Текст книги "Личный враг Геринга"

– Девочки, вы все? – он покосился на инквизиторш.

Те с явной неохотой вышли вон, бросив через плечо:

– Можно было и «спасибо» сказать…

Командир сразу взял быка за рога:

– Пал Григорьевич, ты совсем страх потерял?! Двадцать пробоин! Чудо, что вообще дотянул…

– Товарищ майор, задачу выполнили…

– Бес, извини меня, но так нельзя. Смыслов рассказал, как ты лез на рожон. Ты же – недотрога! Механики говорили – «заговоренный», а тут двадцать дыр!

– Теряю квалификацию в тылу…

– Совесть ты теряешь… Я командующему слово дал, что прикрою.

– Извини, командир. Накипело…

– Так. Никаких полетов. Завтра же обратно на завод.

– Товарищ командир…

– Я сказал!

Ночью Федор уносил Беса на завод, а бойцы Родимцева штурмом взяли Мамаев курган…

* * *

Если ранение в Саратове кое-как удалось скрыть: ну, споткнулся, мало ли чего человек хромает, то боевые вылеты замолчать не получилось. Ладно бы «слетал»… «сбил»… Всеобщим достоянием стало все – невероятная безрассудность, изрешеченный самолет, посадка без топлива. Федор клялся, что ни словом не обмолвился, но уже после того как всему заводу стало известно про «жену», Бессонов не сомневался, откуда ветер дует. Сашка смотрел восхищенными глазами и был сама предупредительность. Вишневский без обиняков пожал руку и сказал, что завидует. Бес боялся разговора с директором. На вызов пошел как на Голгофу.

– Как слетали, Пал Григорьевич? – начал издалека Соломоныч.

– Без происшествий, товарищ генерал-майор, – осторожно ответил Бессонов.

– Наслышан… Вначале думал, выгоню к чертовой матери… Потом почитал последние донесения со Сталинграда и понял, что неправ. Вы единственный представитель завода в этот критический момент внесли свою лепту. За себя и всех нас. Может быть, это была та самая капля, которая перевесила чашу весов. Спасибо. Идите, работайте.

– Досталось? – участливо спросила секретарша, когда он вышел из кабинета.

– Пронесло. Спасибо за беспокойство, дорогая Софья Борисовна, – ответил Бес и захромал прочь.

И вновь каждодневная рутина – вылеты, разборы, устранения замечаний, предложения… Даже присвоение старшего лейтенанта прошло без помпы, а для многих и незаметно – на робе Бес ни петлиц, ни наград не носил.

Во время одного из таких рутинных вылетов случился налет на завод. «Юнкерсы» шли плотным строем, чуть выше – «фоккеры», еще выше – «мессеры». О приближении вражеской армады доложили заблаговременно, хотя неожиданно фрицы повернули на север.

– Воздушная тревога! Бес, срочно домой! – потребовал руководитель полетов.

– Не понял, – ответил испытатель и ринулся навстречу неизвестности.

– Я – «Вишня», прошу разрешения на взлет!

– Куда? В укрытие!

– Понял. Взлетаю, – ответил Вишневский, оторвался от бетонки и устремился вслед за Бесом.

Когда догнал, Бессонов как само собой разумеющееся приказал:

– Становись за мной и держись до последнего.

Первая атака пошла в лоб на «юнкерсы». Бес разнес кабину ведущего и нырнул вниз. Прикрытие не ожидало такой дерзости и на некоторое время потеряло русские истребители из виду. Бес заложил невероятный вираж, и вот они уже из нижней полусферы опять атакуют бомбардировщики.

– Вишня, мой левый, твой правый…

– Понял, Бес, атакую!

– ПКБэСНБэ!!! Молодец, Саня! Не лезь вверх, там ждут! За мной!

– Понял, Бес, понял… У меня на хвосте «фоккер»!

– Влево! Резко! Тяни! Хорошо… Отвалил… Еще раз снизу… Твой правый! Молодец, Саня! ПКБэСНБэ!

– Отворачивают «лаптежники»… Уходят, Бес!

– Вижу… Спокойно… Сейчас «желтоносые» сверху свалятся… За мной!

