Текст книги "Мос-Анджелес. Избранное"

Я все-таки уверен, что рано или поздно Алик научится попадать из ружья в оленя, а папа Бенедикт XVI закажет ему роспись потолка в Ватикане.

2009

Обрезание

В последний день перед отлетом из Рима я решил загореть, чтобы не выглядеть в Лос-Анджелесе белой вороной. Мы жили в Риме, а не в Остии, где обосновалось большинство эмигрантов, хотя в Остии и дешевле, и ближе к пляжу. Рим стал временной культурной гаванью во всех наших странных передвижениях по миру. Ретушированные черно-белые фотографии построек Браманте из лекций по истории искусств превращались здесь в обшарпанные и облезлые, но настоящие и цветные куски Рима. Браманте стал для нас тонкой ниточкой, связавшей наше почти утерянное прошлое с абсолютно нереальным настоящим.

Проведя около пяти часов на пляже в Остии и недооценив средиземноморское солнце, я жутко обгорел, но почувствовал это только к ночи. Вместо того чтобы складывать чемоданы, я со стонами носился по нашей огромной и дорогой (как нам тогда казалось) квартире на Виа Вестричио Спуринна, пока жене не надоело и она не послала меня в аптеку – пользы от меня все равно было мало.

Ближайшая аптека была закрыта, но там был указан адрес дежурной. Ее поиски заняли больше часа. Дверь была заперта. Я барабанил в нее несколько минут, пока не открылось окошко и сонный аптекарь спросил, какого черта мне нужно.

– Диами ла медичина пер лустионе.

Он смотрел на меня, явно не понимая.

– Маре? – спросил он наконец.

Хендрик Гольц (1558–1617). «Обрезание»

– Маре, маре, – закивал я.

Это его почему-то чрезвычайно развеселило, и он начал повторять «маре-маре», показывая на меня пальцем кому-то внутри и громко смеясь. Тем не менее мазь была мне продана. Пока я добрался домой, был уже второй час ночи. В шесть утра за нами должен был приехать автобус – везти нас в аэропорт.

Наверное, это был ожог второй степени. Мазь помогала мало. Спать я не мог. Складывать чемоданы тем более. Жена сказала, что она тоже измучена, что чемоданы мы будем складывать утром, поставила будильник на четыре утра и ушла спать, закрывшись с детьми в спальне, чтобы не слышать моих стонов.

Под утро я все-таки заснул. Ровно в шесть начали барабанить в дверь – автобус уже ждал внизу. Я заглянул в спальню. Жена и дети спали глубоким сном.

– В общем так, – сказал водитель. Через пятнадцать минут мы уезжаем. С вами или без вас.

Через пятнадцать минут мы были в автобусе. Вещи кое-как распиханы по чемоданам. Ошалевшие сонные дети одеты в первое, что подвернулось под руку.

Так в шесть пятнадцать утра по римскому времени началось очередное нереальное путешествие, которое закончилось через тридцать два часа неподалеку от входа в Диснейленд.

К тому моменту, когда волонтеры из еврейской общины торжественно ввели нас в заранее снятую для нас квартиру, обставленную мебелью, пожертвованной богатыми еврейскими врачами, с холодильником, набитым кока-колой, ванильным мороженым и замороженными курами, – я уже был по ту сторону усталости, в состоянии, близком к наркозу. Жена и дети заснули на полистироловых простынях с выцветшим желто-коричневым узором, а я бесцельно бродил по квартире, включая и выключая достаточно древнего вида электро– и радиоприборы. За окном было темно. Видимо, у них была ночь.

