.

– Чудо свершилось? – спросил на ухо муж, нежно обнимая жену.

– Да, освобождение близко, но нам еще много осталось ужасного, – с дрожью в голосе ответила Кира.

Дома она дала подробный отчет обо всем, что было с ней в монастыре и у Шепсу; затем она описала страшную сцену ночью и пояснила указания черкеса, как уничтожить последнюю связь с призраком.

– Но как сделать, чтобы открыть гроб Алексея и совершить предписанный довольно сложный обряд? На монастырском кладбище это немыслимо. А не исполнить наказ Шепсу – значит идти на верную смерть, – волнуясь, закончила она.

– Все должно быть исполнено так, как тебе было сказано. Шепсу – настоящий чародей, и, конечно, я не соглашусь рисковать нашим счастьем, добытым столь дорогой ценой. Значит, остается найти способ исполнить то, что тебе велено.

Маркиз задумался и вдруг радостно вскрикнул:

– Нашел! Несколько лет тому назад я охотился с Алексеем в его тульском имении, где осматривал их семейный склеп, в котором схоронены его мать, отец и другие родственники. Перевезем туда тело, а так как место усыпальницы довольно пустынное, то мы будем иметь возможность сделать все, что нам необходимо. Но времени терять нельзя, и я завтра же подам прошение о перевозе праха.

Маркиз энергично взялся за дело, а так как денег он не жалел, то при его влиятельных связях все делалось без проволочек.

Но по мере того, как приближался решительный момент, слабело мужество Киры, и ужас перед тем, что ей предстояло, обессиливал ее. Наступил заключительный акт адской драмы, которая приоткрыла ей уголок страшного мира, закрытого от людей завесой по милосердию и помышлению Божьему.

Сам маркиз чувствовал себя скверно. Он внимательно перечел предписанный Шепсу порядок обряда и содрогнулся при мысли, что они вдвоем с Кирой останутся лицом к лицу со страшным покойником. Мрачные и нервные молодые супруги решительно все же готовились к путешествию. Но какова же была их радость и удивление, когда накануне отъезда прибыл Гассан! Довольный и веселый молодой человек объявил, что его прислал учитель, боявшийся, как бы им не сделать какого-либо промаху со страху.

Маркиз с женой были, понятно, в восторге. Умное, энергичное лицо Гассана придавало им мужества; под руководством ученика Шепсу, уже опытного и ловкого в оккультных делах, они могли быть уверены, что исполнят все, как было предписано.

Они осыпали юношу подарками и окружили вниманием, а вместе с тем довольно быстро освоились с его речью, пересыпанной массой грузинских и турецких слов.

Прибыли они на место назначения бодрыми духом и обнадеженными. Магический обряд был назначен Гассаном на следующую же по приезде ночь, и он тотчас осмотрел обширный и прочный склеп, в котором уже было шесть гробов кроме того, который был только что поставлен, – гроба Басаргина. Над склепом высилась часовня – довольно запущенная, но все же выстроенная из кирпича.

Около половины двенадцатого ночи они втроем отправились в часовню. Гассан нес большой мешок, а маркиз – другой, поменьше, оба наполненные привезенными черкесом вещами. Кира была бледна как полотно, да и маркиз имел растерянный вид. Сходя по лестнице вниз, он пробормотал:

– Будь я проклят, если еще хоть раз в жизни свяжусь с этой дьявольщиной.

Как только входные двери были заперты на ключ, Гассан начал приготовления. Первым делом он достал из мешка новый металлический таз, восковые свечи и большую толстую книгу в кожаном переплете.

Гроб Басаргина стоял поодаль от прочих, посредине склепа.

Напевая вполголоса монотонную песню, Гассан очертил гроб и всех троих концентрическими кругами: синим, красным и черным.

Вслед за этим он открыл крышку гроба, откинул закрывавший тело тюль и укрепил по краям восковые свечи. В головах и ногах гроба он поставил треножники с углем, наложил на них травы и, обсыпав порошком, зажег.

