Текст книги "Мос-Анджелес. Избранное"

Брюс сфотографировал наш потолок, причем с первого раза. Я сделал коллаж, подложив под этот потолок звездное небо, а снизу фотографию Земли с американского спутника. Получилось что-то вроде киноплаката к «Звездным войнам» – над земным шаром плывет непонятная космическая решетка.

Затем надо было убедить Бада поместить эту рекламу сразу в пять журналов – в три архитектурных и два по интерьеру, чтобы создать такой массированный удар, чтобы не было в Америке такого архитектора или дизайнера по интерьеру, который не знал бы о нашем потолке.

Бад подумал и неожиданно согласился:

– Ты заведуешь рекламой, тебе и решать.

Наша реклама побила все рекорды. Телефоны звонили с утра до вечера, люди хотели узнать подробности про наш потолок. Четыре из пяти журналов прислали мне специальные призы за самую действенную рекламу. Рита и Хозе сбились с ног, отправляя всем запрашивающим каталоги и образцы. Наш главный сейлзмен Стив впервые посмотрел на меня с уважением. Я ждал, что Бад вызовет меня и удвоит мою зарплату.

Бад действительно вызвал меня, но сказал совсем не то, чего я ожидал.

– Твоя реклама необычна. Она совсем не похожа на то, что мы делали последние 25 лет. Возможно, благодаря своей необычности она и произвела такое сильное действие. Но больше таких реклам мы делать не будем. Она нарушает сложившийся стиль и сложившуюся традицию и потому вредна.

Так я усвоил еще одно правило американского бизнеса. Человек – не машина. Если что-то хорошо для бизнеса, но по каким-то причинам неприятно лично ему, он пожертвует бизнесом. Моя реклама принесла Баду дополнительные заказы, но как выяснилось задела его творческое самолюбие. К счастью (или скорее к несчастью), как раз в это время Бад решил отойти от дел и продать свою компанию гигантской корпорации «Юнайтед Стэйтс Джипсум».

Теперь решение вопроса о том, какой должна быть реклама «Интегрированных потолков» уже не зависела ни от меня, ни от Бада. Оно зависело от человека из штата Огайо по имени Карл Шмидт, который до четырнадцати лет доил коров, и это было единственное дело, в котором он достиг совершенства.

Жизнь в компании изменилась радикально. Раньше, когда у меня появлялась идея, я мог просто всунуть голову в кабинет Бада и спросить:

– Минутка есть?

Бад, как правило, говорил «конечно», я излагал ему очередной план – как еще успешнее потратить его деньги. Бад выслушивал и говорил либо «да», либо «нет». Но уж если он говорил «да», то больше никого ни о чем спрашивать было не нужно.

Когда я попытался проделать тот же трюк с Карлом Шмидтом, он недовольно поморщился:

– Напиши мне докладную записку, тогда поговорим.

Я написал. Через неделю встречаю его в коридоре:

– Как мой план?

– Я послал его в Огайо второму вице-президенту. Посмотрим, что начальство скажет.

Через три недели приходит ответ из Огайо: «Идея прекрасная, исполнение отложить на неопределенный срок…»

Прошло несколько лет. Я покинул «Интегрированные потолки» и открыл свою собственную студию рекламы, а Бад – еще одну потолочную компанию. Из моего начальника Бад превратился в клиента, а поскольку новая компания, состоящая из Бада и Далии, была создана для развлечения, а не для дохода, он часто изобретал для меня рекламные проекты, просто чтобы иметь повод поболтать на морально-этические темы.

Семья моя к этому времени благополучно распалась, и Бад увлеченно принялся знакомить меня со всеми женщинами, которые казались ему привлекательными, а поскольку в эту категории попадали практически все лица женского пола, из этих знакомств почти никогда ничего не получалось.

Бад, однако, не привык сдаваться без боя.

– Как ты относишься к блайнд дэйт? – спросил он однажды по телефону.

Блайнд дэйт – это свидание с незнакомкой.

– Всегда готов! – отвечал я, как полагается хорошему бойскауту.

– Тогда приходи завтра в семь на ужин. Ничего про нее тебе заранее говорить не буду. Скажу только одно: о ее внешности ты можешь не беспокоиться.