Как я попал сюда? Какое отношение имеет ко мне этот американский фильм 50-х годов? Что заставило меня оказаться в этом съемочном павильоне? Видимо, это было желание начать жить набело, без помарок. Все, что было неправильным и хаотичным в моей предыдущей жизни, станет теперь правильным и организованным. Все, что было мне недоступным, станет доступным. Я не любил бриться и часто откладывал это по нескольку дней. Теперь я буду бриться каждое утро в шесть пятнадцать. Я иногда говорил неправду, теперь я всегда и при всех обстоятельствах буду говорить только правду. Моя одежда состояла из случайно купленных и не подходящих друг к другу предметов. Теперь у меня будет продуманный, подобранный по цвету гардероб. Я метался от профессии к профессии. Теперь у меня будет только одна профессия, я стану выдающимся американским дизайнером-графиком. Непонятно только, как совершить скачок из этого странного одноэтажного многоквартирного сарая с белыми стенами и полистироловыми простынями, заполненного бытовой техникой 50-х годов, к сияющим вершинам американского дизайна.

В девять утра раздался уверенный стук в дверь. В глаза брызнуло безжалостное калифорнийское солнце. Обдало горячим воздухом пустыни. На пороге стояла юная американская старушка в шортах. Ее седые волосы светились в лучах солнца, как нимб святого. Очки приветливо блестели.

– Меня зовут Нора Джонс, – сказала она тоном учительницы, каковой впоследствии и оказалась. – Меня прислали учить вас английскому языку.

– Очень приятно, меня зовут Владимир, – попытался я изобразить светскость. – Заходите, Нора.

– О, я вижу вас не нужно учить английскому. Вы прекрасно говорите. На всякий случай, вот вам мой адрес и телефон, – она написала что-то на клочке бумаги и протянула мне, – если возникнут вопросы, связанные с языком, звоните.

– Один вопрос у меня уже есть, – сказал я. – Я вижу, что букву «r» вы пишете не так, как нас учили в школе. Похоже, я всю жизнь писал ее неправильно.

– Покажите, как вы ее пишете.

Я показал.

– Это правильно, – сказала она.

– Но вы пишете ее совсем по-другому!

– Да, я пишу ее по-другому.

– Как же правильно?

– Я не понимаю, что вас беспокоит. Для вас правильно так, для меня по-другому.

Что за странный мир, где нет правильного и неправильного! Видимо, это и называется «плюрализм». Как же здесь жить?

– Собирайте всю вашу семью, – бодро сказала Нора. – Я отвезу вас в настоящий американский супермаркет.

Снова сонные, кое-как одетые дети были запихнуты – на этот раз в Норину «Тойоту» – и мы поехали по странной сельской местности, по обсаженной пальмами дороге к гигантскому прямоугольному амбару, который и оказался настоящим американским супермаркетом.

– Вы можете купить все, что вам захочется, еврейская община за это заплатит, – сказала Нора, широким жестом обводя уходящие в бесконечность прилавки.

Жена и дети испуганно озирались по сторонам. Мне не хотелось ничего, но, чтобы не показаться невежливым, я протянул руку и взял первый попавшийся предмет. Им оказался герметически упакованный кусок ветчины. Нора удивленно подняла брови:

– Ветчина? Но это же не кошерная еда!

Она на минуту растерялась, но, подумав, добавила:

– Чтобы показать вам, что наша община лишена предрассудков и догматизма, я куплю вам эту ветчину! Ешьте на здоровье.

Расставаясь, Нора сказала:

– Община будет содержать вас три месяца. Деньги вы отдадите, когда начнете зарабатывать. Сейчас самое главное – искать работу. Три месяца пролетят быстро. И еще. Американская медицина – лучшая в мире. Но она же и самая дорогая. В течение этих трех месяцев у вас будет уникальная возможность получить бесплатную медицинскую помощь, ее окажут еврейские врачи-волонтеры. Вспомните все ваши медицинские проблемы, какими бы мелкими они вам ни казались – сейчас вас вылечат бесплатно, потом это будет стоить много тысяч долларов, а они у вас появятся не скоро…

Через две недели началась серия визитов к врачам-волонтерам из еврейской общины. Раз уж мы начинаем жить набело, есть смысл привести себя в товарный вид.

– У меня две недели не проходит кашель, – пожаловался я доктору Вайнбергу, – как вы относитесь к банкам?

– К чему? – Вайнберг посмотрел на меня подозрительно.

– К банкам. Знаете, такие стеклянные штуки, в них вносят горящую вату, а потом приставляют к коже. И они присасываются.

