Текст книги "Лягушки"

«Он поставил на Древеснову! Он поставил на Древеснову!» Ковригин вжался в столб смотровой площадки, очки для чтения водрузил на нос, будто скрылся за ними, под воротником плаща утонул. Ни про какую Древеснову Ковригин не слышал, и на рекламных тумбах Древеснова не перечислялась. Вот и здесь на столбе фамилию такую Ковригин отыскать не смог. Да и прежде среди его знакомых Древесновых не было.

«Вот и поставлю на Древеснову! – решил Ковригин с явным вызовом кому-то. – Если не отстанут!»

Но кто должен был от него отстать? Эти японцы, что ли? Или китайцы? Или корейцы? Или хлеще того – сингапурцы? Да на какой ляд им спектакль «Маринкина башня» и участие или неучастие в нём актёрки?

Нет, что-то сдвинулось в нём, Ковригине, что-то поехало, что-то поползло или поскакало. И не известно куда. И ведь останавливало его в тот мокрый день предчувствие, уговаривало: не спешить, обождать, пока не кончится дождь, повременить. Потерпеть с пивом. Ан нет… И пиво-то привычное, третья «Балтика», было уже в палатке продано. Об этом тогда стоило задуматься всерьёз…

«На Древеснову! Он поставил на Древеснову!»

Опять этот шелест странный… А не прозвучит ли тотчас же: «Три карты, три карты, три карты…»?

И кто шелестит о Древесновой? Японцы, разгуливающие по миру пенсионеры, бодрые, поджарые мужички, смешливые, задорные старушки. Года три назад Ковригин наблюдал их в Эйзенахе, в земле Тюрингской, карабкающихся там чуть ли не на четвереньках на гору Вартбург (а рядом – серпантин с автобусами) в нетерпении увидеть на стене пятно от чернильницы, запущенной Лютером в сатану (может, и запах сатаны удалось бы унюхать, запахи-то чернильный прибор мог и не отогнать). И откуда здесь японцы (китайцы, сингапурцы, сиамцы)? Ну ладно, притянули бы их Тобольск или лесной Кремль Верхотурья на Сибирском тракте! А то ведь – Средний Синежтур! Неужели вскипятили их интерес сады камней в пригородных соснах или причуды ресторана «Лягушки»? Но что-то не видел вчера Ковригин в залах и отсеках «Лягушек» множества желтолицых братьев и их сестёр. Или, может, они по своим пенсионным благовозможностям позволили себе прикупить факелов, нанять призраков (была обещана и Марина Мнишек), прогуляться ходами лабиринтов к Плотине, к владениям Турищевых-Шереметевых, к чугунной лестнице Верещагина, а теперь и шляться здесь очарованными. Да ещё и искать выгод от Древесновой…

«Да они сами – как лягушки! Я-то здесь по делу. А им зачем Синежтур? Кнутом, что ли, их сюда гнали? Истинно, как лягушки!» – пришло в голову Ковригину обидное для японцев.

Но может быть, и не обидное…

Теперь набережная Заводского пруда («Оранжерейная» – назвал её Ковригин), хотя движение на ней не замерло и не застыло, а, напротив, оживилось, стала казаться ему литографией, городской ведутой времен бидермайера, то бишь тридцатых-сороковых годов девятнадцатого столетия. Прогуливались здесь господа в крылатках и цилиндрах и сударыни в кринолинах, пили у бюветов воду с пузырьками (открылось позже Ковригину, что Синежтур был славен и моден минеральными источниками). Но с чего бы вдруг сейчас же в декорациях и костюмах бидермайера объявились сегодняшние японцы (малайцы, аравийские шейхи), полчаса назад на третьей смотровой площадке допекавшие Ковригина интересом, на кого ставить. И у северного бока Плотины, во владении Турищевых-Шереметевых возле желтой ампирной церкви, у музея в Главном доме Турищевых, естественно, и у Падающей башни Ковригин и без бинокля обнаружил движение маленьких карет (не производства ли местных обозостроителей?) и меленьких людей, японцев среди них – это уж как пить дать! И там теперь наверняка шелестело: «На Хмелеву ставить или на Ярославцеву? А может, и впрямь на Древеснову?..»