Стол накрыт на четверых. Полумрак. Свечи. Рядом со мной – вроде бы японская красавица, но в темноте не разберешь.

– Знакомьтесь, это Эрико.

Эрико обворожительно улыбается:

– Я столько слышала о вас.

За ужином у нас с Бадом завязывается очередной разговор о Боге. Эрико внимательно слушает, изредка вставляя замечания, настолько осторожные и нейтральные, что с таким же успехом можно было и промолчать. Это, видимо, и есть светскость. Высказать мысль опасно, а молчать невежливо.

– Кто вы по профессии, Эрико?

– Юрист.

Тогда понятно. Эта профессия требует умения говорить, не давая никакой информации…

Проходит три недели. Эрико звонит мне по телефону.

– Меня не устраивают отношения, которые у нас сложились. Ты заезжаешь за мной в субботу, мы идем в ресторан, потом приходим ко мне, занимаемся сексом, в воскресенье утром ты уезжаешь, потому что тебе надо везти дочку на теннис или на музыку, и мы прощаемся до следующей субботы. Это превратилось в привычную схему.

– А чем уж так плоха эта схема?

Мне-то, честно говоря, казалось, что схема идеальная.

– А тем, что я ничего про тебя не знаю. Я хотела бы провести с тобой хотя бы один уикенд, чтобы мы оба побольше узнали друг о друге.

Действительно, что я знаю про Эрико? Ей 47 лет, но у нее тело молодой девушки. Японская загадка. Недавно развелась с мужем-архитектором, тоже японцем, который спроектировал и построил дом в горах. Дом при разводе достался Эрико. Белый дом, в котором ничего нет. Японский минимализм с элементами раннего Филипа Джонсона. Стерильная чистота и полная пустота. Каждый предмет, включая пять книг, стоит на строго отведенном месте. Если я сдвину книгу в сторону, Эрико ничего не скажет, но в следующий раз книга будет опять на своем месте.

Свободно, без акцента говорит по-английски, но уж слишком грамматически безупречными фразами. Не употребляет разговорных выражений даже в интимных ситуациях. Может сказать, например, «сейчас мой клитор нуждается в стимуляции». К сексу относится легко, без предубеждений. Вот, например, она стоит у своей сверкающей чистотой белой плиты в черных шелковых штанах, черной шелковой блузке и туфлях на высоких каблуках – готовит мне очередной кулинарный шедевр под названием «брокколи в соусе из креветок». Я подхожу к ней сзади и обнимаю. Эрико, не переставая помешивать брокколи, начинает тереться об меня своей изящной попкой.

– Мы так не испортим твои брокколи? – спрашиваю я.

– Наоборот. Их вкусовые качества только повысятся.

Она продолжает помешивать, пока я медленно расстегиваю ее шелковые штаны, и они падают на пол. Она продолжает помешивать, пока моя возбужденная плоть медленно входит в нее. И только в последний момент, перед тем как испытать оргазм, она успевает выключить плиту и отложить ложку…

В пятницу звонит Бад. Я ни разу не позвонил ему после блайнд дэйт, и он умирает от любопытства. Я начинаю подозревать, что он избрал меня своим полномочным представителем на сексуальном фронте. Я должен реализовывать какие-то его неосуществленные фантазии.

– Ну как? – спрашивает он.

– Подробности при встрече, а пока сообщаю, что мы с Эрико едем на три дня в Санта-Барбару, чтобы получше узнать друг друга.

– Вот это да! Вот это скорость!

Баду хочется подробностей. Я знаю, с каким восторгом слушает он обычно похабные рассказы нашего сейлзмена Стива. Не рассказать ли ему эпизод с брокколи? Но нет. В отношении Бада ко мне есть что-то отцовское, и этот рассказ может создать неловкость.