Вайнберг смотрел на меня как на умалишенного.

– Подождите минуту, я позову своего коллегу, – сказал он и через минуту вернулся с коллегой. – Повторите доктору Штерну все, что вы только что рассказали мне.

Я повторил.

– Да, да, – сказал Штерн, – я теперь припоминаю, где я все это слышал. В Средние века так изгоняли духов. Если вы уверены, что ваш кашель вызван злыми духами, смело ставьте банки. Это, конечно, язычество, но, раз вы выросли в суевериях, все будет окей.

Следующий визит – к урологу.

– Все анализы замечательные, – сказал мне лысый доктор Ашер. Никаких проблем у вас нет.

– Видите ли, – сказал я, смущаясь, – есть одна проблема, совершенно ничтожная, конечно, но раз уж я у вас…

– Смелее, – сказал Ашер. – Вы среди своих.

– Это, понимаете, какое-то раздражение крайней плоти. Началось после того, как я обгорел на солнце.

– Вы что, загорали без трусов?

– Нет, конечно.

– Тогда не понимаю, какая здесь связь. Покажите.

Я показал.

– Действительно, ничего серьезного. Но, раз это вас беспокоит, значит, от этого надо избавляться. Есть два пути. Я могу сделать вам массу анализов, выяснить причину, попробовать различные средства, и через несколько недель или месяцев проблема, скорее всего, будет решена. Другой путь – обрезание. Если не будет крайней плоти, то нечему будет раздражаться. Это будет чисто медицинская процедура, без всякой религии, хотя бухгалтеру еврейской общины мы подадим это как возвращение в лоно иудаизма. Как-никак им придется заплатить госпиталю пятнадцать тысяч долларов. Моя работа, разумеется, будет бесплатной.

– Пятнадцать тысяч? Почему так много?

– Обрезание в возрасте нескольких дней – это простая и сравнительно безболезненная процедура. У евреев Восточной Европы обрезание мог сделать любой малограмотный резник. У нас в Америке, где обрезание делают практически всем мужчинам независимо от вероисповедания, это обычно делает хирург, хотя может сделать и медсестра. Но в тридцать шесть лет это уже достаточно сложная операция, которую надо делать под общим наркозом. В этом возрасте крайняя плоть содержит сотни кровеносных сосудов, и всегда есть опасность сильного кровотечения. Это можно сделать только в хорошо оборудованном госпитале, например в нашем. Подумайте и позвоните мне.

Жена отнеслась к идее положительно.

– Ты первый в моей жизни необрезанный мужчина. Не хотела тебе говорить, но меня это беспокоит – по чисто эстетическим соображениям.

– Придется твоему эстетическому чувству пострадать, я этого делать не буду.

– Почему?

Я подумал, что должны же быть какие-то пределы в попытке стать стопроцентным американцем. Одно дело сменить стиль мышления, другое – изменить свое тело. Так можно далеко зайти. Сначала обрезание, потом подтяжка кожи, потом силиконовая грудь…

– Наверное, я за естественность.

Жена пожала плечами с выражением «тоже мне Жан-Жак Руссо», но настаивать не стала.

Трехмесячный срок подходил к концу. Работы не было. Из университетов и фирм, куда я разослал письма, предложений не поступало. Надо было открывать воскресную газету, звонить по объявлениям и продавать себя – главное американское занятие, абсолютно враждебное духу московского интеллигента. Но чего не сделаешь, когда дети требуют кока-колы и ванильного мороженого в индустриальных количествах, а друзья и родственники отделены от тебя десятком тысяч километров.

В большинстве мест, куда я звонил, услышав акцент, сухо отвечали, что место уже занято. На третий день вроде бы повезло.

– Да, мы ищем дизайнера, – сказал бодрый мужской голос, – но я слышу у вас акцент. Откуда вы?

Сам он тоже говорил с акцентом – с нью-йоркским.

– Из Советского Союза.

– Ага, – оживился голос, – а что, позвольте спросить, заставило вас покинуть СССР?

– Ну, знаете, миллион причин…

– Назовите одну.