При этих картинках жизни Ковригин по справедливости задумался: а не происходит ли сегодня в Синежтуре Народное гулянье, для публики, и японской, в частности, привычное и чтимое, а для него, Ковригина, закованное тайной? Со ставками на актрис. Но может, и не на одних актрис. День Города какой-нибудь. Или, скажем, Ассамблея в честь чугунных решёток с балами и театральными представлениями.

Будто новым сюжетом сценария гуляний на Заводском пруду начались лодочные катания. Лодки были украшены гирляндами китайских фонариков, пока ещё без огней, и многоцветными бумажными мордами персонажей городских сказов-мифов – медведей, росомах, яшмовых и малахитовых ящерок, олених и уважаемых гостями драконов. Бумажные и пластиковые змеи, взмывшие над лодками, расцвеченными хвостами поприветствовали публику, а вместе с ней и откормленных прудовых карпов. Завертелись над головами лодочников японские зонтики с видами вулканов и падающих вод. Для пригляда за веслами и загребными и в целях общих безопасностей вынырнула из глубин рубка субмарины. Четыре перископа вытянулись по её бокам, подёргались и успокоились.

– Подводный дирижабель, – произнесли рядом с Ковригиным. – Надзирает. А понадзиравши, пригласит в ресторан. Может угощать как в небесах, так и под водой. Таких нет ещё и в Японии. И даже в Дрогобыче.

В подтверждение этих слов субмарина перевернулась и улеглась пузом вверх. На пузе её, будто гофрированном, крепилось одноэтажное сооружение с овальной крышей и множеством квадратных окон, напомнившее Ковригину полярные общежития в Антарктиде. Длиннющий металлический барак (или вагон?) хорошего дизайна поверху обегала светящаяся строка, торопившаяся вызвать слюну у едоков: «Ресторан-дирижабель, сосьвинская селёдка, лангет „Обоз-84“, налимы с зернистой икрой, полёты в стратосферу! Гражданам восходящих и нисходящих стран – скидка!»

«Нет! Всё! – сказал себе Ковригин. – Бежать в гостиницу! Поспать часа три-четыре, принять душ, ни есть и не пить, и – в уголочек!»

Но, по требованию натуры и по привычке, в гостиницу добирался незнакомыми пока улицами. Одна из них вывела на площадь пустырно-огромную. На гипсовой трибуне стоял гипсовый, а может, алебастровый человек, вымазанный кистью маляра в серебристокислотный цвет. Человек тянул руку к солнцу и морщился от несправедливых оценок его хлопот. Здоровенный домина, из породы заводоуправлений, крепко стоял за ним. Слева от алебастрового человека, необходимого во всех городах в сотнях поз и фасонах головного убора, поставили телегу, на каких наверняка волокли пожитки в Сибирь и к Тихому океану, справа же – смотрела зелёной пушкой в небо боевая машина «Т-34». Домину же заводоуправления украшали великаньи ордена разных происхождений и созидательные буквы: «Обозостроительный завод».

18

До шести Ковригин продремал, поднялся разбитый, ругал себя, особенности его организма всегда противились дневным снам. Душ поначалу вызвал нарекания Ковригина, фыркал, плевался обжигающей ржавчиной, но потом полил ровными тихими струями и кое-как освежил Ковригина.

Наряд Ковригин выбрал скучно-деловой – тёмный пиджак и серый свитер с высоким воротником. В театр имени Верещагина отправился с запасом времени, пожарник Вылегжанин расхваливал угощения буфета и особенный среднесинежтурский коньяк. Даже если поездка не запомнится спектаклем, убеждал себя Ковригин, то уж хотя бы буфетом запомниться должна. Театр с хорошим и недорогим буфетом в нынешние времена, без сомнения, заслуживал «Золотой маски». А при наличии перламутровых биноклей в гардеробе – даже и премии Станиславского. И если на самом деле от этих премий приехали люди из Москвы, то, конечно, из-за буфета.