В таз он вылил содержимое склянки, тоже привезенной с собой, накрыл шелковым платком, а поперек положил магический нож. С томительным, совестливым чувством глянула Кира на обнаженное теперь и ярко освещенное дрожащим светом восковых свечей лицо усопшего.

Несмотря на то что минуло почти два года со дня смерти Алексея Аркадьевича, тело не разложилось, и он казался спящим; только кожа приняла зеленоватый оттенок и на лице застыло выражение невыразимого страдания, но скоро то, что творилось вокруг, вывело Киру из задумчивости.

Уже при первых приготовлениях Гассана слышался все сильнее и сильнее треск, а затем раздались громкие стуки в полу и стенах. На дворе началась гроза. Ветер выл и свистел, раскачивая вековые деревья сада. От раскатов грома дрожали стены, страшный град барабанил, чуть не пробивая крышу, и яростные порывы урагана едва не валили такую же древнюю часовню.

Бушевавшая стихия, между прочим, сопровождалась совсем особым шумом. Сначала вокруг часовни раздался вой волков, лай собак и мяуканье кошек; потом началось яростное царапанье в дверь, которую словно пытались взломать, а внутри склепа носились порывы холодного ветра.

Старые гробы трещали и чуть не рассыпались. Странные огоньки – зеленые, синие, красные, желтые – мелькали на стенах и кружились в воздухе.

Вдруг из темного угла появилась гиена, которую Кира видела у Шепсу. Она доползла на брюхе до магического круга и легла, не смея переступить таинственную грань. У чудовища было совсем человеческое выражение лица. Это было почти лицо Малейнен, но вместе с тем морда хищника. Из разинутой пасти с белыми острыми зубами капала кровавая пена. В ужасе Кира схватилась за руку Гассана.

– Не бойся! Смотри. Видишь – учитель нас охраняет и сдерживает эту поганую тварь, – сказал черкес.

В эту минуту Кира с мужем увидали, что из глубины подземелья за страшным животным появился голубоватый свет. Стены как будто исчезли, широкая светлая полоса тянулась вдали там как видение, но довольно отчетливо видна была площадка скалы над пропастью. У базальтового камня, окруженный снопами искр, стоял Шепсу с протянутой к ним рукой, вооруженный магическим жезлом.

Гассан подошел к гробу, быстро разрезал на покойнике платье, обнажил грудь, и на теле стал виден красно-черный опрокинутый треугольник. В часовне же над их головами происходило в это время нечто невообразимое.

От топота сотен ног, или копыт, дрожали своды склепа.

Несвязные крики, рыдания и дикий раскатистый хохот мешались с заунывным похоронным или веселым, радостным свадебным пением. Вне круга воздух прорезывали молнии, а снаружи ревел ураган и дрожала земля от ужасных раскатов грома.

Мертвенно-бледный и покрытый холодным потом, маркиз ожидал каждую минуту, что часовня рухнет. Глубокая складка появилась на загорелом челе черкеса, но его могучее спокойствие не ослабевало.

Не отрывая глаз от книги, которую держал перед ним маркиз, он громко читал заклинания, и его звучный голос покрывал шум. Потрясая поднятым в руке жезлом, он властно господствовал над происходившим вокруг хаосом; глаза его сверкали, а короткие волосы на голове искрились. Дьявольский шабаш достиг, казалось, своего апогея.

Вдруг Гассан схватил магический нож и вложил его в руку Кире.

– Смелей!.. Не падать духом, а не то все погибло!.. Дело идет о твоей жизни, – говорил он. – Вонзай нож по рукоять в знак на груди покойника.

Кира от ужаса зажмурилась на мгновение. В лицо ей ударил порыв холодного зловонного воздуха, а вокруг ограждавшего их волшебного круга все заходило, засвистело и завыло.

Гассан сжал ей до боли руку и толкнул ее к гробу.

– Скорей! Скорей! Дорого каждое мгновение, – повелительно глухим голосом прошептал он.

Кира выпрямилась и взглянула на видение Шепсу, которое бледнело и точно таяло. Порыв отчаяния воскресил ее мужество. Нагнувшись над гробом, она вонзила со всей силой блестящее лезвие в грудь покойного.