– Хорошо, поиски свободы.

– Так, так, – не унимался голос, – а ваше понятие свободы включает в себя религиозную свободу?

– Разумеется.

– К какой же религии вы принадлежите?

Такой вопрос при приеме на работу является нарушением всех американских законов, но я тогда этого не знал. Поскольку мы приехали по еврейской линии, пришлось начать сияющую новую жизнь с вранья:

– К еврейской.

Долгая пауза. Наконец он задумчиво произнес:

– Ну что же, если я возьму вас на работу, то вы, по крайней мере, можете не опасаться религиозных притеснений. Я тоже еврей.

После этого он заговорил быстро:

– Машина есть?

– Да.

– Через сколько минут можете приехать в Хантингтон-бич?

– Минут через двадцать.

– Семья есть?

– Да. Жена и двое детей.

– Берите их с собой. Записывайте адрес. Меня зовут Эл Шайн.

Рекламное агентство Эла Шайна состояло из Эла Шайна и жены-китаянки по имени Пинг. Им следовало бы назвать свое агентство Пинг-Поц, подумал я.

– Похожа моя жена на еврейку? – кричал возбужденный Эл.

– Не очень.

– Вот! А между тем она стопроцентная еврейка. Вот уже пять лет. Приняла иудаизм, когда вышла за меня замуж. Женщинам, слава богу, не надо делать обрезания. Ну, показывайте ваши работы.

– Эл, – сказал я, – передо мной стоит сложная задача: убедить вас, что я замечательный дизайнер, не показав вам ни одной работы. Все они отправлены дипломатической почтой в Израиль, но до нас еще не дошли.

– Ага! – воскликнул Эл, потирая руки. – Посмотрим, посмотрим, как вы выкрутитесь.

После моего страстного монолога о дизайне и показа трех случайно оказавшихся в моем чемодане фотографий Эл сказал:

– Допустим, что вы меня убедили. Сколько вы хотите денег?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Хорошо, назовите сумму, которой бы вам хватило, чтобы заплатить по всем счетам за неделю. Можете посоветоваться с женой.

Мы взяли листок бумаги и записали все наши расходы: страховку, бензин, квартиру, еду и одежду. У нас получилось четыреста долларов.

– Это больше, чем я рассчитывал платить дизайнеру, – сказал Эл.

Он задумался.

– Ладно. Мы, евреи, должны помогать друг другу. Это будет моя мицва. Вы знаете, что такое мицва?

Я уже было собрался честно сказать нет, но вмешалась моя жена:

– Еврейская благотворительность. Кто этого не знает!

– Молодцы. Теперь я вижу, что вы настоящие евреи. Да, это будет моя мицва. Позвоните мне через три дня.

По дороге домой мы заехали в «Макдоналдс» и отпраздновали событие сожрав, к восторгу детей, по целому бигмаку.

Через три дня я позвонил Элу, и он сухо сообщил мне, что решил взять другого дизайнера.

Я открываю глаза. Передо мной люди в шлемах сражаются из-за продолговатого предмета. Это висящий надо мной телевизор, по которому передают американский футбол. Слева висит капельница. От нее тонкий прозрачный шланг тянется к моей вене. Где я?

Я пытаюсь привстать, но резкая боль в паху заставляет меня лечь. Мне сделали обрезание? Как это получилось? Я же не хотел…

– Помните, – говорит мне на следующее утро доктор Ашер. – Вы перенесли тяжелую операцию. Если начнется кровотечение, операцию придется повторить. Никакого секса в течение трех недель. Никаких мыслей о сексе – это может вызвать прилив крови. Тут мы вам немного поможем. Вы будете пить вот эти таблетки, они резко понизят ваш интерес к сексу, правда, иногда они вызывают головную боль.

Это была не просто головная боль, а настоящая американская суперэкстра головная боль – тяжелая, невыносимая, со стуком в висках. Промучившись три дня, я решил перестать пить эти таблетки – какие там мысли о сексе в таком состоянии!

Это было ошибкой. Как-то поздно вечером я неосторожно включил телевизор и наткнулся на интимную сцену. И мгновенно – пронизывающая боль.