И надо сказать, восторги ответственного пожарного Вылегжанина вышли оправданными. Уж кого-кого, а умельцев и людей сообразительных у нас в провинции всегда хватало. Это ленивые фантазёры и красотки с претензиями нагло пёрли в столицы за химерами. А вот на тверской земле в городе Кашине спиртоделы научились приготовлять из огородных ягод мадеру, с коей волжские купцы на рыбинских пароходах под оркестры перепивали европейских гостей, изощрённых и ушлых. Из высокомерия французов проистекало мнение, будто, кроме их, французских, коньяков ни в каких землях нет. Синежтурский же буфет утверждал, что неправда, есть и в иных землях. Ковригин вынужден был согласиться с этим. Поинтересовался у буфетчика, из каких виноградов сотворяют и выдерживают здесь коньяк. «Из подушечек», – отвечал буфетчик. «Каких подушечек?» – «Из обыкновенных, – удивился буфетчик простоте театрала. – Из тех, что в школах когда-то на завтраках…» Выяснилось, что синежтурцы ездили в Елабугу, это не так далеко, учились… А Ковригин вспомнил. В самую засуху Лигачевского усовершенствования народов Ковригин был в командировке именно в Елабуге. На посиделках в школе милиции его угостили крепким и ароматным напитком, то ли ликёром, то ли самогоном на сливах. «Из чего гоните?» – спросил Ковригин. Тогда и услышал: «Мы, елабужские из чего хочешь сумеем гнать! Это – из подушечек. У нас их на складах тонны слиплись!» Стало быть, учебная практика в Елабуге прошла для синежтурцев удачно, а вот школьные подушечки оказались у них более пригодными для коньяков в четыре и пять звёздочек. И даже для КВ. Ну, а уж к коньякам в верещагинском буфете, как и нынче, подошли бутерброды с красной рыбой и лимоном и плавленые сырки «Маринкина башня». Впрочем, они были хороши и для кружек синежтурского пива. «Нет, таких буфетов в Москве в театрах нынче нет!» – расстрогался Ковригин.

Истинно, театр имени Верещагина был достоин «Золотой маски». Или хотя бы «Золотой кружки».

При этой его сентиментальной расслабленности мимо Ковригина прошагали Натали Свиридова с компанией. Все четверо имели вид чиновников Министерства культуры, озабоченных государственным делом. И костюмы на них были строго-представительские. А Натали Свиридова вполне могла сойти и за вице-губернатора.

Ковригин не успел отвернуться (считай – как бы спрятаться), но Свиридова подняла руку, помахала ею и воскликнула:

– Привет, Караваев! И ты тут! А ты-то, Василий, что здесь делаешь?

– Наслаждаюсь напитками и закусками, – растерялся Ковригин. И произвёл неосторожное движение рукой, какое можно было принять и за приглашение за столик к наслаждениям.

К его радости, Свиридова к столику не направилась, а всё с тем же высокоответственным видом, начальницей, отчасти раздосадованной, повела спутников к делам.

Об их делах суждение можно было вывести из вопроса Натали: «А ты-то что здесь делаешь?» То есть они-то при делах, возможно, вынужденно-скучных (отсюда и досады), а он что здесь? Если же на самом деле сегодня предполагались какие-то просмотры, то почему бы и не использовать в просмотровых комиссиях заезжих знаменитостей, каждого с охапкой званий, премий и поздравительных телеграмм президентов, зачитанных на публике или запечённых в кожаных папках. А он-то, Ковригин, позволил себе расшутиться по поводу «Золотых масок»!

Ковригин загрустил.

Но сейчас же возникло и ещё одно суждение. «Привет, Караваев!» – было произнесено. Значит, он всё ещё Караваев. А для трёх других звёзд театра и кино, судя по тому, что они даже и мычанием не соизволили поприветствовать Ковригина, он был тип несущественно-неизвестный, стеклянный человек. То есть можно было посчитать, что Натали о вчерашних встречах с ним, а главное, о своём ночном визите к свежему белью сочинителя сонетов, не помнила, лишь держала в голове пузырно-мыльное воспоминание о чьей-то восторженно-пажеской любви к ней.

«Ну, и прекрасно! Ну, и слава Богу!» – обрадовался Ковригин.