Чиркая буквально по крышам и лавируя между трубами, Бес нырнул в русло Волги. Вишня висел за ним как приклеенный. Пара «мессеров» шла следом, но атака сверху уже не грозила, а на виражах внизу «Яку» равных не было. Несколько очередей прошли в стороне, оставив фонтаны брызг на глади воды. Поняв тщетность усилий или израсходовав топливо, фрицы отвалили и, резко набрав высоту, пошли на запад. Набрали высоту и испытатели. Сделали круг над заводом. Следов бомбежки не видно.

Сели. Громкоговорители повторяли: «Отбой воздушной тревоги».

На стоянке пацаны-технари с изумлением наблюдали, как их грозный начальник подполковник Вишневский что-то докладывал Бессонову. Только приблизившись, разобрали кое-что из разговора:

– …не. Это вам, Сан Саныч, спасибо. Прикрытая спина в таком бою дорого стоит.

– А почему ушли от «мессеров»?

– Я вижу – аппетит приходит во время еды. Мы с вами что делали?

– Били фашистов, – с готовностью ответил Вишневский.

– Нет, дорогой Сан Саныч. Мы прикрывали завод. И прикрыли… Истребители интересны, когда они угрожают нашим штурмовикам и бомберам… Пусть пока подождут…

– Мне бы вашу расчетливость в бою…

– Какие ваши годы, товарищ командир… Вас, поди, начальство обыскалось, идите докладывайте.

Так абсолютно естественно Бессонов вернул своему начальнику его право командовать, а заодно и отчитываться за легкое непослушание.

Вишневский ушел, но появился надутый Сашка Косых. Пыхтел, в глаза не смотрел, отвечал почти грубо.

– Что случилось, Александр?

– Ничего!

– Не ври.

– Мы с пацанами видели, как вы убегали от «мессеров»…

– Что ты будешь делать! Не успел одному объяснить, теперь главный обвинитель выискался…

– Я думал… А вы…

– Пойми, Александр, не все то золото, что блестит…

– …и «знай больше, а говори меньше», – выглянул из-за спины старший механик, который, оказалось, слышал весь разговор. – Там Федор с КДП подошел, беги, послушай. Потом будешь свои замечания людям высказывать.

Косых не прибежал, а прилетел минуты через три, в глазах блеск, все зубы наружу:

– Я же не видел, как вы «юнкерсов» валили! Тогда – другое дело! Тогда – конечно…

– Гора с плеч, – вздохнул Бессонов. – Грузи бэка, Зоркий Сокол, а то, не ровен час, опять пожалуют…

– Товарищ старший лейтенант, вы там в эфир три раза про какое-то ПКБэСНБэ говорили… – спросил механик, с трудом вытаскивая из ящика снаряженные ленты. – Что это такое?

– Сашка, только тебе и по большому секрету…

Бес прошептал на ухо своему механику несколько слов. Тот зарделся, удивленно глянул на пилота и воскликнул:

– Вот это да! Вот это по-нашему!

* * *

Случай, когда завод своими силами отбил налет крупных сил люфтваффе, обрел широкую огласку. Фронтовые репортеры сделали все, чтобы это событие лишний раз внушило советскому народу непоколебимую уверенность в победе. Время требовало героев. И таким героем наряду с Павловым, Зайцевым – легендарными защитниками Сталинграда – стал… Вишневский.

Пытаясь отмазать подчиненного, он изначально взял все на себя. Однако события повернулись так, что вместо выволочки грянули медные трубы. Отыгрывать назад было поздно, да и Бес сделал все, чтобы его участие оказалось случайным, незначительным. И попросил начальника не спорить. Ни в одной газете, даже заводской, не было его фотографии.

Вскоре мундир командира звена испытателей украсила Звезда Героя Советского Союза. К его чести, Вишневский никогда не забывал истинной роли Бессонова и относился к нему с уважением, благодарностью и решительно во всем поддерживал и прикрывал. И когда тот попросился испытать в деле новые подвесные баки, лично стал убеждать директора.

– «В деле» – это значит на фронте, – уточнил Левин.

– Так точно. В Мурманске. Для сопровождения конвоев там, кровь из носа, нужда – истребители дальнего действия.