– Fuck!

Нет, уж лучше пусть болит голова.

Прочел в газете «Лос-Анджелес Таймс», что в свободной Америке сексом занимаются в среднем в два раза реже, чем в католической Италии, хотя говорят о нем в два раза больше. Может быть, именно поэтому американца с утра до вечера бомбардируют изображениями женской груди и ягодиц. Они подстерегают его везде: в журналах, в кино, по телевизору, на шоссе, в магазине. В Риме тоже можно было увидеть рекламу, построенную на сексе, но, во-первых, ее было меньше, а во-вторых, там всегда присутствовала недоговоренность, тайна, что делало ее более действенной. Здесь же все в лоб. Безукоризненно освещенные безукоризненной формы груди и ягодицы подавались вам без всякой игры и тайны, примерно как ванильное мороженное. Первое время я не обращал на них внимания – слишком примитивно и слишком много было других проблем. Сейчас же, когда тебе все время говорят «только не думай о сексе», ясно, что ни о чем другом думать невозможно, и примитивная реклама стала действовать. Но каждая секунда приятного возбуждения от вида свежей, хорошо освещенной плоти мгновенно превращалась в мучительную боль.

– Fuck!

Возбуждение мгновенно пропадало, но через минуту все повторялось снова. Эти евреи превратили меня во что-то вроде царя Мидаса.

Через неделю я выбросил таблетки и сказал жене:

– Если мы не займемся сегодня сексом, я взорвусь.

– А если швы разойдутся?

– Вызовем скорую.

Все это напоминало приготовление к хирургической операции. На ночном столике лежали стерильная марля и визитная карточка доктора Ашера. Я чувствовал себя то капитаном Гастелло, то Муцием Сцеволлой, то Данко, отдающим людям свой жизненно важный орган.

Несмотря на боль, швы выдержали. Я стал стопроцентным американцем. И результаты сказались немедленно. На следующий день мне позвонил Эл Шайн и закричал в трубку:

– Немедленно звоните в журнал «Апельсиновое побережье». Они ищут дизайнера, я сказал им, что лучше вас они не найдут никого. Они ждут вашего звонка.

Хозяйка журнала, бывшая мисс Калифорния с силиконовой грудью, смотрела на меня недоверчиво.

– Этот Эл Шайн вас так расхваливал, он сказал, что вы очень дорогой дизайнер. Сколько же вы хотите?

– Четыреста долларов в неделю.

Красавица не смогла скрыть счастливого блеска в глазах.

– Ох уж эти мне евреи, – сказала она с обворожительной улыбкой.

Я тогда не знал, что, если бы я тут же подал на нее в суд за расизм, эта реплика могла бы стоить ей несколько миллионов.

1982

Уиндоу шопинг

Во время войны Бад был капитаном американских военно-воздушных сил. За день до вылета всех пилотов собрали и сказали:

– Вы летите бомбить Германию. Если кого-то из вас собьют, а он при этом еврей, ему, прямо скажем, не позавидуешь. Поэтому все, у кого еврейские фамилии, могут поменять себе документы.

Бад, фамилия которого Блитцер, оказался перед дилеммой. С одной стороны, ему совсем не хотелось в немецкий концлагерь, с другой – сменить фамилию ему казалось капитуляцией перед тем самым нацизмом, с которым он летел воевать.

– Ну и как же вы решили эту дилемму? – спросил я его.

– Я пришел к выводу, что эта дилемма не имеет решения. Любой вариант был абсолютно неприемлем для меня. К счастью, наш полет отменили, и я был избавлен от необходимости выбора.

– Но что бы вы делали, если бы его не отменили? – настаивал я.

– Честно говоря, – сказал Бад, откинувшись в своем инвалидном кресле, – не знаю.

У Бада парализованы обе ноги и одна рука, но это не имеет никакого отношения к войне. В 50-х годах он заболел полиомиелитом. К тому времени, когда появилась вакцина, он уже был инвалидом. Это сделало его воинствующим атеистом.