Из буфета следовало убираться. Сидел он здесь на виду, а на спектакль могли понаехать и знакомцы, вести с какими разговоры не было сегодня потребности. Да и дневное желание напиться сейчас вконец пропало, а искушения на буфетных стойках оставались. Впрочем, а куда до звонков он мог убраться из освоенного им буфета? К фотографиям актеров? Рановато. Пока не тянуло. Или – в другие буфеты? Но там, особенно в фойе первого этажа, было многолюднее, шумнее и, судя по нарядам, общалась теперь синежтурская элита и важные гости. И что же, среди них, что ли, фланировать теперь проезжим из Сыктывкара в Оренбург инкогнито? Или хотя бы доведённым до написания сонетов Василием Караваевым? Смешно. И Ковригин остался вблизи буфетчика, сообщившего ему школьно-подушечный рецепт коньяка. И опять вспомнил пожарника Вылегжанина. Тот ведь патриотом театра описывал «Маринкины башни» здешних буфетов. И действительно, при высоких потолках бывшего Дворца Культуры все буфеты и бары были здесь накрыты башнями с шатрами. На коломенскую «Маринкину» башню они никак не походили. Ясно, что для их устройства пошло дерево. Это логично. Но дело было не в материале. Ездить в Коломну дизайнер, видимо, не посчитал нужным. Зачем ездить, если и в Синежтуре есть две собственные башни. Их элементы и помогли дизайнеру украсить места антрактовых удовольствий горожан. И верещагинские куранты не были при этом забыты.

– Как называется ваша башня? – спросил Ковригин.

– Маринкина, – сказал буфетчик. – Знаменитая Маринкина…

«Интересно, каким выйдет сверкание меди?» – задумался Ковригин.

– А вы программу почитайте, – посоветовал буфетчик. – Там описано…

«Действительно, я же про программку-то забыл при коньяке-то!» – сообразил Ковригин. И достал программу из кармана пиджака.

– А-а-а, у вас меленькая… – оценил буфетчик.

– А что, есть и большая? – обеспокоился Ковригин.

– Есть и большая…

«Купим и большую… А пока рассмотрим меленькую…» Ковригин заказал пятьдесят коньку и три шарика мороженого. Сел спиной к прогулочной тропе зрителей балкона, да и к самой буфетной стойке – у стойки возникли японцы, возможно, из тех, что гуляли нынче вблизи пруда и Плотины. Имелись в программке и Хмелёва, и Ярославцева. Возле их фамилий клевали бумагу карандашные галочки. Первый состав. Хмелёва играла нынче Марину, Ярославцева – её спутницу в российских приключениях Варвару Казановскую. Фамилию Древесновой Ковригин не отыскал. Персонажи, столбиком перечисленные в программке, Ковригину были знакомы. Многие из них вполне могли присутствовать в его, забытой автором, пьесе. Но некоторые исторические фамилии ради вольностей сочинителя Ковригин заменил или придумал вместе с текстами для них (об этом помнил всё же!), и присутствие их в программке подтверждало то, что синежтурский театр работал именно с его пьесой. Или – сотворял спектакль «Маринкина башня», как и утверждалось на афишных столбах, именно по пьесе А. А. Ковригина. Теперь Ковригину захотелось подойти к портретной галерее, рассмотреть повнимательнее лица Хмелёвой и Ярославцевой и пофантазировать о их натурах и способностях. Но его походу помешала дама пенсионных лет в фиолетово-бежевой униформе служителей театра. Она уже побеседовала с людьми в буфете и теперь направилась к Ковригину.

– Добрый вечер, молодой человек, – сказала дама. – Извините за вторжение в тишину вашей души…

– Тогда уж и в тишину моего разума, – сказал Ковригин.

– Ах, да, да! Души и разума… Да, да! – согласилась дама. – Вы ставки делать будете?

– На Хмелёву или на Ярославцеву, что ли? – спросил Ковригин на всякий случай.

Дама поглядела на него с неким удивлением. Или даже, Ковригину показалось, с испугом.

– Конечно буду! – выпалил Ковригин. Будто в опасении, что в ставках ему сейчас откажут. – Или на Хмелёву! Или на Ярославцеву!

– А почему только на этих двоих? – спросила дама. – В списке есть и другие. Вы смотрели наш спектакль?

– Нет.

– Вы приезжий? – опять чуть ли не испуг в глазах дамы.

– Я проезжий. Из Сыктывкара в Аягуз… – начал было Ковригин, но осадил себя. И так уже с тишиной своего разума принялся выламываться перед женщиной, занятой делом. А ведь был уже готов пошутить по поводу чистильщика Эсмеральдыча и его подсказок. И всё же спросил по инерции или от упрямства: – А что, приезжие или проезжие не имеют права на ваши ставки?