Итак, Санта-Барбара, традиционное убежище лос-анджелесских любовников. Мы с Эрико читаем рекламную брошюру. «Если в ваших отношениях появилась едва заметная трещина, если вы хотите вернуть то состояние опьянения друг от друга, которое так легко возникало в начале вашего романа, если вы хотите провести несколько дней, оторванные от всего мира, в увитой цветами спальне с видом на медленно (чтобы протянуть удовольствие) погружающееся в океан солнце, если вы хотите увидеть счастье в глазах вашего партнера – приезжайте в нашу гостиницу “Три пальмы”. Мы принимаем все виды кредитных карточек. Шампанское в стоимость номера не входит, но может быть заказано дополнительно».

На обложке фотография мужчины и женщины, бредущих босиком по океанской воде навстречу заходящему солнцу. Мы видим их силуэты со спины. На мужчине фрак, брюки подвернуты так, что ноги кажутся протезами, в одной руке черные туфли, в другой бутылка шампанского. Женщина в длинном белом декольтированном платье, подол полощется в воде, в одной руке белые туфли, в другой бокал. Почти Бад и Далия. Идеализированные рекламные Бад и Далия. Захотелось поехать в «Три пальмы» возвращать опьянение друг от друга.

В Санта-Барбару мы приехали в пятницу поздно вечером. У обоих была тяжелая неделя, поэтому после краткого и незатейливого секса оба мгновенно уснули. Утром за чашкой кофе под тремя пальмами мы рассматриваем новую порцию рекламных брошюр.

– Что бы тебе хотелось делать сегодня? – спрашиваю я.

– Я предпочитаю делать то, чего хочется тебе.

– Зачем же такая дискриминация, давай найдем то, что интересно обоим. Вот, например, брошюра о велосипедных прогулках. Можно взять напрокат велосипеды и ехать по берегу океана.

– Если тебе этого хочется, я готова, хоть я не практиковалась в велосипедной езде вот уже… – она запнулась, решив не акцентировать свой возраст.

– Мне-то, может быть, и хочется, но я сначала хочу услышать, чего хочется тебе.

– Единственное, чего мне хочется, это чтобы мы выполняли твои желания.

– Не хочешь на велосипедах – вот есть, например, осмотр китов со скоростного катера. Или экскурсия в испанскую миссию…

– Тебе хочется на велосипедах. Мы поедем на велосипедах.

Велосипедная дорожка сначала идет вдоль океана, а потом неожиданно сворачивает в сторону и начинает карабкаться в гору. Эрико останавливается. Ей трудно.

– Давай вернемся, – говорю я. – Слишком круто.

– Нет. Я не устала. Поедем дальше.

Мы едем, но я вижу, что она выдохлась.

– Достаточно. Я вижу, ты устала. Давай вернемся.

– Нет, я не устала!

– Тогда поедем дальше.

Эрико молча смотрит на меня. Мы стоим на обочине. Мимо нас на дикой скорости по извилистой горной дороге вверх несутся машины. Эрико держит велосипед двумя руками. На кожаное седло капают слезы.

– Эрико, пожалуйста, не мучай себя и меня, давай повернем обратно и поедем в рыбный ресторан, у них есть сорок шесть блюд из креветок.

Эрико берет себя в руки и говорит с улыбкой:

– Я немного переоценила свою спортивную форму. Но сорок шесть блюд из креветок звучат очень заманчиво.

Мы доползаем обратно, сдаем велосипеды, и нам даже возвращают часть денег. После креветок мы возвращаемся домой, быстро залезаем в постель и сразу начинаем заниматься сексом, только чтобы не обсуждать нашу неудавшуюся велосипедную прогулку. Но вместо обещанного упоительного секса под тремя пальмами получаются какие-то утомительные физические упражнения. Оба раздражены. Упражнения, несмотря на взаимное раздражение, заканчиваются совместным оргазмом.

– Надо поспать, – говорю я и с чувством выполненного долга поворачиваюсь на другой бок.

Эрико вдруг выскакивает из кровати и начинает быстро ходить взад-вперед мимо окна. Она начинает говорить, причем все ее сложные грамматические конструкции пропадают:

– Ты заставил меня сесть на этот жуткий велосипед, я терпеть не могу велосипедов. Это идиотское седло стерло мне всю кожу между ног, мне теперь больно ходить, и я не получила никакого удовольствия от секса!