– Если бы Бог и существовал, – сказал он мне, – я бы никогда не простил ему моего бессмысленного полиомиелита.

Право на счастье является главным пунктом Декларации независимости. Поэтому в американском сознании нет места плохим событиям. Если происходит что-то плохое, значит, кто-то виноват. Если ты упал на улице и сломал ногу, значит надо подать в суд на город, который плохо замостил тротуар. В случае с Бадом подавать в суд было не на кого, поэтому был наказан Бог.

Когда я впервые вошел в двухэтажное здание принадлежащей Баду компании «Интегрированные потолки», меня поразил его интерьер. Это была вариация на тему модного тогда архитектора Майкла Грейвса, был воспроизведен даже его серо-лиловый колорит, но при этом каждое помещение увенчивалось одним из изобретенных Бадом подвесных декоративных потолков, что делало все здание значительно интереснее занудного постмодернизма Грейвса. На видном месте в конце коридора стояло странное пластмассовое сооружение с торчащими из него красными трубами, как потом выяснилось, абстрактная скульптура.

Бад выехал ко мне на своем инвалидном кресле, я неловко пожал его желтую, почти неживую руку, и он стал с явной гордостью показывать мне помещение. Я ходил по коридорам, едва поспевая за инвалидным креслом Бада, и думал: как можно работать в таком интерьере – прямо со страниц рекламного каталога? Наверное, чувствуешь себя атрибутом архитектурной фотографии, манекеном. Захочется одеться во все серо-лиловое и постоянно сохранять на лице улыбку. Как в таком интерьере можно, скажем, наорать на провинившегося подчиненного? И как можно провиниться?

Мне вдруг захотелось устроиться на работу в это заведение и самому стать частью рекламной фотографии, тем более что Бад показался мне умным человеком, в отличие от хозяйки журнала, где я тогда работал художником, дуры и стервы.

– Если у вас появится вакансия, – сказал я после того, как Бад просмотрел папку с моими журнальными работами, – я бы хотел подать заявление.

– Видите ли, – сказал Бад задумчиво, – мне нравятся ваши работы, и у нас как раз есть вакансия, но дело в том, что это должность начальника отдела рекламы, а вы… – он замялся, – вы ведь приехали из коммунистической страны, где у всех только один клиент – государство. Вы ведь просто ничего не знаете о рекламе.

– Вы правы, – сказал я. – Я ничего не знаю о рекламе, но именно это дает мне огромное преимущество. Как известно, самая большая ошибка в области рекламы – это повторение уж существующего решения. Поскольку я этих существующих решений не знаю, я буду вынужден все время придумывать новые.

Бедный Бад не понимал, что человек, прошедший школу советской демагогии, – это зверь пострашнее акулы капитализма. То, что я сказал, как я узнал впоследствии, было абсолютно неверным. В рекламе как раз гораздо лучше повторить уже известное и заведомо работающее решение, чем тратить силы и ресурсы на поиски нового. Но я произнес сакраментальную формулу «как известно». Так у нас полемизировали в Москве в отделе социологии: «Как известно, исследования показали, что…» И те, кому это было неизвестно, затыкались, чтобы их не заподозрили в отсталости.

Бад, человек много знающий, но не получивший формального образования, тоже на секунду испугался: раз ему это неизвестно, значит он что-то упустил. Разумеется, через секунду ему уже было ясно, что я ему лапшу на уши вешаю, но, как ни странно, именно эта моя наглость ему и понравилась.

– Ну, что же, – сказал Бад. – Я готов подумать над вашими словами. Вы явно способны продавать себя. Кто знает, может быть, вы сможете продавать и мои потолки.

На следующее утро Бад позвонил и попросил прислать список лиц (с телефонами), которые меня лично знают, еще раз папку с моими работами и какие-нибудь мои статьи, которые я упоминал в нашем разговоре.

– Но ведь все статьи написаны по-русски.

– Неважно, – сказал Бад, – все равно пришлите.

