Текст книги "Соленый арбуз"

9

Стучали ударники, полоскали свои металлические горла саксофоны и трубы. Лицо у Кешки было серьезное, неприступное, плечи его вздрагивали, а сам он попрыгивал и трясся в полной уверенности, что так и надо танцевать чарльстон.

Потом пластинку сменили, и все стали прохаживаться.

Букварь прислонился к стене. Грязь была на его кирзовых сапогах, ее не удалось счистить щепками и тряпкой, и ему хотелось спрятать ноги. Кешкины сапоги медленно пятились к середине зала, уходили с чистых досок. На них тоже налипла грязь, и на сером фоне в очень редких местах еще блестели черные пятна сапожного крема «Люкс», не съеденного дождем.

Кешка не прислонялся к стене и не искал места, где можно было бы спрятать ноги. Кешка умел быть хозяином. Он всегда и выглядел хозяином, человеком, который всем нужен. Он секунды не мог посидеть спокойно, все время влезал в разговоры и дела, не имевшие к нему никакого отношения. А он, Букварь, все стоял, прислонившись к стене.

Сейчас! Сейчас начнется танец и начнется все. Он пригласит… Вот хотя бы эту девушку в синем платье. Подойдет к ней просто так и пригласит.

Начинается. Рояль. Ударники. Саксофоны, трубы, тромбоны. Фокстрот. Пальцы дрожат. И не отрываются от стены. Оторвались. Девушка в синем платье, уже танцуя, уплывала от него…

За невидимой стеной шумел, двигался, смеялся другой мир. Звуки и запахи проходили через эту стену, как космические лучи, и волновали Букваря. Веселое, нервное движение крутило, толкало по залу счастливых, уверенных в себе людей. Букварь смотрел на них жадно, с завистью, глазами неудачника. Стена стояла перед ним и была прозрачной.

Медленно, в сдержанном, «столичном» ритме проплывали мимо Букваря одесситы. Их мостопоезд строил мост на Тубе, в двух километрах от Курагина. Прибыли они из-под Одессы и острить умели соответственно. Во время работы они ходили грязные, в традиционных выцветших ватниках, а в клуб являлись в черных выглаженных костюмах и снежных хрустящих сорочках. Иногда надевали жилеты и маленькие смешные бабочки.

Спешили, неслись по залу курагинские. Или толкались на месте. Одевались они не так элегантно, как одесситы. Попроще. Но аккуратно. И обязательно были при галстуках, часто толстоузлых, старомодных, но при галстуках.

И только ребята с трассы, с Кордона, Кордова и K°шурникова, и они втроем с Канзыбы были одеты кое-как, топтали дощатый пол неуклюжими сапогами, к которым прилипла грязь. И странное дело, кошурниковские, кордонские сапоги были здесь в почете.

Каждая пара двигалась в своем направлении и со своей скоростью. Направления и скорости эти противоречили друг другу, расходились, сталкивались, но вместе они образовывали одно движение, один ритм, одно настроение. Мокрое, черное Курагино затихало, засыпало, и все движения, все шумы, весь свет, вся радость перешли на эту ночь в маленький зал. Сконцентрировались здесь.

Об этом шумном, светлом, движущемся зале Букварь мечтал в темноте мокрых канзыбинских вечеров. О музыке, о шарканье ног по дощатому полу. О каблуках-шпильках и черных костюмах. Все это из холодной и неуютной палатки выглядело красиво, как в кино.

«Цивилизация», – промычал час назад Кешка. Он смотрел тогда на листы плотной бумаги, пригвожденные к желтой стене клуба в метре от входа. Бумагу полоскал дождь и трепал ветер, закатывал набухшие, оторванные им углы. Слова звали в клуб: «В среду… лекция о Людвиге ван Бетховене… инная кибернетика… обсуждаем стихи моториста…» «Им легче жить», – сказал Кешка. А Букварь долго перечитывал объявления, смакуя их.