– Что?! Это я тебя заставил? Я тебя сто раз спрашивал, что ты хочешь делать, и ты ни разу не выразила никакого желания. Ты только повторяла, что хочешь делать то, чего хочу я. Ты просто сама не знаешь, чего ты хочешь.

– Я прекрасно знаю, чего я хочу.

– Вот как? Интересно было бы услышать. Чего же тебе на самом деле хотелось делать сегодня утром?

– Ты хочешь знать?

– Да, я хочу знать!

– Уиндоу шопинг!

– Что???

– Уиндоу шопинг, мне хотелось делать уиндоу шопинг!

От растерянности я замолкаю. Уиндоу шопинг – это значит глазеть на витрины.

– Ты приехала в Санта-Барбару, чтобы рассматривать витрины? Это можно было делать в Лос-Анджелесе. И без меня.

– В Лос-Анджелесе у меня нет на это времени, и мне хотелось с тобой.

– Ну хорошо, а какого черта ты мне об этом не сказала?

– Это была вежливость!

– Вежливость? Это был идиотизм: сначала из вежливости делать то, чего ты не хочешь, а потом орать на меня, что я тебя заставил. Хочешь быть вежливой, терпи до конца, а не суй мне в нос свою поношенную промежность. Если ты думаешь, что я получил хоть какое-нибудь…

– Я ненавижу тебя, – говорит она тихо.

Тут оба замолкают, внезапно осознав ужасную истину: им предстоит провести вместе еще два дня.

Эрико молча продолжает ходить взад-вперед по комнате. Ее красивое тело теперь не вызывает у меня ничего, кроме брезгливого отвращения. Как бы почувствовав это, она хватает лежащий на столе халат и быстрым движением накидывает его на себя.

– Я думаю, что у нас есть два варианта, – говорит она в своей прежней светской манере. – Наша романтическая поездка не удалась. Мы можем вернуться прямо сейчас – через два часа мы будем уже в Лос-Анджелесе. Второй вариант – перестать выяснять отношения и попробовать отнестись друг другу доброжелательно. Тогда, может быть, мы сможем провести оставшиеся два дня вместе и все-таки получить какое-то удовольствие от этого места.

– Я готов попробовать, при условии, что мы прямо сейчас договоримся, что именно мы делаем сегодня, завтра и послезавтра. Без всякой вежливости. И никакого уиндоу шопинг.

– Я приношу в жертву уиндоу шопинг, – говорит Эрико со обворожительной улыбкой. – Сегодня вечером мы можем погулять вдоль океана и посмотреть на закат, а потом поужинать в ресторане, который на причале. Завтра утром я предлагаю поехать в испанскую миссию, а вечером пойти в кино. Послезавтра утром позавтракать в кафе, которое над обрывом, там замечательный вид на океан, а потом ехать домой, чтобы быть там около двух.

Следующие два дня мы проводим как два персонажа рекламной брошюры. Мы улыбаемся друг другу. Мы заботливы и предупредительны. Мы обсуждаем красоты природы и архитектурные детали испанской миссии. Мы делаем друг другу неожиданные маленькие подарочки. Если бы кто-нибудь наблюдал за нами со стороны, он подумал бы, что перед ним абсолютно счастливая пара. Но, если бы этот наблюдатель мог видеть в темноте, он с удивлением заметил бы, с какой тщательностью эта счастливая пара располагается в своей огромной двуспальной кровати, – чтобы, не дай бог, невзначай не коснуться друг друга.

Вся обратная дорога – не два, а все четыре часа, из-за потока возвращающихся после длинного уикенда счастливых любовников – проходит в абсолютном молчании. Спектакль сыгран, и актеры не хотят больше напрягаться. Мы молча въезжаем в белый гараж, я помогаю Эрико донести ее сумку. Потом мы несколько минут стоим молча. Нам еще предстоит сыграть сцену прощания.

– Огромное спасибо, – говорит наконец она. – Я получила необыкновенное удовольствие.

Я молча целую ее в щечку и быстро иду к машине. Рев мотора. На дикой скорости я проношусь вниз по крутому серпантину узких улочек, чудом не задевая припаркованные машины. Из раскрытых окон моего авто на весь сонный поселок несется страшный русский мат.