Послышалось шипение, точно раскаленное железо коснулось воды, а из треугольника на груди вырвался клуб черного дыма. Глаза трупа открылись и укоризненно, с выражением страшной муки взглянули на Киру; в то же мгновение покойник чуть приоткрыл рот, и оттуда вылетел фосфорически блестящий шарик, исчезнувший затем в воздухе.

– Вытащи быстрее нож и брось его сюда, на платок, – приказал Гассан.

Кира беспрекословно повиновалась. Раздался страшный раскат грома, похожий на взрыв и потрясший до основания все здание, а затем настала тишина. Обессиленная Кира упала в обморок.

– Оставь барыню, мы потом приведем ее в чувство. Всякая опасность миновала. Надо сначала со всем здесь покончить, – сказал Гассан маркизу, подходя к гробу. – Смотри, что осталось от трупа.

Керведек взглянул и ужаснулся. Тело, которое секунду перед тем он видел нетронутым, разложилось в кукую-то липкую, тягучую массу, подернутую будто тонкой, черноватой кожей и представлявшую на дне гроба форму змеи.

Гассан опрокинул свечи внутрь гроба, высыпал туда же мешок с ладаном, покрыл сверху холстом с каким-то непонятным маркизу узором из знаков и, произнеся заклинания, закрыл крышку.

Тщательно стерев начертанные на полу три круга, он помог Керведеку привести в чувство Киру. Муж вытер ей лицо данной Гассаном жидкостью и влил в рот несколько капель красного снадобья, после чего она пришла в себя и сказала, что в силах идти домой.

В часовне, слабо освещенной повешенным фонарем, наверху был страшный беспорядок: оконные стекла перебиты, а все вещи разбросаны и переломаны.

– Смотри, как шайтан бесновался, – заметил Гассан, указывая на валявшиеся на полу обломки. – Сейчас надо ванну принять и – спать, – добродушно ухмыляясь, добавил он.

На дворе теперь стояла тишина; но громадные лужи, сломанные ветки, вывороченное с корнем и поваленное поперек дерево доказывали ярость пронесшегося урагана.

Вернувшись домой, Кира первая приняла ванну, а за ней – маркиз и Гассан. После этого на костре из можжевельника и смолистого дерева молодой черкес сжег бывшие на них платья и белье.

Падая от усталости, маркиз тотчас же лег в постель, не обменявшись даже впечатлениями с Кирой, которая уже спала как мертвая.

Проспав часов двенадцать, супруги проснулись с чувством такого спокойствия, какого давно уже не испытывали. Смеясь и плача от радости, Кира бросилась на шею мужа.

– Наконец, наконец мы отвоевали наше счастье, и страшный призрак не встанет более между нами!

– Да, слава Богу! Адские чары положительно ополчились на нас, и мы воочию убедились, насколько прав был Гамлет, говоря Горацио, что на свете много такого, о чем мудрецы даже не догадываются, – весело ответил маркиз, целуя жену.

– Надо будет щедро наградить нашего помощника, славного Гассана, – заметила Кира. – Затем я решила продать имение. Моей ноги здесь больше не будет, и я горю желанием поскорее выбраться отсюда. У меня каждый нерв дрожит при воспоминании об этой страшной ночи.

– Я понимаю тебя, дорогая, и вполне разделяю твое намерение продать злополучное имение, что легко сделать. С особым удовольствием могу сообщить приятное известие, что наш сосед желает приобрести все поместье и дает хорошую цену. Мне вчера докладывал об этом управляющий.

– Пожалуйста, не упускай случая и кончай дело скорее. А половину вырученных денег я жертвую на сооружение храма в память покойного Алексея. Я вспомнила, что у него было намерение выстроить здесь церковь ввиду того, что наша сельская обветшала.

Маркиз вполне одобрил намерение жены, и оба они, счастливые и радостные, вышли в столовую, где их ждал Гассан.

Молодой черкес сказал, что намерен уехать вечером ввиду того, что он нужен учителю, приказавшему вернуться, как только он справит дело. Горячо поблагодарив его, маркиз поднес ему кошелек с сотней золотых, а Кира – роскошный серебряный с чернью пояс и золотые часы с его вензелем. Кроме того, маркиз поручал ему передать благодарность Шепсу за помощь и уведомить, что они с женой приедут лично выразить ему признательность.