Получив от меня толстый пакет, Бад позвонил с вопросами, а потом звонил еще несколько раз. Кота в мешке он явно брать не хотел. Через три недели, когда я уже решил, что ничего не выйдет, Бад позвонил снова и сказал, что хочет теперь познакомиться с моей семьей, для чего первого января приглашает меня с семьей, с детьми и купальниками на «бранч» у бассейна. Я уже знал этот неологизм, образованный от слов «ланч» и «брекфаст».

У нас с женой возникла дискуссия, брать ли с собой шампанское по случаю Нового года – вдруг у них это не принято. В конце концов я решил, что единственная здоровая стратегия поведения в чужом монастыре – это являться туда со своим уставом, только делать это уверенно.

Шампанское было принято с восторгом.

– Прямо сейчас откроем, – сказала Далия, литовская жена Бада, с некоторым вожделением глядя на бутылку. Литовский язык она давно забыла. Когда-то жила в Париже и свободно говорила по-французски, но теперь забыла и этот язык.

Она предложила всем нам надеть купальные костюмы. Дети с визгом кинулись в бассейн. Далия, ни на минуту не выпуская из рук бокала, стала показывать моей жене свою экспрессионистскую живопись. Я заметил, что Бад рассматривает мою жену в купальнике с неменьшим вожделением, чем Далия – бутылку. Американское чудо, подумал я, без рук, без ног, на бабку скок.

Потом мы с Бадом заговорили о делах, попивая мое дешевое шампанское. Было похоже, что он уже почти принял решение меня взять, но ему не хватает какой-то капли.

– А сколько, кстати, вам платят в вашем журнале? – спросил он.

К этому времени я уже усвоил первое правило американского бизнеса – говорить правду, поэтому честно назвал свою смехотворную зарплату. Я еще не успел усвоить второе правило американского бизнеса: действие первого правила распространяется только на те случаи, когда тебя могут проверить.

Через два дня Бад снова позвонил и торжественно объявил, что от имени всей компании предлагает мне должность начальника отдела рекламы с зарплатой 24 тысячи в год. Это было на четыре тысячи больше, чем я получал в журнале, но на восемь тысяч меньше, как потом выяснилось, чем получала моя предшественница филиппинка Анна Мао, уволенная за растрату казенных средств. Все, как я потом узнал, мечтали уволить ее уже много лет, но Бад не соглашался, потому что она умела делать ему какой-то особенный филиппинский массаж. Когда же ее поймали на хищении, выхода у Бада уже не было. Личная нечестность в Америке, как правило, не прощается. Вот если бы она обобрала государство на несколько миллионов, тогда это можно было бы загладить массажем.

Я объявил о своем уходе из журнала. Стерва-хозяйка прижала меня к своей силиконовой груди и пожелала успеха на новом поприще. От имени редакции мне был вручен подарок – толстый справочник фотографов и иллюстраторов, работающих в области рекламы, под названием «Уоркбук» (я вспомнил об этом подарке много лет спустя, когда был арт-директором «Уоркбука», а потом еще раз, когда туда устроилась секретаршей наша 17-летняя дочь).

Я съездил в «Интегрированные потолки», чтобы познакомиться с будущими коллегами и подчиненными. Последних оказалось четыре: толстая и приветливая мексиканка Рита – моя секретарша, ее поразительно красивая семнадцатилетняя сестра Росио – девочка на побегушках, серьезный мексиканский юноша упаковщик Хозе и самоуверенная девушка с Мид-Веста Кэти, которая должна была заниматься графическим дизайном, в котором, как потом выяснилось, она не смыслила ровным счетом ничего.

И вот настал день, когда я торжественно вошел в свой кабинет, роскошно обставленный растратчицей Анной Мао, освещенный одним из светящихся потолков нашей фирмы, увешанный горшками с экзотическими растениями, и обнаружил, что мои четверо подчиненных стоят на пороге и благоговейно ждут указаний.