Потом он зашел в комитет комсомола, но там никого не было. На столе рядом с графином на красном сукне лежали подшивки «Комсомолки» и «Спорта». Он листал их с жадностью, читал все подряд, про Кубу и про футбол, искал про Суздаль, но не нашел даже десятистрочной заметки. Обрадовался, когда узнал, что какая-то карабановская ткачиха родила четырех близнецов. Все-таки она была из их области. Запомнил все результаты по легкой атлетике за двадцать дней. Об этом просил Виталий. Цивилизация! Ну что ж, кому-то надо рубить просеку на Канзыбе.

– Букварь! У тебя прекрасный цвет лица.

Стоит Зойка. Все такая же. Сочные, чуть накрашенные губы.

Глаза влажные, карие. Нос морщит улыбка.

– Что ты! – смутился Букварь. – При чем тут цвет лица?

– Ну вот, – сказала Зойка, – а я думала, что ты мне скажешь комплимент.

И она пошла дальше. Останавливалась через каждые два шага, смеялась, запрокидывала стриженную под мальчишку голову, морщила маленький прямой нос. Словно обходила посты восхищения ею и собирала комплименты. «Если бы она остановилась только около меня…» – разочарованно подумал Букварь.

Зойка уходила к противоположной стене, и Букварь видел ее стройные, чуть полные ноги, красные блестящие туфли на высоких каблуках, черную шерстяную юбку, обтянувшую плотные бедра, желтую вязаную кофту и короткие рыжеватые волосы.

– Букварь! Сколько зим! Привет, Букварь!

– Привет!

Букварь кивал знакомым машинально, а сам следил за красными точеными туфлями и узкой шерстяной юбкой.

«Ча-ча-ча!» – завопила радиола. «Ча-ча-ча! – зашевелился зал. – Ча-ча-ча!» Каблуки уже не шаркали, а стучали. Или так просто казалось. Букварь потерял Зойкины красные туфли, их спрятало, стерло движение.

Кешка спешил, поводил от удовольствия губами, закрывал глаза, и смеялся, и выкрикивал в такт: «Ча-ча-ча!» Толпа вертела Бульдозера, драгоценные брюки мели пыль, и Бульдозер тоже приговаривал со всеми: «Ча-ча-ча!»

Движению было тесно. С шумом оно несло танцующих по залу, как воду в Канзыбе, сталкивало их в углах зала, злилось на стены, готовое взорвать к черту этот приземистый клубик и размыть по сонному Курагину музыку, веселье, ритмы и радость.

Ноги притопывали в такт. Букварь боролся с этим притопыванием, как с дрожью. «Струсил, струсил, – бубнило в голове. – При чем тут струсил, это я тогда струсил, когда не полез в воду…»

И снова начался танец. Глаза Букваря обшаривали зал и вдруг, как в соломинку, вцепились в красные туфли и черную шерстяную юбку.

– Зойка! Можно с тобой?..

Плывут стены, плывет крошечная сцена, плывет радиола «Иртыш». Радиола стоит на табуретке, а табуретка – на сцене. Белеют клавиши радиолы – семь ровных зубов.

– А у тебя брошка, – говорит Букварь.

– Заметил! – смеется Зойка.

На вязаной кофте металлическая брошка, похожая на большой значок. Грустное лицо колдуньи, желтые распущенные волосы, чуть раскосые глаза.

– Знойная женщина!

– Я на нее похожа? – Зойкины глаза ждут.

– Нет, – простодушно говорит Букварь, – не похожа. У тебя глаза не такие. И ростом ты меньше…

– Ну вот!

– И ты… – неуверенно заканчивает Букварь. И тут же спохватывается: – Нет, ты лучше! Сама же знаешь! Стала бы ты таскать ее на груди, если бы она была красивее тебя…

– Ну вот!

Совсем он не может вести разговоры с Зойкой. Ни на что не способен! Она, наверное, обиделась. Молчит. Стоп. Шипит иголка, переползает через черную пластмассовую бровку. «Ночью за окном метель, метель…» Опять!

– Зойка! Еще раз.

И снова плывут стены.

– Зоя, ты обиделась?