Страшная ночь оставила, однако, видимые следы. Старик управляющий и прислуга доложили господам, что буря наделала много бед в парке, но, по странной случайности, исключительно вокруг надгробной часовни.

– Там внутри все исковеркано и на полу стоят лужи воды, смывшей, должно быть, краску, потому что столетний дуб, росший позади часовни, вырван с корнем. В него ударила молния и сорвала часть коры, а на обнажившихся частях видно словно вырезанное изображение головы кошки.

Маркиз заинтересовался и пошел посмотреть этот странный отпечаток, но Кира наотрез отказалась идти с ним.

– За этот год я уже довольно насмотрелась всяких дьявольских страстей и разных необыкновенных приключений, а потому ничего больше не желаю видеть, – решительно заявила она.

– Просто сказочно! – говорил потом, смеясь, маркиз. – На дереве сфотографирована, словно настоящая, голова кошки с взъерошенными усами. Должно быть, это портрет Малейнен, последнее воплощение. Да и кровавые лужи явственно видны. Я все осмотрел, но ничего не тронул. Бог весть какая чертовщина скрывается подо всем этим! Теперь я уже не столь силен, но искренне жалею, что Гассан уехал, не видав этого.

Молодые супруги принялись с лихорадочной поспешностью за продажу имения и скоро окончили дело, а Кира внесла сто семьдесят пять тысяч для постройки церкви и на вечное поминание души Алексея Аркадьевича.

Несколько дней спустя маркиз с женой окончательно уехали в Петербург. Ни одной ночи больше не желали они проводить в соседстве с Басаргиным.

Вернувшись в столицу, молодая чета сперва отдохнула, а затем принялась за устройство дел ввиду предстоящего длинного путешествия. Они решили прежде всего провести несколько месяцев в родовом замке в Бретани, чтобы спокойно насладиться завоеванным наконец счастьем и спокойствием, а зиму рассчитывали прожить в Париже.

Чтобы быть совершенно свободным и окончательно заняться своим состоянием, маркиз вышел даже в отставку. Но перед отъездом они решили съездить на Кавказ повидать Шепсу.

– Это наш благодетель и притом настоящий маг. Я хочу непременно лично с ним познакомиться, – сказал маркиз.

С иными, чем в первый раз, чувствами ехала теперь Кира во Владикавказ. С нее точно гора свалилась: она была свободна и невыразимо счастлива.

Тот же старик горец провожал ее с мужем в аул, где жил Шепсу. Маг и Гассан встретили их радостно.

Шепсу был обрадован и польщен их горячей благодарностью и признательно принял многие ценные подарки, которые они ему поднесли.

После обеда, когда они сидели перед его саклей, разговаривая о страшной пережитой драме, жертвой которой была Кира, Шепсу заметил:

– Люди – все равно что неразумные дети. Они воображают, что если глаз их чего не видит, так и нет ничего невидимого. А ведь целый полный страшных тайн мир скрывается в окружающей их атмосфере, столь прозрачной и чистой на вид! Они содрогнулись бы, если б увидели вооруженных исполинскими силами существ, которые кишат, потому что невидимый мир несравненно населеннее видимого. Все эти астральные массы копошатся, как в муравейнике, и присасываются к живым, пытаясь создать связь, которая дала бы им возможность стать видимыми и наслаждаться при посредстве живого людского тела теми страстями, удовлетворить которые они уже не могут.

Невежественный род людской не знает, насколько надо быть осторожным в своих делах, словах и даже мыслях. Зачастую люди сами призывают к себе этих невидимых врагов, которые их затем и губят.

Всякое проклятие, всякий призыв шайтана создает связь между человеком и одним из духов зла, которые только и сторожат мгновение, когда в сердцах призовут их. Такой призыв отражается в воздухе в виде особого таинственного позывного знака; вследствие же возбуждения человека да при подобном знаке дух зла, словно сквозь щель, проникает в свою жертву и прилипает к ней.