На похоронах Бада, на зеленой лужайке перед бассейном, четыре очень старых негра играют «Когда святые маршируют». Похороны должны быть веселыми, написал Бад в своем завещании, должен играть джаз, и все должны вспоминать только смешное.

Далию поддерживают два человека, она настолько пьяна, что немедленно упадет, если ее отпустить. В какой-то степени это можно считать выполнением бадовского завещания. Я подхожу к ней с соболезнованиями. Сначала она меня не узнает. Потом что-то проясняется в ее лице, и она говорит:

– Где ваша жена? Я хочу показать ей свою живопись.

Я напоминаю ей, что мы с женой вот уже семь лет как разведены. Ее взгляд снова гаснет, и ее уводят.

Посреди лужайки стоит микрофон. В перерывах между джазовыми импровизациями друзья и родственники подходят к микрофону и вспоминают смешные случаи из жизни Бада. Подхожу и я.

– Главной чертой Бада, – говорю я, – был интерес к людям и недоверие к схемам. В этом смысле он прямая противоположность тем деятелям из Огайо, которые купили его компанию. Под мудрым руководством товарища Карла Шмидта, все мы, начальники отделов, проводили недели и месяцы, составляя бесконечные организационные схемы, где каждой должности соответствовал прямоугольник, а стрелки обозначали субординацию. «Главное – это создать хорошую схему, – говорил Карл Маркс… простите… Карл Шмидт, – а уж кем ее заполнять, не очень и важно». Созданные под его руководством схемы были идеальны, но компания развалилась за три года. Люди важнее схем. Мог ли я когда-нибудь предположить, что буду отстаивать этот тезис в мире рыночной экономики и свободного предпринимательства?

В очереди за салатом сталкиваюсь с Эрико. На ней хорошо знакомые мне шелковые штаны.

– Я чрезвычайно рада вас видеть, – говорит она, – и как жаль, что при таких печальных обстоятельствах. Ваша речь была очень элоквентной, хотя там почему-то не было ни одного смешного случая. Кстати, должна вам сказать, что я больше не юрист. Я открыла мебельный магазин. Посмотрите на досуге эту брошюру, если у вас когда-нибудь появится необходимость приобрести мебель, непременно заходите.

На обложке улыбающиеся мужчина и женщина, оба в белом, заглядывают в витрину мебельного магазина. Они сняты изнутри, сквозь стекло витрины, а на переднем плане ослепительно-белый обеденный стол и несколько белых стульев с серо-лиловой матерчатой обивкой.

Типичный уиндоу шопинг.

2003

Вкусовой мираж

Интеллектуал ли я?

Похоже, что да, поскольку журнал «Нью-Йорк Ревью оф Букс», который я читаю вот уже тридцать лет, был недавно объявлен «самым интеллектуальным изданием в Америке».

Но все-таки, видимо, не вполне интеллектуал, потому что, получив свежий номер, прежде чем читать про раннего Витгенштейна и позднего Фуко, я обычно открываю последнюю страницу, где печатаются личные объявления типа: «Юная вдова 72 лет, профессор лингвистики и музыкологии, мечтает встретить Мужчину с большой буквы. Пол и возраст значения не имеют. Знание немецкого и умение читать партитуры обязательно».

Эту вдову я вижу совершенно отчетливо. Костлявая, носит джинсы и спортивные свитера в серо-зеленой гамме, следы многочисленных подтяжек кожи на лице, но издали выглядит шикарно, крайне левые взгляды, считает, что все зло в мире от крупных корпораций, курит марихуану, коллекционирует абстрактную скульптуру, в основном раннего Джакометти, когда моется в душе, поет «Песни земли» Малера по-немецки, разрывается между феминизмом и желанием заполучить Мужчину с большой буквы.

Я никогда не отвечал на подобные объявления, пока однажды не наткнулся на следующий текст:

Элегантная восточная женщина. 31 год. Искусствовед. Адвокат. Изысканное тело. Изысканная душа.