– Отчего же? – сказала дама. – Имеют. Каждый имеет.

– И японцы?

– И японцы.

– Так что мне следует делать? – спросил Ковригин.

– Получить от меня жетон для участия, – сказала дама. – А после спектакля опустить его. Куда и где, сведущие люди подскажут.

– И? – спросил Ковригин.

– Пятьсот рублей, – сказала дама. – За жетон. Далее мои функции исчерпываются.

«Допустимо, – решил Ковригин. – Даже более чем допустимо. Выколочу из Петра Дмитриевича Дувакина. Если, конечно, не забуду про эти пятьсот рублей, про эти ставки дурацкие, про Хмелёву с Ярославцевой. Но, скорее всего, забуду…»

Даму с исчерпанными функциями Ковригин ни о чём более расспрашивать не стал. В положенное время сведущие люди обнаружатся сами, объяснят, что и зачем, и направят, куда совать жетон. Вручил даме пятьсот рублей, получил от неё металлический кружок с цифрами, похожий на гардеробный номерок, и расписался в платёжной ведомости. Ход этой стремительной комиссии вызвал у Ковригина сомнения, тут же обросшие колючками. Но он о них промолчал. Ну, расстанется с пятьюстами рублями, ну и всё, ну и ладно…

И всё же дама посчитала нужным дать кое-какие советы. Сохранить контрамарку или билет. «Кстати, он у вас есть?» Ковригин протянул даме билет. Место в «уголочке» явно вызвало удивление дамы. А может, и какие-то более сложные чувства. Или даже подозрения. Помолчав, дама в униформе добавила вот что. Хорошо бы после спектакля вместе с жетоном участник смог предъявить паспорт. Или хотя бы сообщить его данные. И ещё. Деликатность дамы, а возможно, и её уважение к правам человека, вызвали паузу. И ещё, наконец произнесла дама смиренно, как бы с чувством вины перед Ковригиным, не по грубой фискальной необходимости, а исключительно следуя традиции ставок, участнику их будет предложено оставить отпечатки пальцев…

– Уже оставил! – радостно заявил Ковригин. – На трёх коньячных рюмках. Могу и на всех Маринкиных башнях. А генетических экспертиз не будет? А то – пожалуйста! Вдруг я окажусь потомком Марины Мнишек!

– Благодарю за внимание. Желаю успеха, – произнесла дама серьёзно, но и как бы с укором в глазах озорнику, или пальцем попеняв обормоту, встала и удалилась.

Ковригину бы отправиться к портретам Хмелёвой и Ярославцевой, да и попытаться углядеть в их лицах знаки случая. А может, и знаки судьбы. Но возле его столика возник Мамин-Сибиряк.

– Можно присесть к вам? – спросил Мамин-Сибиряк.

– Конечно, – сказал Ковригин.

Мамин-Сибиряк с коньячно-бутербродным набором на блюде присел. Спросил:

– Вы меня узнаёте?

– Естественно, – сказал Ковригин. – Прекрасное застолье и общение под стук колес… Вас…

– Николаем Макаровичем меня величают, – предупредил вопрос Ковригина подсевший. – Фамилия – Белозёров. «Мамин-Сибиряк» – в обиходе некоторых моих знакомых. Шутка с долгой историей, не буду сейчас рассказывать… А вы, я слышал, Василий Караваев из журнала «Под руку с Клио»… Занимательный журнал. Многие читают…

– Да, я из журнала «Под руку с Клио», – сказал Ковригин. – А Вася, или даже Васенька, Караваев – это, как вы выразились, в обиходе некоторых моих знакомых. Точнее сказать – одной моей знакомой…

– Приятно, приятно… Для кого-то вы Васенька… Для одной знакомой… А может, и не для одной… Тут никакой странности нет… Этакий молодец!.. И приятно… – заулыбался Белозёров. Но Ковригин почувствовал, что его слова местного жителя, видимо, не из последних, насторожили. – Вы в «Малахите» остановились?

– В нём. В «Слоистом», – сказал Ковригин. – На третьем этаже. В номере триста семнадцатом…

– Знаем, знаем этот номер, – всё ещё улыбался Белозёров.