Позвать шайтана – легко; но, чтобы одолеть и изгнать его, надо много знания и силы.

Маркиз задумчиво слушал его речь.

– Я понимаю истину ваших слов, Шепсу, – сказал он наконец, – и, по совести, могу вам сказать, что полученный мною страшный урок не пропал даром. Я перестал быть неверующим и атеистом; я убежден, что моя встреча с таким могущественным и ученым человеком, как вы, предсказана мне судьбой для моего окончательного просвещения…

Шепсу вдумчиво поглядел на него и добродушно улыбнулся.

– А вам хочется, понятно, использовать нашу встречу, чтобы заглянуть в этот невидимый мир, над которым я имею некоторую власть?

Маркиз покраснел.

– Вы читаете мои мысли, Шепсу, что, впрочем, вполне естественно для такого необыкновенного человека, как вы…

Он на минуту приостановился.

– Хотя я не желал бы увидеть что-либо очень страшное.

Шепсу утвердительно кивнул головой.

– Я покажу вам в эту ночь дух Басаргина, освободившегося наконец и очищенного. Это и ему доставит радость, потому что и он желает видеть и проститься с той, которая была его женой. Страшно не будет, не бойтесь. А теперь идите спать и отдыхайте, пока я вас не разбужу.

После полуночи Шепсу, маркиз с женой и Гассан занялись приготовлением к вызыванию, гораздо более простым, чем в первый раз.

Покурив ладаном, Шепсу зажег на базальтовом камне травы с приятным запахом и, став над пропастью, начертил в воздухе каббалистические знаки, а затем запел протяжную благозвучную песню. Спустя некоторое время на темной синеве неба стали проясняться светящиеся контуры громадных сводчатых врат, над которыми сиял крест, и широкий луч света лег мостом над бездной.

Затем в светящейся ауре появилось сероватое облачко, которое сгустилось, приняло человеческий облик, двинулось по светлому пути и остановилось подле Шепсу.

Сгустился призрачный образ, и вдруг перед присутствующими явился, как живой, Басаргин. Голову его окружал широкий круг света. Ни черного дыма, ни трупного запаха не исходило от него; на призрачных чертах лица разлито было выражение покоя и счастья. Большие серые глаза его с кротостью и участием глядели на Киру, а на груди сиял огненный крест.

Охваченная угрызениями совести, Кира упала на колени и зарыдала:

– Прости меня, Алексей, за все то зло, которое я тебе причинила. Я согрешила по неведению и всю жизнь буду молиться за упокой твоей души, – прошептала она, протягивая с мольбой к нему руки.

– Прощаю. Я свободен и счастлив, в моей душе нет злобы против тебя. Будьте счастливы, и это тебе на память обо мне, – раздался спокойный и звучный, но словно удалявшийся уже голос.

В это мгновение букет белых лилий и камелий упал к ногам Киры. Затем видение скрылось. Шепсу поднял букет и подал его Кире.

– Не бойся, бери последний знак любви. Цветы чисты.

Когда потом супруги остались наедине в занимаемой ими на эту ночь комнате, то Кира, глядя на таинственные цветы, прижала их к губам, и несколько слезинок скатились из глаз на атласные лепестки.

– Алексей остался верен своим привычкам – не являться без букета, – с улыбкой заметил маркиз.

– Ах, я не заслужила столько любви и снисхождения. Я была неблагородной, дурной в отношении него, – прошептала Кира.

– Почтим его память вечным признательным о нем воспоминанием, – ответил ей серьезно муж. – Тяжелое прошлое кончено. Начнем же новую, разумную, деятельную жизнь: будем исследовать малоизученные, к несчастью, тайны природы, над которыми завеса приподнялась для нас.

Невидимое не только любопытно, как полагают ленивые и праздные шалопаи, желающие легкомысленно забавляться даже мрачными тайнами потустороннего мира.

Нет! Невидимый мир – страшен, и человек должен не иначе как с обнаженной головой, со страхом и трепетом касаться «Книги о семи печатях».