Пара в саду. Китайская живопись на шелке. XIX век

Элегантность – европейское понятие. Восточная элегантность – это уже противоречие. Искусствовед-адвокат – тоже достаточно странное сочетание. Почему искусствовед может захотеть стать адвокатом? Для денег. Почему хочет сохранить титул искусствоведа? Стыдно быть просто адвокатом? Дальше, если у человека изысканная душа, зачем ему рекламировать тело? А если у нее столько достоинств, да еще изысканное тело, то зачем помещать объявление, у нее отбоя не должно быть от претендентов. В общем, все это никак не складывается в понятную картину.

«Что-то тут не так», – подумал я и тут же напечатал на компьютере следующий текст:

Дорогая элегантная восточная женщина, меня заинтриговало Ваше объявление в НРБ, главным образом своими парадоксами: Европа – Азия, искусство – юриспруденция, душа – тело, изысканность – газетное объявление. Вы загадка, которую мне хотелось бы разгадать. Посылаю Вам статью обо мне в местном журнале, ксерокопии некоторых своих статей и проектов, а также свою фотографию. Был бы рад получить ответ.

Примерно через неделю приходит факс, написанный от руки каким-то необыкновенным каллиграфическим почерком, видимо китайской тушью, на фантастически изысканном английском языке:

Дорогой друг, Ваша любовь к парадоксам и стремление видеть дуализм там, где его нет, выдают в Вас русского, хотя Ваша русскость видна уже в чересчур пристальном взгляде Ваших чуть зеленоватых глаз и, конечно, в Вашем имени. Похоже, что у нас с Вами есть много общего. Подозреваю, что Вы, как и я, поклонник Лао-Цзы. Не сомневаюсь, что Вы, как и я, постоянно разрываетесь между двумя профессиями, партнерами, родинами. Несмотря на наше патологическое сходство, переписка с Вами могла бы оказаться небезынтересной, тем более что мое имя содержит в себе приглашение на двух известных Вам языках. Пей-Ти.

Так начался роман в факсах. Теперь, приходя домой, я прежде всего бросался в спальню, где стоял факс, и, как правило, находил очередное послание Пей-Ти, написанное все тем же каллиграфическим почерком, все тем же изысканным английским языком. Тон нашей переписки постепенно становился все более интимным, мы по-прежнему цитировали Лао-Цзы и строили сложные речевые конструкции, но говорилось это в выражениях вроде «Вы с Вашей чувствительностью к прекрасному» или «Вы с Вашим удивительным пониманием людей». Мы выражали восхищение друг другом все более и более открыто, все меньше прибегая к камуфляжу цитат.

Пей-Ти оказалась китаянкой из Тайваня. Она жила в Нью-Йорке, заканчивала юридический факультет, окончив перед этим искусствоведческий, писала статьи по искусству в американские и китайские журналы. Хотя я никогда не видел ни ее, ни ее фотографий, я находился под сильным впечатлением от ее яркой личности и испытывал чувство, близкое к влюбленности.

Но в какой-то момент ее бестелесность стала меня беспокоить. Свой последний факс я закончил такими словами:

Дорогая Пей-Ти, мне нужна Ваша фотография. Мы находимся в неравном положении. Вы знаете, как выглядит Ваш собеседник. Я – нет. С Вашей проницательностью Вам даже и не нужна фотография, вы сумели угадать цвет моих глаз на черно-белом снимке. Я такой проницательностью не обладаю. Я – художник. Обращаясь к Вам, я невольно придумываю Вашу внешность, а это может оказаться опасной игрой: рано или поздно мы с Вами встретимся, и придуманные мной образы окажутся лишними и будут мешать мне видеть Вас такой, какая Вы есть.

Ответ не приходил несколько дней. Он оказался намного короче всех предыдущих:

Дорогой художник. Я чувствую, что мы слишком далеко зашли в наших романтических грезах. Эти отношения бесперспективны. Тот факт, что Вы просите меня прислать фотографию, говорит о том, что Вы сами не верите в подлинность этих отношений. Слишком многое нас разделяет: возраст, Ваши дети, разница культур, три с половиной тысячи миль. Вы правы, мы играем в опасную игру. Самое время ее прекратить.