– Струбцина с гордостью докладывал, как он для завода с мясом вырвал Бессонова у командира полка. Теперь я этого командира понимаю…

– Так всего на пару недель, в командировку…

– Себя-то, Сан Саныч, не обманывайте. Он просится воевать, остудить душу, а как это заканчивается, нам известно. Ладно, добро, но под вашу ответственность. Когда вылет?

– Завтра уходит партия на Северный фронт.

– Знаю, не послушает, но скажи – пусть будет осторожней.

* * *

Так Бес оказался в Мурманске. Летная молва по скорости опережает базарную, поэтому на северах о нем уже знали. Присмотрелись. Ну, чернявый, ну, седой, немного старый старший лейтенант на фоне двадцатипятилетних майоров выглядел не очень. Проставляться за знакомство не стал. От «шила» отказался. Подозрительно, но не трагично. Посмотрим, что в небе покажет.

Не успел Бессонов обкатать новую партию вокруг аэродрома, как узнал, что местные завтра вылетают навстречу союзническому конвою. Бросился к командиру: «Разрешите!». Какой командир когда отказывался загрузить чужого коня?

– Над морем летали?

– Нет.

– Тогда в хвост за моими и ни шагу в сторону. Иначе заблудитесь, как два пальца…

– Постараюсь.

– Уж постарайтесь…

Такой же лаконичный инструктаж получил Бес и от командира звена, молодого старлея в меховой куртке и унтах. Тот только добавил, что задача, скорее, психологическая, чем боевая. Встретить, поприветствовать союзников, сказать, что они уже под нашей защитой. А то очень нервничают после PQ-17.

Ни теплой куртки, ни унтов у Беса не было. Он об этом подумал, когда набрали высоту и потеряли из вида берег, передернул плечами от озноба и инстинктивно прижался ближе к ведущему. На земле, точнее, на море, взгляду действительно не было за что зацепиться. Через час полета на горизонте появились дымы. Один, второй, третий… двадцатый. Спустились ниже, покачали крыльями, прошли вдоль строя кораблей. Бес с удовлетворением отметил, что успел выпить топливо только из подвесного бака.

– Ви а глэд ту си ю, – раздалось в эфире.

– А уж мы-то как рады! Разворот. Идем домой, – приказал командир звена.

Неожиданно эфир взорвался:

– Аларм! Аларм!! Эа этек!!! Эа этек!!!

Бес инстинктивно глянул на юг и хорошо различил на горизонте множество силуэтов.

– Справа группа «хейнкелей». Торпедоносцы! – прокричал он в эфир.

– У нас топлива едва до дому, – ответил командир. – Уходим!

– Я, Бес, у меня полный бак. Остаюсь!

– Уходим! Это приказ!

– Не могу, командир, прости.

Бес с набором высоты направил свой истребитель на юг. Как «хейнкели» безнаказанно топили корабли конвоя PQ-17, в войсках до летного состава довели. Боль и горечь душили каждого, кто слышал этот приказ. Новый конвой – и снова они тут как тут. Но на этот раз не учли Беса. Он тоже здесь! И отнюдь не для того, чтобы быть безучастным наблюдателем. Что он творил, описал потом штатный корреспондент «Нью-Йорк таймс» Генри Салеван, находившийся на борту одного из атакованных кораблей.

«…Горечь, проклятия и обида нахлынули на экипажи кораблей, когда русские самолеты ушли на восток. Они что, испугались? Нам говорили другое, что они бесстрашно сражаются. Но что это? Одинокий истребитель, отвалив от группы, устремился навстречу вражеской армаде. Занимая свои места согласно боевому расчету, экипаж с изумлением наблюдал, как одинокий краснозвездный самолет пронзал армаду торпедоносцев и те один за другим валились в море. Несколько вышли на дистанцию атаки, но и здесь русский своим огнем преграждал им путь. Последний из торпедоносцев упал в море, чуть не врезавшись в борт нашего корабля. Когда горизонт очистился от дыма, расчеты эрликонов с изумлением увидели, что остальные торпедоносцы отвернули и пошли на юг. Многоголосое и разноязычное «ура!» взорвалось над палубами кораблей. Русский сделал круг и неожиданно заглох. Он сжег все топливо и уже не мог вернуться на базу. Спланировал и приводнился, чуть не коснувшись крылом борта. К сожалению, экипажу не удалось быстро поднять героя на борт. Он получил переохлаждение и травмировал голову о приборную доску при ударе об воду. Документов при нем не оказалось. Но мы обязательно узнаем имя бесстрашного аса и познакомим с ним читателей…»