1910

В. Ф. Одоевский
Привидение
(Из путевых заметок)

… Нас сидело в дилижансе четверо: отставной капитан, начальник отделения, Ириней Модестович и я. Два первые чинились и отпускали друг другу разные учтивости, изредка принимались спорить, но ненадолго; Ириней Модестович говорил без умолка; всё – мимо проехавший экипаж, пешеход, деревушка – всё подавало ему повод к разговору; на радости, что слушателям нельзя от него выскочить из дилижанса, он рассказывал сказку за сказкой, в которых, разумеется, домовые, бесы и привидения играли первую ролю. Я не мог надивиться, откуда он набрался столько чертовщины, – и преспокойно дремал под говор его тоненького голоса. Другие товарищи скуки ради слушали его не без внимания – а Иринею Модестовичу только того и надо.

– Что это за замок? – спросил отставной капитан, выглядывая из окошка, – вы, верно, знаете про него какую-нибудь курьезную историю, – прибавил он, обращаясь к Иринею Модестовичу.

– Я про него знаю, – отвечал Ириней Модестович, – точно такую же историю, какую можно рассказать про многие из нынешних домов, то есть что в нем люди жили, ели, пили и умерли. Но этот замок напоминает мне анекдот, в котором такой же замок играет важную ролю. Вообразите себе только, что все, что я вам буду рассказывать, случилось именно под этими развалившимися сводами: ведь это все равно – была бы вера в рассказчика. Все путешественники по большей части так же рассказывают свои истории; только у них нет моей откровенности.

В молодости моей я часто хаживал в дом к моей соседке, очень любезной женщине… Не воображайте тут ничего грешного: соседка моя была уже в тех летах, когда женщина сама признается, что пора ее миновалась. У ней не было ни дочерей, ни племянниц; дом ее был похож на все ***ские дома: три, четыре комнаты, дюжина кресел, столько же стульев, пара ламп в столовой, пара свечей в гостиной… но не знаю, было что-то в обращении этой женщины, в ее самых обыкновенных словах, я думаю, даже в ее столе красного дерева, покрытом клеенкою, или в стенах ее дома, – было нечто такое, что каждый вечер нашептывало вам в уши: пойти бы сегодня к Марье Сергеевне. Это испытывал не я один: в длинные зимние вечера к ней сходились незваные гости, как будто заранее согласившись. Наши занятия были самые обыкновенные: мы пили чай и играли в бостон; иногда перелистывали журналы; но только все это нам веселее было делать у Марьи Сергеевны, нежели в другом доме; это нам самим казалось очень странно. Все дело, как я теперь догадываюсь, состояло в том, что Марья Сергеевна не навязывалась никому ни с тяжбами, ни с домашними хлопотами, не любила злословия, не сообщала никому своих замечаний о происшествиях в околотке, ни о поведении своих слуг; не старалась вытянуть из вас того, что вы хотели скрыть; не осыпала вас нежностями в глаза и не насмехалась над вами, когда вы вышли за дверь; не сердилась, когда кто из нас в продолжение полугода не являлся в ее гостиную, и даже забывал дни ее именин или рождения; не имела ни одной из тех претензий и причуд, которые делают общество ***ских дам нестерпимым; не была ни ханжа, ни суеверна; не требовала от вас, чтобы вы то-то думали и о том-то говорили; не приходила в ужас, когда вы были противного с нею мнения; не требовала от вас никаких пожертвований; не усаживала насильно за карты или за фортепьяно, – понимала терпимость во всем ее значении; в ее гостиной всякий благородный человек мог делать, думать и говорить все, что ему было угодно; словом, в ее доме царствовал хороший тон, тогда редкий в ***ских обществах и которого сущность до сих пор немногие понимают. Я сам живо чувствовал различие в обращении и в жизни Марьи Сергеевны с другими женщинами, но не умел этого впечатления выразить одним словом.

– Позвольте вас остановить, – сказал начальник отделения. – Как это, – будто бы уж хороший тон состоит в том, чтобы хозяйка не занималась гостями? Нет, помилуйте, – мы сами бываем в наилучших компаниях… я с вами поспорю. Как это можно! как это можно!..