«У нее деревянная нога, – подумал я. – Она горбунья. Карлица. Ее лицо изувечено в автомобильной катастрофе. У нее, как у рыжего человека Хармса, нет ни глаз, ни ушей. Что ж, может, это и хорошо, что я ее не увижу. Пусть у меня останется тот образ, который я придумал».

И по телефонным проводам через американский континент помчался очередной факс:

Дорогая Пей-Ти. Мне очень жаль, что наша дружба окончится так внезапно. Все, что нас разделяет, легко преодолимо. Непреодолимо лишь отсутствие у Вас желания все это преодолевать. Ваши письма я буду хранить всегда, это лучшее, что было написано в этом столетии.

Наша переписка, однако, не прекратилась, просто факсы стали приходить редко, в них по-прежнему были ссылки на Лао-Цзы, взаимное восхищение, но все это было написано как бы для печати. Как будто мы писали пьесу, в которой два персонажа обмениваются факсами. Под факсами стояли те же подписи, но они обозначали уже не нас, а вымышленных персонажей с теми же именами.

Однажды я вскользь упомянул, что буду в Нью-Йорке, на что персонаж по имени Пей-Ти любезно отозвался приглашением поужинать вместе:

Я буду на конференции по Джакометти в Музее современного искусства. Она кончится около семи. Если Вы подойдете к этому времени к аудитории на втором этаже, мы постараемся друг друга узнать.

Без четверти семь я всунул голову в аудиторию. Там показывали слайды, на экране были видны вытянутые и как бы разъеденные ржавчиной женские фигуры, чьи ноги – вековая мечта российского плейбоя – росли из подмышек, но опознать в темноте среди зрителей элегантную восточную женщину было невозможно. Я остался ждать в вестибюле. Через полчаса двери раскрылись, и из них хлынула толпа нью-йоркских интеллектуалов с абсолютно московскими лицами, и все как один в черном, как это было принято в этом году. Пей-Ти я узнал сразу.

Не красивая, неотталкивающая, с маленьким сильным телом и пристальным взглядом, даже по-своему привлекательная. Тонкая талия, но не там, где ее полагается иметь европейской женщине, а гораздо ниже. Главное же, что сразу бросается в глаза, это несоответствие стиля одежды и внешности. Ярко-красный костюм деловой женщины, возможно Армани, сумка, видимо, Прада, туфли на очень высоких каблуках, слишком яркая косметика. Все очень дорогое, очень модное и абсолютно ей не подходящее. Ей бы пошел традиционный китайский стиль эпохи, скажем, династии Минг, или наоборот, что-то слегка садо-мазохистское, например, кожаная куртка с цепями и молниями. Поразительно, как профессиональный искусствовед может до такой степени не видеть себя со стороны.

Мы улыбаемся и знакомимся. Персонажи произносят любезные фразы. Мы оба на высоте. Пей-Ти предлагает осмотреть выставку. Мы рассматриваем бронзовых каракатиц раннего Джакометти и обмениваемся наблюдениями. Пей-Ти эти скульптуры напоминают китайские овощи, а мне – завод скобяных изделий в городе Торжке. Мы единственные в толпе одеты не в черное. На нас смотрят. Постепенно среди черной толпы начинаю распознавать знакомые лица. Художник Шашкин, выяснив, что Пей-Ти – искусствовед, зовет нас к себе в мастерскую. Но нет, мы с Пей-Ти уже договорились поужинать в ее любимом таиландском ресторанчике на 58-й улице.

Таиландская еда в сочетании с японским пивом приводит нас обоих в состояние полной расслабленности. Напряжение пропадает, и мы возвращаемся к нашему привычному литературному флирту, только на этот раз в устной форме. Разницы, как выясняется, никакой. Мы снова цитируем Лао-Цзы и выражаем восхищение друг другом в литературной форме. Примерно через час возникает ощущение, что мы знакомы бесконечно давно, а еще через час я отчетливо понимаю, что передо мной самая умная, самая красивая, самая сексуальная и самая талантливая в мире женщина.

Пора уходить. Мы садимся в мой взятый напрокат линкольн, я подъезжаю к ее парадному и спрашиваю, не хочет ли она пригласить меня на чашку зеленого чая.