– На что? – безразлично спрашивает Зойка.

– Ну вообще?

Зойка пожимает плечами. Букварь становится немым. Вот если бы с Зойкой можно было говорить о Суздале, или о литературе, или о футболе, или хотя бы о куске льда, расплавленном жарками. Нельзя. Он покажется наивным. Ей нужны другие разговоры… Ну ладно, он не будет больше приглашать ее.

«Тишина» замолкает. Зойка идет к противоположной стене, к отодвинутому ряду обитых кресел, туда, где, развалившись, сидят Кешка и Бульдозер.

Пластинка крутится снова. Букварь бредет вдоль пустых уже скамеек. Он может пригласить на этот танец всех девушек сразу. Всех.

Зойка… Опять глаза натыкаются на нее. Она все еще рядом с Кешкой. «Нет, с ней ни к чему. Хватит». Полная смуглая рука трогает погончики синей куртки, взятой напрокат. Зойка оборачивается. Почувствовала его взгляд. Смеется.

– Зойка! – говорит Букварь и решительно шагает к ней через весь зал.

Он танцует с ней вальс, потом еще вальс, потом фокстрот. После каждого танца он говорит себе: «Хватит. С Зойкой хватит», – и, как только начинается новый танец, с мрачной решимостью подходит к Зойке. Она смеется и смотрит так, словно все это ей очень нравится.

Потом он опаздывает на секунду, и черные ботинки одного из курагинских уводят Зойкины красные туфли. «Ну и хорошо. Наконец-то», – думает Букварь. Но он стоит у стены, так и не пригласив никого, и злится на Зойку, которая смеется курагинскому так же, как смеялась секунду назад ему.

– Дай закурить, – говорит Букварь Кешке и не спускает глаз с желтой вязаной кофты.

– Видали? – делает большие глаза Кешка. – Динамика характера. Речь не мальчика, но мужа.

Букварь мнет пальцами сигарету и смотрит на Зойку. И вдруг впервые замечает, как красиво она танцует, и как красиво ее смеющееся лицо, и как красивы ее стройные ноги в красных тонких туфлях. Букварь ищет нежные слова, которые ему хочется произнести.

– Все-таки симпатичная, – грубо говорит Кешка, – влекущая…

Бульдозер смеется по-лошадиному и добавляет о Зойке такое, отчего Букварь краснеет. Он стискивает зубы, готовый броситься на Бульдозера, но вдруг вспоминает все забытое им на час: и то, что он слыхал о Зойке, и то, что он сам знал о ней, и то, что произошло по дороге в Курагино, и очкастого хлюпика, и розовые полоски чулок, и слова «все так просто», и свою решимость перейти сегодня черту. «Все так просто…» И злость выходит из него, как воздух из проколотой камеры.

Все так просто. Все так живут. Закрутились, закрутились в голове мысли, с которыми шагал он последние шесть километров по грязной дороге в Курагино. Зойка? А почему бы не Зойка? Мысли грязные, как та дорога. Ну и пусть! Зойка танцует с курагинским, она смеется ему. Бульдозер, может быть, не так уж далек от истины. Ну что ж, так будет лучше. Так будет легче. Нежности забыты, они были бы тут смешными. Слова, брошенные Бульдозером, толкнули его в мир реальный, и Зойка сразу стала той Зойкой, из реального мира.

Курагинский расшаркался, и Зойка идет к ним.

– Букварь, ты не обижайся, следующий танец твой.

Сама. Ладонь на талии, ладонь на локте. Это танго, его нужно танцевать медленно, прижавшись друг к другу. Он чувствует ее теплое, тугое тело, ее плотные бедра и грудь. Ее глаза совсем рядом, черные, влажные, блестят, словно пьяные.

10

Дождь каплет, каплет, тонкими, неуверенными, смываемыми ветром струями лижет стекла, въедается в желтую штукатурку. Свет в окне гаснет, вынырнувшая из черноты белая кисть руки открывает окно, и Зойкины сапоги спрыгивают с ободранного подоконника в косую сетку дождя.