– Говорят, – отвечал Ириней Модестович, – что где обращение хозяйки простее, там гостям просторнее и спокойнее, и что человека, привыкшего к хорошему обществу, всегда узнают по простоте его обращения…

– И я того же мнения, – прибавил отставной капитан, – терпеть не могу всех этих вычур! Бывало, на вечерах у нашего бригадного генерала не расстегнись, не пошевельнись; тоска, да и только! То ли дело, как сойдешься с своим братом: мундир долой, бутылку рома на стол – и пошла потеха…

– Нет, воля ваша, – возразил начальник отделения, – не могу с вами согласиться! Что это такое простота? Простота! для простоты довольно своего дома; но в свете приятно показать свое обращение, свое уменье жить с людьми, уменье каждое слово весить на весах, чтоб в каждом вашем слове можно было заметить, что вы не неуч какой-нибудь, а человек благовоспитанный…

Ириней Модестович находился в совершенном недоумении между этими двумя противоположными полюсами и выдумывал средство, как бы не попасть ни в пуншевую беседу, ни в компанию благоприличного господина. Видя смущение моего приятеля, я вмешался в разговор.

– Однако ж этак, – сказал я, – мы никогда не дойдем до конца нашей истории. На чем, бишь, вы остановились, Ириней Модестович?..

Наши противники замолчали, потому что оба были довольны собою: начальник отделения был уверен, что в прах разразил все рассуждения моего приятеля; а капитан, – что Ириней Модестович одного с ним мнения.

Ириней Модестович продолжал:

– Я, кажется, сказал вам, что мы, сами не зная каким образом, почти каждый вечер сходились к Марье Сергеевне, не сговариваясь заранее. Должно, однако ж, признаться, что такие импровизации, как все импровизации в свете, не всегда нам удавались. Иногда сходились такие, из которых двое играли только в вист, а два другие только в бостон, одни играли в большую, другие в маленькую – и партии не могли состояться.

Так случилось однажды, как теперь помню, в глубокую осень. Дождь с изморозью лился ливмя, реки катились по тротуарам, и ветер задувал фонари. В гостиной, кроме меня, сидели человека четыре в ожидании своих партнеров. Но партнеров, кажется, испугала погода, а мы между тем занялись разговором.

Разговор, как часто случается, переходя от предмета к предмету, остановился на предчувствиях и видениях.

– Так, я и ждал этого! – вскрикнул начальник отделения, – без привидений у него не обойдется…

– Нет ничего мудреного! – возразил Ириней Модестович, – эти предметы обыкновенно привлекают общее внимание; наш ум, изнуренный прозою жизни, невольно привлекается этими таинственными происшествиями, которые составляют ходячую поэзию нашего общества и служат доказательством, что от поэзии, как от первородного греха, никто не может отделаться в этой жизни.

Почтенный чиновник значительно кивнул головою, желая показать, что он совершенно вникнул в значение этих слов. Ириней Модестович продолжал:

– Уже были рассказаны по очереди все известные события в этом роде: о людях, являвшихся после смерти; о лицах, которые заглядывают к вам в окошко в третьем этаже; о танцующих стульях и о прочем тому подобном.

Один из собеседников во все продолжение этого рассказа хранил глубокое молчание, и лишь исподтишка улыбался, когда мы вскрикивали от ужаса. Этот господин, уже весьма пожилых лет, был закоснелый волтерьянец старого века; он часто в наших спорах, не шутя, заключал свои доказательства каким-нибудь стихом из «Epitre a Uranie»[2]2
  Послание к Урании (франц.).


[Закрыть] или из «Discours en vers»[3]3
  Рассуждение в стихах (франц.)


[Закрыть]. Вольтера и удивлялся, когда и после этого мы осмеливались с ним не соглашаться: любимая его поговорка была: «Я верю только в то, что дважды два четыре».