– Это было бы неправильно, – говорит Пей-Ти. – Независимо от того, что произойдет, мы оба будем чувствовать себя неловко. Глупо будет испортить такой замечательный вечер. Но я очень хочу, чтобы мы увиделись завтра.

– Вы абсолютно правы, – несколько разочарованно отвечаю я, захлопываю дверцу и уезжаю к себе в Принстон, где живу у друга, просиживающего дни и ночи перед компьютером, изобретая нечто, что скоро должно сделать его миллионером.

– Ну как? – рассеянно спрашивает друг, не отрываясь от экрана.

Ему можно не отвечать, потому что он все равно поглощен своим изобретением, тем более что хвастать мне особенно нечем.

На следующий день – звонок.

– Сегодня вечером идет малоизвестный фильм Пазолини, – говорит Пей-Ти, – заезжайте за мной в девять, это недалеко от меня.

– Дорогая Пей-Ти, – говорю я, – завтра утром я улетаю. Самолет в пять тридцать утра из Джей-Эф-Кей. Я должен быть там в четыре тридцать, чтобы успеть сдать машину. Это значит, что я должен выехать из Принстона в три, а встать в два тридцать. Если фильм кончится после полуночи, я попаду обратно в Принстон около двух ночи. Это значит, что мне останется спать полчаса, а у меня потом несколько важных встреч. Все это я говорю к тому, что мне придется остаться у тебя ночевать и ехать в аэропорт, не заезжая в Принстон, потому что от тебя до Джей-Эф-Кей всего двадцать минут. Имей в виду, что остаться ночевать вовсе не означает, что мы обязательно должны заниматься сексом.

– Чем бы мы ни занимались, возникнет неловкость. А я этого не хочу.

– А я не хочу возвращаться в два часа ночи в Принстон.

– Тогда отменим нашу встречу.

– Окей.

Ну, что ж, по крайне мере провели один замечательный вечер. Не говоря уже о сотне вдохновенных факсов. Романтическое приключение можно считать законченным.

Войдя в свою лос-анджелесскую квартиру через двадцать четыре часа, машинально бросаю взгляд на факс и вижу все тот же знакомый каллиграфический почерк:

Как я могла отпустить тебя! Я не могу спать. Я чувствую, как твои руки прикасаются ко мне, по моему телу проходит дрожь. Ты творец, я твоя скульптура, я чувствую, как ты лепишь меня. Твои руки касаются моей груди. Они скользят по моему животу. Я изголодалась по тебе. Я хочу, чтобы ты вошел в меня и напоил меня горячей жизнью…

– Ёкарный бабай! – вырывается у меня на чистом китайском языке. Испуганно оглядываюсь, не слышала ли дочка. Нет, в квартире я один. Бросаюсь к компьютеру. Надо не ударить в грязь лицом. Эротика так эротика. Я еще круче заверну. Что-нибудь из Маркиза де Сада: «Не создавать, а разрушать тебя. Не лепить тебя, а разрывать твое горячее тело на части. Мои зубы впиваются в твою плоть. Я чувствую на губах твою сладкую кровь. Я поглощаю тебя и слышу пронзительный крик твоего восторга».

Так начался наш второй роман в факсах. Тексты становились все более длинными, все более откровенными и все более изощренными. Целыми днями я думал только о том, какое именно эротическое приключение я придумаю и опишу сегодня вечером в очередном факсе. Через несколько дней я довел себя до такого возбуждения, что практически перестал спать. Надо было что-то делать. Теоретически и она, и я могли в любую минуту сесть в самолет и прилететь, но ни она, ни я этого почему-то не делали. Похоже, что наш секс мог происходить только в литературной сфере. Через некоторое время возбуждение, не находя никакого выхода, кроме литературного, стало понемногу спадать. Письма становились все более отточенными, но в них пропало напряжение. Факсы стали приходить все реже и недели через три совсем прекратились.

Мой друг из Принстона закончил наконец свое изобретение. Это был трехмерный сканер. Направив его на человека, можно было в течение секунд получить на компьютере его реалистическую трехмерную модель. Другу неслыханно повезло: его пригласили продемонстрировать свое изобретение на конкурсе «Мисс Вселенная» в Лас-Вегасе.