А Ковригин пожалел о том, что без всякой нужды назвал номер своего малахитового пристанища. Белозёров будто бы намеренно поднялся на балконный этаж и вынудил его открыть место явочной квартиры. Или злокозненного подполья. Смешно. Если он, Ковригин, вызвал у кого-то в городе интерес или опаску, проще простого было бы в минуту (смотри сериалы) навести о нём справки в банках данных и добыть сведения для упреждений действий неопознанного пока пришельца. Будто бы Василия Караваева. А ведь он прошел фейс-контроль у самого тритонлягуша Костика…

Смешно. И забавно.

– Деликатный вопрос… Любезный… э-ээ… – имя собеседника никак не могло вылететь из Мамина-Сибиряка.

– Я вас слушаю, – сказал Ковригин.

– Так вот, деликатный вопрос… Почему вы, любезный, решили сделать ставку на Древеснову?

– Откуда вам известно… – Ковригин остался сидеть с открытым ртом.

– Весь город взбудоражен, – выдохнул Мамин-Сибиряк.

– Не знаю я никакой Древесновой! – резко заявил Ковригин. – Ни здесь, ни в Москве. Просто я…

Ковригину захотелось рассказать историю своей сегодняшней глупости, но он замолк. Говорил Николай Макарович Белозёров, пытаясь нечто, явно несущественное, внушить Ковригину, а Ковригин слушал его в полуха, была бы возможность, и вовсе бы выключил звук. Рассматривал Николая Макаровича. Был Николай Макарович белобрыс, в молодые годы, видно, ходил кудряшом, таким – васильки в козырек кепки и гармонь в руки, теперь же, в свои сорок с лишком, он облысел, но голову не выбривал, имел локоны над висками, живостью светлокарих глаз и энергией повадок вызывал мысли о расторопном хозяйственном мужике, хитроване, удачливом в отношениях как с дамами (бабами), так и с дельцами всех сортов. Ему и в затеях с выгодами наверняка мыла много не требовалось, а в больницах сёстры уколы делали без очереди. Собственное ли любопытство заставило его подсесть к Ковригину или же он был отправлен к нему дипломатом, Ковригин понять пока не мог.

– Нет никакой Древесновой! – рассмеялся Ковригин. – Это моя блажь и фантазия. Фантом! Я такой фамилии в жизни не слыхал!

– Тем не менее, – грустно сказал Николай Макарович, – этот ваш фантом три часа назад вписан в программу спектакля. Пусть и карандашом.

– То есть как? – растерялся Ковригин. – Я смотрел программку…

– У вас, видно, маленькая, – сказал Белозёров. – А она вписана в большие…

– Откуда?

– Оттуда! – сказал Белозёров. – И я до нынешнего дня не слыхал такой фамилии. Однако оказалось, что проживает в Синежтуре Полина Петровна Древеснова. Она то ли во вспомогательном составе театра крутилась. То ли летом играла с дачными любителями. Прямо как Нина Заречная. И вот три часа назад, неожиданно и для режиссёра, её ввели в спектакль. Причём дали чуть ли не четыре роли. Автор, изощрённый, наворотил ужас сколько персонажей, а режиссёр их не укоротил. И многие играют по пять ролей. Вот и никому неведомой Древесновой – подарок. Не все со словами, но роли, костюмы и фамилия в программах. Да ещё и при комиссиях! При экспертах.

– Три часа назад я спал, – задумался Ковригин.

– При чём тут ваши сны! – резко сказал Белозёров. – Вы объявили о своём решении поставить на Древеснову куда раньше!

Теперь замолк Белозёров. Возможно, посчитал, что тон разговора выходит невыгодным для утоления делового любопытства. Но, скорее всего, понял, что сболтнул лишнего, а открывать, каким манером добыты сведения о ставке на Древеснову, глупо, или он просто не имел на это права.

Ковригин же собрался сказать, что он и вовсе не намерен участвовать в каких-то дурацких ставках, тем более что ему неизвестны их смысл и цели, но убоялся, что Белозёров примется разъяснять эти смыслы и цели и он, Ковригин, вляпается в чужую и совершенно ненужную ему игру. Тут же вспомнил про гардеробный номерок и посчитал, что после спектакля (если досидит до конца) и решит, именно при незнании смыслов и целей, – выбрасывать ли ему оплаченный жетон или же опустить его, куда будет предложено.