Букварь стоит, растопырив руки, страхует на всякий случай. Зойкина голова тыкается в мокрый его ватник, правая рука ее цепляется за воздух.

– Не надо! – шепчет Зойка.

Букварь обиженно и смущенно опускает руки. Ничего он такого и не думал. Просто хотел поддержать ее.

Они идут вдоль длинных приземистых общежитий с черными, сонными рядами окон.

– Сапоги, – показывает Зойке на ноги Букварь.

– Угу. А ты думал, я пойду с тобой в туфлях? На тоненьких-тоненьких каблуках?

– Нет. Я не думал. Особенно на тоненьких…

Он замолчал, и Зойка замолчала. Букварь любил молчать. Вот так идти рядом с человеком, с которым тебе хорошо, и молчать. Думать о чем-то своем. Или вообще ни о чем не думать.

Просто идти…

Но сейчас нельзя молчать. Зойке можно, а ему нельзя. Молчание их не связывает. Нужно подбрасывать в огонь сучья. Все время. Чтобы не погас.

Букварь скосил глаза на Зойку, и ему показалось, что Зойка морщит нос. Наверное, ее смешит его растерянность, и она наблюдает за ним с любопытством. («Интересно, как будет вести себя этот?») Собственно говоря, он и сам прекрасно понимает, что все это игра. Но вести-то игру надо ему.

– Ты спишь? – спросила Зойка.

– Нет, я думаю, – сказал Букварь.

– И ты знаешь, о чем думаешь?

– Знаю. О звездах.

Он на самом деле начал думать о звездах. Уже неделю он не видел звезд.

– Есть звезда, – сказал Букварь, – она голубая. А в центре ее золотая блестка. Она горит раз в месяц. Только один раз. Ее любили древние греки.

Все это он придумал только что.

– Хитрая звезда, – засмеялась Зойка и спросила: – А на той звезде все раз в месяц? И любовь? Есть там любовь?

– Всюду, во всех вселенных есть любовь.

– Ага, – согласилась Зойка. – Всюду. Кроме нашей планеты. У нас лаборатория. Экспериментальный цех. Пробуют, не помрет ли человечество без любви. Ничего, не помрет!

Она говорила отрывисто и жестко. Словно злилась. На себя и на человечество. Букварю хотелось возразить ей, но он молчал. Возражать – значит рубить концы. Повернуться напоследок и уйти. Не решился. И у Зойки оставался довод, на который он не мог дать теперь ответа… Она его высказала:

– Ты-то вот идешь со мной…

Ну, скажи, повернись и уйди!.. Промолчал.

– Ладно. – Зойка вдруг освободила его от необходимости возражать, улыбнулась даже. – Я не обижаюсь. Это хорошо, что у нас лаборатория. Веселее. Всегда интереснее экспериментировать. С любовью было бы очень скучно… – Потом она сказала: – Погоди, Букварь, у меня что-то попало за голенище. Мокрое и противное, как жаба.

Зойка прыгала на одной ноге, пытаясь стащить сапог. Сапог был грязный и скользкий. Букварь держал ее за плечи, но она все-таки потеряла равновесие и уткнулась лицом в его грудь. Потом сапог сполз, из него вывалился кусок грязи.

– Ну вот, – сказала Зойка, – а то ходить с мокрой жабой.

Зойка смеялась. Ее глаза были совсем рядом.

– Да, с жабой ходить неудобно, – сказал Букварь. Он прижал к себе Зойку и поцеловал ее влажные губы.

– Неудобно. – Зойка смеялась. Потом она сказала: – Пойдем.

А куда идти? Некуда. Просто идти, и все.

«Ну вот, – подумал Букварь, – все просто…» Он так и не мог понять, радоваться или огорчаться тому, что произошло.

Зойкины сапоги ступали медленно и чуть кокетливо, и Букварь снова вспомнил розовую полоску чулка.

– А ты быстрый, – сказала Зойка.

– А чего? – не успел среагировать Букварь.