Если бы мог, Бес эту ситуацию описал бы по-другому. Торпедоносцы со своим страшным грузом под брюхом особой маневренностью не отличались, хотя прикрывались собственным огнем достаточно надежно. Риск каждой атаки был большой, но он раз за разом прошивал своим огнем впереди идущих и проскакивал между потоков ответного огня. Он не запомнил ни количество атак, ни число сбитых, он только хлестал огнем, словно бичом стадо баранов, и отворачивал их от каравана. Когда, наконец, они отвернули, он обратил внимание, что подозрительно быстро сжег почти все топливо. Оглянулся назад – увидел за собой тонкий шлейф. О возврате домой не могло быть и речи. Выбрал корабль покрупнее, заранее сдвинул фонарь, надул спасательный жилет и отстегнул парашют. Удар о волны был сравним с ударом в бетонную стену. Жгучая, пронизывающая боль и – темнота.

Англичане – моряки достойные, многовековые традиции ко многому обязывают, но и они не смогли вытащить из воды неожиданно севшего летчика за критические пятнадцать минут. Пока отыграли «Человек за бортом!» – «Стоп машины!» – «Полный назад!» – «Спасательный шлюп за борт!», пока вытащили – ушли все тридцать. Корабельный доктор был в полном изумлении, когда у летчика обнаружился пульс.

– Мой бог! На такое способны только русские…

Переодели, оттерли, отогрели, но в сознание привести не удалось. Док зашил рваную рану на лице, приказал побрить и перебинтовать голову.

В Мурманск караван, изрядно потрепанный бомбежками и штормами, прибыл через неделю. Все это время с температурой под сорок русский бредил, не понимая, где он и кто он. Больных и раненых с кораблей матросы сгружали в санитарные машины или просто в кузова грузовиков, многих прямо на носилках, и развозили по госпиталям. Никаких сопровождающих. Кто куда попал, установить было сложно. Попытка Салевана проследить судьбу русского аса завершилась ожидаемым фиаско. Найти неизвестного солдата, увезенного в неизвестно какой госпиталь в прифронтовом городе, – задача не из простых. Тем более что многих везли прямо на вокзал, где на путях стояли госпитальные эшелоны, и отправляли в глубь страны.

В это время по разным линиям: командирской, госбезопасности и партийной – пошли противоречивые доклады: от «погиб при исполнении боевого задания» до «ослушался приказа, оторвался от группы и исчез в неизвестном направлении». Самым нейтральным было для заводчан – «не вернулся из испытательного полета».

Все бы мало-помалу прояснилось. Потом, как-нибудь, наверное… Но Салеван оказался парень не промах, он продал свой репортаж во все ведущие издания мира, а на пресс-конференции, посвященной успешной проводке каравана PQ-18, в присутствии Микояна еще раз поднял вопрос о неизвестном герое, спасшем, по сути дела, караван от страшных потерь. Тот позвонил Берии.

* * *

До полка уже дошли слухи о пропаже Бессонова… Комиссар попытался даже помянуть его среди летчиков, но нарвался на скандал. Шурка смела со стола стакан с водкой и куском хлеба прямо на пол:

– Его мертвым кто-то видел? – с глазами, полными слез, она подступила к командиру: – Он жив! Он мне обещал!

– Северяне говорят: не вернулся из вылета над морем, считай, погиб. Там смерть от переохлаждения наступает через пятнадцать минут, – попытался оправдаться политрук.

– Он мне обещал!!!

С этими словами Александра вышла из столовой. Никто не видел ее плачущей. Только складка появилась между бровей, а ушлые бабы заметили у нее несколько седых волос.

Вечером к ней приехал Васильев. Ему сегодня впервые в жизни довелось лично поговорить с Лаврентием Павловичем. Тот откликнулся на просьбу Микояна и затребовал расследование. Посмотрел ориентировку, написанную Васильевым, и спросил его мнение.

– Кто это, по-вашему, мог быть, товарищ Васильев?