Одно дело произнести монолог в стиле Хлестакова про сорок тысяч курьеров, другое – давать реальные инструкции этим курьерам. К счастью, у Анны Мао работа была налажена четко, и всю работу Анны делала Рита. Сообразительная Рита деликатно спросила меня, можно ли ей, Росио и Хозе продолжать заниматься тем же, чем они занимались на прошлой неделе, и я милостиво разрешил. Кэти я позволил продолжать работать над чертежом, над которым, как потом выяснилось, она уже билась три недели. Я же, избавившись от своих подчиненных, закрылся в кабинете и стал в панике выдвигать наугад многочисленные ящики и читать случайные бумаги.

Чем больше я читал, тем больший ужас меня охватывал. Я не понимал ровным счетом ничего. Надо было срочно принимать решение. Либо валиться под колеса бадовского кресла и голосить:

– Прости, хозяин, нечистый попутал. Ничего я не знаю про рекламу и никогда не узнаю, не нашего это ума дело.

Второй вариант – учиться на ходу. Всю первую неделю я пытался следовать второму варианту. Брал домой папки с бумагами Анны Мао, многочисленные письма и докладные записки, появляющиеся каждое утро в моей in-basket – корзине для входящих бумаг. К концу недели я окончательно запутался, пошел к Баду.

Тот выслушал мои отчаянные признания в некомпетентности и произнес почти тот самый текст, которого молодой Пастернак, переживающий отсутствие абсолютного слуха, так и не дождался от Скрябина.

– Эх, Влад, – сказал он, – я и сам-то не очень понимаю, как эти окаянные потолки рекламировать, хоть я и занимаюсь этим вот уже 25 лет. Давай-ка вместе просмотрим твои бумаги и попробуем разобраться…

Прошел год. К Баду обратилась немецкая компания с предложением продавать в Америке их декоративный подвесной потолок – открытую решетку, сделанную из пустотелых алюминиевых реек. Бад все никак не мог забыть, как он собирался лететь бомбить Германию и ему нужно было менять фамилию в документах. Он все еще находился в состоянии войны с Германией, и Германия пока не сделала никаких шагов к примирению лично с ним.

Пока он вел телефонные переговоры с немецкой фирмой, Бад все время ждал, что те заговорят о чувстве вины, раскаянии и искуплении. Этого не происходило. В конце концов Бад решил отказаться. Я пришел в ужас:

– Почему эти молодые немецкие бизнесмены должны отвечать за то, что делали их родители сорок лет назад? По этой логике вы не должны были брать меня на работу – я приехал из Советского Союза, который в 1939 году заключил пакт с Гитлером.

– Ты, наверное, прав, но я хочу оградить себя от отрицательных эмоций. – Бад задумался. – А кроме того, я подсчитал, что нам выгоднее самим наладить выпуск таких потолков, а заодно и усовершенствовать их.

Американские евреи, у которых есть деньги, говорится в популярном анекдоте, ездят в «мерседесах», а те, у кого денег нет, утверждают, что никогда в жизни не сядут в немецкую машину. Примерно такая же логика была у Бада: практические соображения он пытался выдавать за моральные. Он ловко облапошил немцев, но ему хотелось думать, что он наказал их за Холокост.

Так или иначе, наши инженеры нашли способ наладить производство немецкого потолка, изменив его ровно настолько, чтобы те не могли подать на нас в суд. Оставалось оповестить мир о нашем изобретении, а это значило, что проект переходил теперь в отдел рекламы, то есть ко мне.

Потолок был смонтирован в конференц-зале. Был приглашен старый приятель Бада, фотограф Брюс, ученик Ансельма Адамса, большой любитель окружающей среды и животных, всегда появляющийся в обществе двух собак таких же лохматых, как и он, что всегда вызывало странное оживление среди наших секретарш.

Брюс терпеть не мог индустриализацию и прогресс и хотел бы фотографировать только лесные пейзажи перед рассветом, но спрос на них невелик, и Брюс был вынужден снимать потолки. Свою нелюбовь к ним Брюс выражал тем, что всегда снимал только один диапозитив вместо пяти с разной выдержкой, как сделал бы любой профессиональный фотограф. В результате в одном случае из десяти он обычно ошибался в экспозиции, и ему приходилось приезжать еще раз и снимать заново, что давало ему возможность еще сильнее ненавидеть прогресс с его техническим несовершенством.