– Ты всегда такой? – В голосе Зойки слышались и ирония, и горечь, и усталость, и любопытство.

– Всегда такой, – бодро проговорил Букварь.

Ему хотелось казаться сейчас настоящим мужчиной, сильным, великодушным и энергичным. Он думал, что выглядит со стороны именно таким. Говорил глухо и значительно. Переставлял ноги медленно, словно не был уверен, стоит ли это делать.

– Ну, конечно, – сказала Зойка, – в тебе есть что-то такое… ну, неотразимое…

– Ну что ты! – скромно сказал Букварь.

– Нет, серьезно. Ты, наверное, всегда нравился девчонкам?

– Да вроде…

– Они вешались тебе на шею?

– Бывало, – не стал разочаровывать ее Букварь.

– А были у тебя девчонки, которых ты запомнил?

– Были, – не сразу ответил Букварь. – Одна была высокая, стройная. Чемпионка области по фигурному катанию. У нее здорово получались прыжки с оборотом. Она любила, когда я покупал ей мороженое… И еще одна… Рыжая… Искусствовед в музее. Та всегда торчала около нашего дома, делала вид… И еще…

– Вот ведь, – то ли с уважением, то ли с иронией произнесла Зойка.

– Да, вообще-то были…

Никого не было. Все он врет. Хвастает. Чтобы казаться мужчиной. Понимает, что врать глупо, стыдно, и все равно врет. Словно кто-то тянет его за язык. Сколько раз он ловил себя на том, что начинает хвастать! Чтобы казаться лучше, чем есть. Чемпионка! Когда-то мальчишкой он мечтал, что та, которую он полюбит, будет фигуристкой.

Букварь покраснел и для того, чтобы оправдаться, сказал резко:

– А ты, я слышал, запомнилась многим…

– Кому это?

– Ну… ну хотя бы Бульдозеру и Кешке.

– Кешку ты брось. Кешка – святой человек. – Она сказала это серьезно и сердито.

И снова шли молча, словно не было той минуты под фонарем.

Клуб все еще светился слева, вдалеке, и Букварь пожалел о том, что он не стоит у стены и не слышит, как шипит корундовая игла радиолы.

Сзади зашагали сапоги. Много сапог. Сапоги спешили.

Букварь не успел обернуться, потому что Зойка дернула его за рукав. Он, так и не сообразив, чего она хочет, отскочил в сторону вслед за ней. Зойка потянула его за руку, толкнула за черный угол общежития. Так они стояли молча, не дыша, прижавшись спинами к мокрой стене.

Мимо, по дороге, шли с танцев парни и девчата. Шли быстро, хозяйским шагом. Букварь знал их. Они работали в бригаде Чугунова. Марийцы и двое из его, Владимирской, области. Говорили громко и смеялись громко, словно всему Курагину хотели сказать: «Смотрите. Вот мы идем. Вот мы какие».

Букварь смотрел им в спины и вдруг понял, что испытывает чувство, похожее на страх. Понял, почему Зойка толкнула его за угол общежития. Он отвел бы глаза, если бы встретился взглядом с этими ребятами. Отвел бы.

– Ну вот, как подпольщики. – Шутка получилась жалкой.

– Пошли, – сказала Зойка.

Значит, надо прятаться? Прижиматься к мокрой стене общежития? Бояться глаз своих товарищей, словно делаешь что-то грязное? Значит, так? Но ребята уже ушли далеко. Черт с ними!

– Вот здесь мы трудимся, – показала Зойка, – штукатурим…

– Ага, – сказал Букварь.

– А это арматурный цех.

Фонарь показывал вход в арматурный цех. Цех был низкий, похожий на склад. Ветер болтал незапертую дверь склада.

– Пойдем под крышу, – сказала Зойка. – Что торчать на дожде?

Дверь рванулась, впустила их и хлопнула со злостью. Букварь нагнулся, прижал Зойку к себе и нашел ее губы.

Дверь пропускала узкую полоску света в длинный холодный цех. Полоса эта была то худой, то толстой, резала темь. Фонарь инспектировал цех, посматривал время от времени, как бы чего не случилось.