– Считаю, что это Бессонов.

– Почему?

– Во-первых, он пропал там в этот же день при испытательном полете. Во-вторых, это в его характере – бесшабашность, жгучая ненависть к фашистам и готовность к самопожертвованию. В-третьих, у нас мало асов, способных в одиночку остановить целый полк. Бессонов, а точнее Оболенский, такое может.

– Разведка в Норвегии подтвердила потерю у немцев в этот день двенадцати торпедоносцев. Берлин в бешенстве.

– Будут искать. Хотя для Бессонова это не впервой.

– Найдите вы его. Тихо, на мягких лапах. Сколько вам надо времени?

– Неделю.

– Хорошо, через неделю жду доклад. У вас самые широкие полномочия.

Что следует за невыполнение приказа наркома госбезопасности, Васильев знал очень хорошо. Его житейский и оперативный опыт говорил, что ординарными методами Беса не найти. Иначе давно уже мурманские чекисты доставили бы его в первопрестольную в лучшем виде. Значит, что-то не так. Кем он назвался на этот раз? Почему не Оболенским – понятно, но почему не Бессоновым? За ним же ничего нет! Хотя почему нет? А абвер? Допустим… Тогда что? Чужие документы? Вполне. Начинать с ними все сначала? На него не похоже. Тогда появился бы на заводе. Что там американец писал? Без сознания или без памяти?

От размышлений оторвал звонок. Мыртов доложил о текущих делах и заодно о скандале в офицерской столовой.

Идея пришла сама собой. Лучшие попутчики в поисках – любовь и ненависть. Ненависть помогает абверу, а мы возьмем любовью. Поэтому Васильев здесь. Он начал без предисловий:

– Александра Васильевна, нужна ваша помощь.

– Чем я могу помочь вам?

– Вы можете помочь мне и себе. Найдите Пал Григорьевича!

– Он жив?!

– Думаю, да. Приблизительно представляю, где находится. Догадываюсь о состоянии.

– Спасибо… Я знала… Я готова… Что угодно… Где он?

– Как говорит товарищ Иисус: «Ищите и обрящете»… Мое «приблизительно» побольше Франции будет, но давайте рассуждать…

Склонившись над картой голова к голове, они просидели до полуночи. Отказались от еды и даже от чая. В результате остановились на двенадцати эшелонах. Получалось, два в сутки. Утром Шурку ждал ПО-2, на узловые станции и аэродромы подскока ушли шифрограммы с грифом «Воздух». Не успел кукурузник скрыться за горизонтом, такую же шифрограмму получил Васильев от Берии: «Доложено Верховному. Срок – трое суток».

«Ставки повышаются, а шансы наоборот», – подумал Васильев. Менять что-либо уже поздно. Осталось уповать на удачу и женскую интуицию.

* * *

За прошедшие два дня Александра не прилегла ни на минуту. Проваливалась в спокойный и чуткий сон только во время перелетов и переездов на машине. На сегодня это был третий эшелон. Столько боли и страданий ей не приходилось видеть никогда. Они проникали в душу, рвали сердце. Кровь, гной, стоны, бессознательный бред и постоянные просьбы: «Сестричка, дай воды… позови врача… переверни меня… скоро приедем… где старшина… я – «Берег», «Стойкий», отзовись…». Шура подходила и заглядывала в глаза каждому с ранением в голову. С некоторых приходилось снимать бинты.

Начальник госпиталя доложил о снятом с эшелона умершем от раны в голову летчике без документов. Вернулась на эту станцию. Успели похоронить. Братская могила. Мат-перемат с местным начальством. Вызванный оперуполномоченный старался. Эксгумация. Что пережила Александра, пока вытаскивали гроб за гробом, пока не нашли нужный и снимали крышки, не передать. Тяжелый, как стон, вздох облегчения прервал эту муку.

Опять машина, самолет и – все по-новому.

* * *

А что же Бес? Совсем ничего и никак? Нет, он просто находился на другом уровне, в другом измерении и другом пространстве. Реальные воспоминания чередовались со сновидениями и бредом. Причем все это проносилось в мозгу с космической скоростью, где секунды и даже их доли превращались в вечность.