– Вы собирались побывать в Журине? – спросил Белозёров.

– Да, – кивнул Ковригин, хотел было добавить: «Но при вас я об этом не говорил», однако сказал: – Я уже расписание автобусов посмотрел…

– Могу дать вам водителя и автомобиль, – сказал Белозёров. – Я в здешних палестинах заместитель градоначальника по автостоянкам и гаражам, особенно подземным…

И Белозёров одарил Ковригина визитной карточкой.

– Но если вы явитесь в Журино просто так, – сказал Белозёров, – вы сможете увидеть усадьбу и дворец лишь из-за забора. Забор, правда, красивый.

– То есть?

– А то и есть, – сказал Белозёров. – Журино – нынче частное владение. А владелец его – человек значительный и строгих правил. Попасть в усадьбу и уж тем более в помещения дворца можно только с его позволения. В особенности потому, что во многих залах и комнатах идут ремонты и перестройки ради романтических целей хозяина…

– Небось и подземные гаражи предусмотрены…

– Не без этого, – кивнул Белозёров.

– У меня журнальное удостоверение, – сказал Ковригин.

– Ему ваше удостоверение!.. – усмехнулся Белозёров. – Он им разве что… Впрочем, он эстет. Учился и в Сорбонне. Ну, ладно… Журналисты ему обрыдли. Обличают его в искажении исторической сущности здания. И, по его понятиям, вторгаются в интимную жизнь… Тут к нему как-нибудь по-человечески надо подъехать… Скажем, вот, мол, дед или отец были здесь в эвакуации, остались их записи и рассказы с интересными подробностями… Ведь могли быть у вас такой дед или отец?

Ковригин помрачнел.

– Подъезжать я ни к кому не намерен. Найду способы выполнить то, что мне надо. Не в первый раз…

– Вряд ли, – покачал головой Белозёров. – Вы не в Москве.

– И кто же этот влиятельный хозяин с романтическими целями?

– Среди прочего, по материнской линии он из рода Турищевых-Шереметевых. Якобы имеет доказательства. Полагаю, будет нынче в театре. Да! – будто бы только что вспомнилось Белозёрову. – Банкет и приём випгостей устраивают сегодня в Журине. Пофуршетят после спектакля в театре, а потом сливки отвезут в Журино. Там ночь с фейерверками.

– Отвезут в каретах или на танках? – спросил Ковригин. – Или на подводах?

– Шутить изволите, молодой человек! Хотя Острецову позволительны и кареты, и танки. Но я-то вспомнил о приеме из расположения к вам. Вы понравились моим барышням. Было бы неплохо, если бы вы подошли к ним в антракте… А вот в обоз к Журину пристроить я вас не смогу. Хоть вы из Москвы и с удостоверением…

– Естественно, я же зритель из «уголочка»…

– Можно сказать и так…

Куранты буфетных башен устроили перезвон. Пооткрывались черные, точно печные, дверцы, из них повыскакивали неведомые Ковригину зверушки (ящерки? или тритонлягуши? – мелькнула мысль), произвели ласковые теноровые звуки и скрылись в своих дуплах.

– Приглашают в зал? – спросил Ковригин.

– Нет. До звонков ещё пятнадцать минут, – сказал Белозёров и встал. – Спасибо за компанию. А у меня как раз на эти пятнадцать минут дело. Вы уж подойдите в антракте к моим барышням-сударыням. Одна из них – Вера, другая – Долли.

– Я помню, – кивнул Ковригин.

А сам думал: что это за зверушки такие вместо кукушек или, скажем, здешних певчих птиц проживают в башенных дуплах? Или в дуплах вообще? Обслуживали куранты явно не белки. А что делать на деревьях ящеркам или тритонлягушу? И тут до него дошло, откуда вдруг возникла в нём странная фамилия – Древеснова. Из словосочетания, из зоологического понятия – «древесная лягушка». В одной из южных стран – Пипа. А Древеснова, о коей он не знал и не ведал, – Полина Петровна. П. П. Фу ты! Опять! Кто о чём, а вшивый… Кроме глупости и игр воображения, свойственных ему, фантазёру с детсадовских лет, могло произойти сейчас столь неприятное ему упрощение классификатора: впихивание реальной, единственной женщины (если Древеснова, конечно, существует) с её единственной судьбой в клетки системы, на манер системы химических элементов. Да мало ли какие чудесные и чудные прозвища с фамилиями изобретали у нас на Руси, и на Руси Великой, и на Руси Малой, и на Руси Белой! Да что изобретали! Метким цветным словом высвечивали суть человека.