Глаза привыкли быстро. Слева белела горка крупной стружки. Стружка эта, наверное, укутывала в дороге до Курагина новенькие, тускло поблескивающие станки. Станки стояли справа, пахли металлом и маслом, мрачные и таинственные.

Букварь подошел к станкам, стал бессмысленно тыкать в них пальцами, испачкал пальцы в масле, гремел жестью, оттягивал секунду, когда надо было идти к Зойке.

– Где ты там, Букварь? – позвала Зойка. – Садись.

«Стружка лежит как намек», – подумал Букварь. Стружка зашуршала, осела под ним, мягкая и чистая. Рука Букваря легла на теплую Зойкину руку. И снова какое-то томящее чувство обожгло его, покалывая кончики пальцев.

– Так надоел дождь! – сказала Зойка.

Он гладил ее шершавую, грубоватую руку, полированные, пахнущие лаком ногти. Зойка о чем-то говорила, он ей отвечал, даже шутил и смеялся и говорил что-то… Зойка положила голову на его плечо, и он гладил ее густые, пушистые волосы, целовал ее.

– И чего вы верите Николаю! – сказала вдруг она.

«При чем тут Николай? Зачем она о Николае?» – подумал на мгновение Букварь. Он хотел ответить ей, но его уже целовали Зойкины губы.

Пальцы его ощутили маленькие кругляки пуговиц. «А у Буратино на белой кофте красные пуговицы, – неожиданно подумал Букварь. – При чем тут?..» И вдруг пришла другая мысль: «Только бы об этом не узнала Ольга!»

Пальцы Букваря перестали шевелиться. Он сидел и боялся, что Зойка начнет сейчас задавать вопросы. Но она молчала.

Он начал уверять себя, что она ему нравится, что он давно думал о ней. Но тут же подумал вдруг: «А ты сможешь сказать ей о любви?»

А зачем об этом говорить? Фальши не нужно. Ею движет просто физиология. И им тоже. Там, на берегу, он струсил и сейчас струсит? Нет. Нечего обманывать себя обещаниями красивого и туманного будущего, нечего ущемлять себя… Очкарик Малахов… «Все так просто»… И вдруг Букварь резко, рывком поднялся с шуршащей стружки.

– Ты чего?

– Мне надо идти, – сказал Букварь, – я опоздаю… На машину.

Дверь дернулась. Наверное, нарочно. Впустила полосу света. Полоса, покачиваясь, выхватила из полумрака Зойку и его, Букваря, застывшего в двух шагах от нее.

– Ты чего? Ты куда? Что с тобой?

Зойка ничего не понимала. Лицо ее становилось удивленным и обиженным. Сейчас ей не надо было врать. Надо было сказать правду. И он сказал. Глухо:

– Я не могу так. Так нельзя.

Он пошел, наступая на стружку, на гнутые тонкие трубы и полосу света. Его догнал Зойкин смех. Она сначала смеялась тихо, а потом стала хохотать. И слова, злые, как нож, били в спину:

– Мальчик!.. Опоздаешь в ясли!.. Думаешь, ты мне очень нужен? Да? Думаешь, я в тебя влюбилась?.. Да?

И вдруг Букварь подумал, что вся эта прогулка с Зойкой подстроена, вспомнил, как тогда, на Канзыбе, Кешка обещал ему устроить «что-нибудь такое»… И он тут же уверил себя, что все, по-видимому, так и есть. Обида захлестнула его, и он чувствовал, что способен сейчас на самый безрассудный и нелепый поступок.

Он обернулся и неуклюже пошел на Зойку. Наплывало ее лицо, освещенное лучом фонаря, резкое, со сморщенным носом и смеющимся ртом.

– Мальчишка! – хохотала Зойка.

Букварь сжал зубы, шагнул вперед и ударил Зойку по щеке. Вышел в дождь, в мокрую ночь, хлопнул дверью.

И не видел, как Зойка опустилась на стружку, закрыла лицо руками и заревела девчонкой.