Из картин детства почему-то все время вспоминалась станица Полтавская. Дядя-атаман, чем-то похожий на Тараса Бульбу и внешне, и повадками, швырял его как котенка в водоворот и с интересом наблюдал, выплывет или нет. Так первый раз посадив на коня, вжарил тому плеткой и потом внимательно смотрел в глаза племяша, свалившегося на землю, не заревел ли. Через месяц Павлушу и бревном было невозможно выбить из седла.

Потом отдал в обучение старшинам с казачатами старше его на три года. Приходил тот с мозолями и ссадинами всегда, а когда и с фингалом или со следами нагайки поперек спины. Никогда и никаких жалоб. Только раз спросил:

– Дядь, а чего они смеются, когда я говорю?

– А куда ты со своими «мерсями» лезешь. У каждой казачки своя балачка, а у казака – больше сорока.

– Как это? – удивился Павел.

– Да просто. У нас в каждой станице свой говор. Казак знает и умеет выбирать слова и выражения, иначе – головы можно не сносить. Ты с матерью и с друзьями-гимназистами на одном языке изъясняешься? С младшей сестрой и уличной шпаной одинаково? Запомни, только дурак со всеми одинаково. Видишь людей – говори на им понятном языке.

Обожал Павел эти разговоры с дядей, когда он с трубкой в зубах втолковывал, казалось, прописные, но такие важные для жизни истины, о которых почему-то молчали в гимназии.

Через два месяца высокородный отпрыск ничем не отличался от казачков: ни повадками, ни говором – разве что босиком не ходил. В конце лета атаман и уважаемые казаки принимали у молодежи экзамен. Молодой барин почти ни в чем не уступал своим старшим товарищам, а в стрельбе из револьвера вызвал восторг даже у ветеранов. На полном скаку всаживал в подброшенную папаху целых три пули! А с места мог не бутылку, а горлышко, подброшенное вверх, разнести вдребезги.

Дядя очень гордился племянником и на следующее лето звал к себе снова. Не получилось. Началась Первая мировая. Павел сам оказался на фронте. А дядя погиб уже в лихое время Гражданской войны, когда вся станица встала на защиту своих куреней. И полегли все до единого, даже те, кто еще не могли держать в руках оружие…

…Отец – человек слова и чести – сегодня хмурый, спокойный и оттого еще более страшный, спрашивает, почему бросил гимназию: «Что за аэропланы вскружили тебе, наследнику великой фамилии, голову? Что значит добровольцем? Я, Павел, ждал от тебя другого…»

…Также часто приходила в голову Гатчина. Ощущение непередаваемого волнения и счастья. Одна великая цель и мечта! Неужели и я полечу?! Но до полетов путь был нелегок и тернист. Взлет как награда, а пока разбираем, промываем, собираем двигатель. Наставники такие же, как и они, молодые, бесшабашные, но требовательные пилоты.

– Господин Оболенский, будете считать ворон, пойдете чистить конюшню. Я доходчиво объяснил?

– Да, господин Нестеров.

– Извольте отвечать по уставу.

– Так точно, господин поручик…

…Крыло надломилось в воздухе, как у раненой птицы, и аэроплан по большой спирали устремился к земле. Удар, глухой взрыв и облако дыма и пыли. Пока добежали, огонь сожрал все. Хоронили в закрытом гробу с лаконичной надписью на обелиске – «Первой пилотессе России». Он так и не успел признаться ей в своих чувствах, собирался после своего полета…

…Первая встреча с «мессерами» в Испании. Первый сбитый фриц… Как зовут? Хартинг? Не знаю…

…Темень зиндана. Жажда и голод… Распухший язык и потрескавшиеся губы… Легкая поступь, шуршание платья, и вниз по веревке спускается кувшин с водой, на дно ямы падает лепешка… Он жадно утоляет жажду, и кувшин исчезает наверху. Лепешка остается с ним. Ее запах и вкус он не забудет никогда…

И опять родное и строгое лицо Александры:

– Только попробуй мне погибнуть!

И такие желанные глаза, губы, руки… Кажется, он ощутил ее прикосновение и, превозмогая жгучую боль в висках, открыл глаза.

…Он лежал в углу теплушки на носилках. Что-то толкнуло ее направиться прямо туда.