Когда весь арсенал наших рассказов истощился, мы обратились к этому господину с насмешливою просьбою рассказать нам что-нибудь в том же роде. Он угадал наше намерение и отвечал:

«Вы знаете, что я терпеть не могу всех этих бредней: я в этом пошел по батюшке; ему вздумало однажды явиться привидение – и привидение во всем порядке: с бледным лицом, с меланхолическим взглядом; но покойник выставил ему язык, чему привидение так удивилось, что впоследствии уже никогда не осмеливалось являться ни ему и никому из нашего семейства. Я теперь следую батюшкиной методе, когда мне попадается в журналах романтическая повесть ваших модных сочинителей. Только я заметил, что они гораздо бессовестнее привидений и не перестают мне соваться в глаза, несмотря на все гримасы, которые я им строю; но не думайте, однако ж, чтоб я не мог также рассказать страшной истории. Слушайте ж. Я вам расскажу историю истинную; но бьюсь об заклад, что у вас волосы станут дыбом.

Лет тридцать тому назад, – я тогда только что еще вступил в службу, – наш полк остановился в одном местечке; мы были в резерве; носились слухи, что кампания оканчивалась, и эти слухи подтверждались тем, что нас более месяца не трогали с места. Этого времени для военных очень довольно, чтоб подружиться с жителями. Я стоял в доме у одной зажиточной помещицы, премилой, веселой женщины и большой говоруньи. Мы жили с ней душа в душу. Почти каждый вечер у нее собирались гости, вот как сюда, и мы проводили время очень весело. В версте от этого местечка, на небольшом возвышении, находился старинный замок с полукруглыми окошками, с башенками, с вертушками – словом, со всеми этими причудами так называемой готической архитектуры, над которыми мы тогда смеялись, но которые, при нынешнем упадке вкуса, опять входят в моду. Тогда нам это и в голову не входило. Мы просто находили этот замок уродливым, каким он и был в самом деле, и сравнивали то с амбаром, то с голубятней, то с паштетом, то с сумасшедшим домом.

– Кому принадлежит этот кондитерский пирог? – спросил я однажды у моей хозяйки.

– Моей приятельнице, графине ***, – отвечала она. – Она премилая женщина; вам бы надобно познакомиться с нею… Графиня Мальвина прежде была очень несчастлива, – продолжала хозяйка, – много она вытерпела на своем веку. В молодости она влюбилась в одного молодого человека; но он был беден, хотя и граф, и ее родители никак не соглашались выдать ее за него замуж. Но графиня была пылкого нрава; она страстно любила молодого человека, и наконец не только убежала с ним из дома, но вышла за него замуж, что, по-моему, было совсем лишнее. Вы можете себе представить, сколько шуму наделало это происшествие. Мать графини была женщина самого сурового нрава, старого века, гордая знатностью своего происхождения, надменная, окруженная толпою ласкателей, привыкшая, в продолжение всей своей жизни, к слепому повиновению всех ее окружающих. Побег Мальвины был для нее сильным ударом; с одной стороны, неповиновение родной дочери приводило ее в бешенство, с другой, она видела в этом поступке вечное пятно своей фамилии. Бедная графиня, зная нрав своей матери, долго не смела ей казаться на глаза; письма ее оставались без ответа; она была в совершенном отчаянии; ничто ее не утешало: ни любовь мужа, ни уверения друзей, что гнев матери не может более продолжаться, особливо теперь, когда дело сделано. Так протекло шесть месяцев в беспрерывных страданиях. Я часто видала ее в это время – она была на себя непохожа. Наконец она сделалась беременною. Беспокойство ее увеличилось. В это время обыкновенно нервы у женщин играют большую ролю: они чувствуют живее; всякая мысль, всякое слово тревожит их в тысячу раз более, нежели прежде. Мысль родить дитя под гневом матери сделалась для Мальвины нестерпимою; эта мысль душила ее, мешала ей спать, истощала ее силы. Наконец она не выдержала. «Что бы ни было, – сказала она, – но я брошусь к ногам матушки». Тщетно мы хотели остановить ее; тщетно мы советовали подождать родин и тогда, вместе с ребенком, предстать раздраженной графине; тщетно мы говорили ей, что вид невинного ребенка всего сильнее действует на сердца самые загрубелые, – наши слова не подействовали. Робость превозмогла, и однажды утром, когда еще все спали, бедная графиня незаметно вышла из дома и отправилась в замок, ворвалась в спальню, когда еще мать ее лежала на постели, и бросилась на колени.