А он сразу – Пипа Древесная!

Да и вообще, какая смысловая связь между его нелепым намерением («Только отвяжитесь!») ставить на Древеснову и существованием неведомой ему актёрки?

Таинственные подсказчики, что ли, завелись в его жизни?

Что же он тогда за человек, если будет слушать чьи-то подсказки?

«Всё, – решил Ковригин. – Напьюсь сегодня в „Лягушках“, сыграю там в шахматы и, коли не попаду в трясину, закажу факел и призрак Марины Мнишек!»

И опять пожелал взглянуть на Хмелёву с Ярославцевой. А вдруг успели украсить стену и фотографией Древесновой П. П.?

Но приступил к исполнению предупредительный звонок.

Однако помешал Ковригину поглазеть на фотографии не звонок, а Николай Макарович Белозёров. Пятнадцатиминутное дело Белозёровым, видимо, не было завершено и пригнало его в буфет к Ковригину. Белозёров был взбудоражен, а дышал так, будто вознёсся не на второй этаж, а на сто седьмой. К удивлению Ковригина, приблизились к буфету и барышни-сударыни Мамина-Сибиряка, одна с собственными рыжими ресницами – Вера, вторая с клееными синими – Долли. Ковригин пригласил дам за столик, но Белозёров жестким жестом указал им место: постойте в отдалении. Дамы, похоже, не обиделись, а на Ковригина смотрели с полуоткрытыми ртами и азартом любопытства.

– В триста семнадцатом номере «Слоистого малахита», – сказал Белозёров, – никакой Василий Караваев не проживает.

– А кто же проживает? – спросил Ковригин.

– Александр Андреевич Ковригин, – строго сказал Белозёров.

– И что?

– Но вы же говорили, что… – начал Белозёров.

– Говорил, – сказал Ковригин. – И говорил правду. И я ни разу не называл себя Василием Караваевым. Я лишь согласился с тем, что Васенькой Караваевым я существую в представлениях одной моей знакомой. Для неё одинаково, что каравай, что коврига…

Белозёров сидел молча, соображал, шевелил губами. А Вера с Долли, похоже, читали смыслы и по шевелению его губ. И какие-то деловые соображения, пока противоречивые, чувствовал Ковригин, а с ними – и сюжеты возможных затей бродили в Белозёрове, будоражили его.

– Предположим, всё так, – сказал Белозёров. – Тогда получается странное совпадение.

– Какое совпадение? – спросил Ковригин. – И в чём его странность?

– Автор «Маринкиной башни», – сказал Белозёров, – Александр Андреевич Ковригин. Вот вам и совпадение. А странность в том, что автор приехать к нам практически не смог бы.

– Это почему же? – спросил Ковригин.

– А потому, что он покойник! – воскликнул Белозёров. Но тут же заговорил полушёпотом: – Царство ему небесное.

– Вот тебе раз, – растерялся Ковригин. – Неприятность-то какая!

– И если даже не отдал концы дома в койке, то пропал без вести или сгинул где-то в заграницах. По одной из версий, поехал на охоту в Ботсвану, а там его затоптали слоны. Или граждане ботсванские к общественному обеду пустили на отбивные в сухарях.

– Ужасы какие! – сказал Ковригин. – И откуда вы знаете об этом?

– Из слов публикатора пьесы Юлия Валентиновича Блинова, – сказал Белозёров. – Кстати, он приехал сегодня из Перми.

– Блинов, говорите…

– Блинов! – подтвердил Белозёров. – Он лучший друг автора пьесы, учились вместе, а теперь его душеприказчик, ему пьеса и посвящена… Да ведь всё это есть в интервью с Блиновым в большой программке, куда и вашу Древеснову вписали… Ну да, у вас же её нет. А теперь, пожалуй, вы и не купите… Распродали… Я вам в антракте добуду… Правда, там есть намеки, мол, всё это литературная мистификация, а никакого Ковригина, извините, я не вас имею в виду, не было, и слонам не случился повод порезвиться…