– Морячок из Мурманска, переохлаждение и тяжелая травма головы, – заглядывая в журнал, сказала замначальника эшелона. – Документов нет. В сознание пока не приходил.

Голова забинтована, остались лишь большие прорези для рта и глаз и две маленькие – в районе носа. Одна рука лежала вдоль тела на носилках, вторая безвольно опущена на пол, в глазах поволока. Вместо того чтобы положить вторую руку на носилки, Александра взяла ее в ладони и прижала к груди. По телу раненого пробежала судорога, он дернул второй рукой, взгляд прояснился. Открылись два бездонных голубых озера, в которых совсем недавно утонула Шурка. Даже под повязкой было видно, как эти глаза округлились.

– Ты?!

– Я, милый, я. Молчи… Как же ты меня напугал! – она смахнула предательски выступившую слезу. – Теперь все будет хорошо…

– Где я? – с трудом выдавил Бессонов.

– Мы едем домой, Паша…

– Не может быть, – прошептала санитарка, – он за всю неделю слова не сказал.

К ней повернулась Александра:

– Мне срочно нужна закрытая связь.

– Узловая через полтора часа.

Шурка глянула на часы. До исхода последних, отведенных для Васильева суток оставалось четыре часа. Она повернулась к Бессонову:

– Ничего не говори, только слушай. Я облетела полстраны, чтобы найти тебя и сказать – люблю тебя, Бес. Молодец, что слово сдержал, но приедем домой, все равно получишь. Моду взял – прятаться…

Его взгляд потеплел, а рука стала наливаться силой, и Шура почувствовала его прежнюю хватку, не удержалась и чмокнула в губы прямо через повязку.

* * *

На аэродроме подскока их ждал Васильев. Горячо пожал руку Александре. Подошел к носилкам, положил руку на плечо:

– Не представляете, Павел Григорьевич, как я рад видеть вас.

– Взаимно, уважаемый Николай Ульянович. – Бессонов был еще слаб, но говорил вполне сносно.

Александра стояла чуть сбоку, словно в изготовке в любую секунду броситься на защиту любимого. Для себя-то она его нашла, а зачем он Васильеву, до конца не совсем понятно.

Погрузка прошла организованно. На борту, кроме них, никого не было. «Дуглас» коротко разбежался и взлетел. Васильев не стал томить и вкратце обрисовал ситуацию:

– Летим в Москву. Там лечение и встреча с руководством.

– Вашим? – поинтересовалась Шура.

– Берите выше, Александра Васильевна. Ваш Павел – звезда мирового уровня.

– Этого еще не хватало, – заерзал на носилках Бессонов. – Можно я встану?

Повязку с головы сняли, но через всю правую часть лица остался еще не заживший рубец. Он мог сидеть, но недолго – начинала кружиться голова. Лысая блестящая голова просто очаровала Шурку – для нее открылся новый простор для поцелуев.

– Врач сказал – постельный, значит, постельный, – сказала, как отрезала, Александра. – Еще побегаешь, не спеши.

– Вы попались одному американскому писаке, он раструбил по всем газетам, поэтому на меня можете не думать. Он видел все своими глазами, не знает только имя героя. Вы как предпочитаете представиться?

– Бессонов…

– Я так и думал. Поэтому в Москве ждут именно его. И вас, Александра Васильевна, тоже. Лично Лаврентий Павлович хотел поблагодарить вас за блестящий поиск.

– Я-то здесь при чем. Вы сказали, где искать…

Сквозь сумрак грузовой кабины можно было разглядеть, как приятна похвала Александре, как зарделось ее лицо. Васильев придвинулся ближе к носилкам:

– Два слова, Павел Григорьевич, не для протокола. Вам шум винтов не мешает?

– Наоборот, успокаивает…

– Что говорить, решать вам, а вот чего не стоит, послушайте добрый совет…

Васильев склонился над Бесом, и их разговор для Шуры остался тайной.

Сели в Тушино. У трапа ждали две машины – «Скорая» и черный «ЗИС». Первая увезла Бессонова, вторая – Васильева с упирающейся Александрой.

– Так надо, – тоном, исключающим возражения, заявил встречающий майор государственной безопасности.

Большое здание в центре Москвы. Часовые на входе, у лестницы, у двери в кабинет. Безукоризненная чистота и тишина. Редкие офицеры молча проходили по коридору. Шура в этой обстановке чувствовала себя чужой. Огромный кабинет с массивной мебелью, за столом человек, хорошо знакомый по многочисленным портретам.

– Здравствуйте, товарищи. Присаживайтесь, – пригласил Берия, не отрываясь от бумаг в красной папке.

Присели у огромного стола. Васильев сосредоточенно смотрел перед собой, Александра, не стесняясь, крутила головой и осматривала все вокруг.

– Ну как, нравится? – хозяин кабинета обратил наконец на них внимание.

– Сойдет, – похвалила Шурка.

– Андронова Александра Васильевна, – Берия встал из-за стола и подошел к Шуре вплотную. – От имени Наркомата внутренних дел выражаю вам благодарность за неоценимую помощь. Вы будете награждены. Но пригласил я вас не для этого. Не хотите ли продолжить службу в органах госбезопасности?

– Я? Нет, спасибо. Я лучше в полку…

– Я не тороплю. Подумайте. Товарищ Васильев вас характеризует с блестящей стороны. Мы такими кадрами не бросаемся. Еще раз спасибо. Я вас не задерживаю. Мы пока с товарищем Васильевым потолкуем.

Шура вышла в приемную, села на один из стульев, стоящих вдоль стены. Рядом сидели два полковника с папками на коленях.

Не заметила, как задремала. Очнулась от легкого прикосновения.

– Пойдем, Александра Васильевна, – и только когда сели в машину, Васильев продолжил: – У нас снова три дня.

– Опять! Я еще после тех не отоспалась.

– Именно такая задача и стоит – отоспаться, помыться, подшиться, побриться и быть готовыми к вызову в Кремль. Вам и Павлу Григорьевичу.

– Так у него еще рана не затянулась…

– Сейчас им занимаются лучшие медики столицы, а через два дня будут лучшие гримеры. Завтра прибудут специалисты, снимут мерки, за сутки все сделают.

– Что?

– Форму, дорогая, форму. Ваша задача – поднять его на ноги. Главное вы уже сделали – вернули ему память. Кости целы, а атрофированные мышцы – дело нескольких дней. Сегодня отдыхаем, а завтра вперед на штурм рекордов!

– А вы?

– А я к новому месту службы, дорогая Александра Васильевна, во многом благодаря вам.

– На повышение?

– Да.

– Нам с Павлом вас будет не хватать. Он тяжело сходится с людьми, а к вам сразу проникся уважением.

– Берегите его, Шура. Он уникален и неповторим.

– Я знаю.

– Тогда давайте прощаться, – Васильев взял Шуру за руку: – Как говорит товарищ Иисус: «Мир спасет любовь»… Со всеми вопросами к Василию – нашему водителю. Он знает, что надо…

* * *

Капитану госбезопасности Тормунову Василию в Управлении дали прозвище – «Кудапошлют». А посылали иногда далеко и надолго. То на секретную батарею «катюш» в действующую армию, то посадят в камеру к рецидивистам, один из которых подвергся вербовке, то в Большой театр обеспечивать безопасность какой-нибудь «шишки». Он умел растворяться в любой среде и со своей простецкой внешностью быстро сходился с представителями любых сословий и социальных групп. Но ценили его не за это. Василий обладал великолепным чутьем и незаурядными аналитическими способностями.

Новую задачу воспринял спокойно. Изучил ориентировки, оценил угрозы. От Павла и Александры вначале не ждал подвоха, пока мужик ходил, держась за стенку. А дальше…

* * *

Бессонов даже обрадовался, когда утром Александра поднесла кулак к своим губам, изобразила горн и протрубила подъем: «На зарядку становись!» Подорвался, правда, не резко. Еле-еле, кряхтя и охая, встал и послушно выполнил все упражнения, которые показывала Шура. За десять минут взмок, как после марафона, и попросил пощады.

– Все, сдаюсь…

– Переходим к водным процедурам, чистим зубы, бреемся, протираем лысину, – Шурка голосом радиоведущего не прекращала террор. – Построение на утренний осмотр через пятнадцать минут. Не забываем чистить тапочки и наводить стрелки на пижаме!