Текст книги "Мос-Анджелес. Избранное"

– Срочно приезжай, – сказал он мне по телефону. – От тебя зависит, стану я миллионером или нет. Ты художник. Ты знаешь, как надо освещать и фотографировать красавиц. Бросай все и будь завтра в Лас-Вегасе.

Чтобы быть в хорошей форме и произвести впечатление на красавиц, я решил день перед отъездом посвятить спорту. А какой спорт может сравниться по интенсивности с горным велосипедом? Хорошо помню, как я уверенно крутил педали, поднимаясь по каменистой тропе. Потом в моих воспоминания провал. Потом – склонившиеся надо мной хирурги и мягкий, но настойчивый голос: «Так какое же все-таки сегодня число?»

Два дня спустя я лежу дома с сотрясением мозга, шумом в ушах и болью во всем теле. Раздается телефонный звонок. Это Пей-Ти. Она радостно сообщает, что получила работу в Гонконге, вылетает послезавтра, а по дороге остановится на две ночи в Лос-Анджелесе, чтобы наконец претворить в жизнь, все, что мы с ней напридумывали.

– Милая Пей-Ти, – говорю я слабым голосом, – я мечтаю тебя видеть, но сейчас я не могу даже пошевелиться, ни о каком сексе не может быть и речи!

– Я исцелю тебя своими ласками, – легкомысленно говорит Пей-Ти.

– Дурочка. На меня страшно смотреть. Я чудом остался жив. У меня сломана внутричерепная перегородка. У меня двоится в глазах. Я не могу встать с кровати. Я не могу тебя встретить в аэропорту. Я не могу вести машину.

– Я возьму такси.

Через два дня нечеловеческим усилием воли заставляю себя встать, сесть за руль и поехать в аэропорт. Пей-Ти выглядит совсем иначе: на ней джинсы и желтая майка, что ей идет гораздо больше, чем «Армани». Она радостно бросается меня обнимать.

– Осторожно, я могу развалиться на куски.

– Со мной не развалишься, – весело говорит Пей-Ти. – Я очень голодная, где тут у вас таиландский ресторан?

Не в силах сопротивляться ее напору везу ее в таиландский ресторан. Мой друг официант Крис смотрит на меня с ужасом. Мой вид и правда страшен. Тем не менее мы садимся за стол, и Пей-Ти заказывает те же блюда, что мы ели в Нью-Йорке, и то же японское пиво.

– Мне нельзя пива.

– Со мной можно. Я тебя вылечу.

Я ем безумно острую еду, пью японское пиво и почему-то остаюсь жив.

Мы приезжаем ко мне, дома сегодня, к счастью, никого нет, входим в мою спальню. Пей-Ти быстро стаскивает с меня и с себя одежду. Что-то происходит, но я не понимаю, что. Открываю глаза, вижу ослепительно-белое тело ПейТи и слышу ее крик. Видимо, мы занимаемся любовью.

Прихожу в себя на следующий день около полудня и понимаю, что я абсолютно здоров. В глазах больше не двоится, шум в ушах пропал, и, самое главное, ничего не болит. Может я все еще сплю?

Я выхожу в кухню. Там Пей-Ти весело болтает по-английски с моей мамой, не говорившей до сих пор по-английски, и моей девятилетней американской дочкой. Как они там все оказались?

– Проснулся наконец, – весело говорит Пей-Ти. – А мы тут уже все решили. Ты отвезешь меня сейчас в Чайнатаун, я куплю все, что нужно, и приготовлю вам всем настоящий обед китайских императоров.

В Чайнатауне Пей-Ти вступает с продавцами в сложные профессиональные разговоры по-китайски. Они раскладывают перед ней морских гадов, розовые куски мяса неизвестных мне животных и овощи, напоминающие раннего Джакометти. Потом мы возвращаемся, она выгоняет всех из кухни и закрывает дверь. Через три часа нас зовут к столу, мы входим и столбенеем: так, наверно, выглядел стол при дворе императоров династии Минг.

Вкус этой еды невозможно передать, это то, что великий Похлебкин называл «вкусовым миражом». Пока ешь, испытываешь блаженство, как только перестаешь, невозможно вспомнить вкус. Поэтому мы ели не переставая. Еды было наготовлено на отряд чанкайшистов среднего размера, но мы вчетвером (практически втроем, потому что Пей-Ти ела мало) мгновенно уничтожили все…

Когда я вошел в спальню, Пей-Ти уже лежала в кровати, с головой накрывшись одеялом. Я лег рядом с ней и почувствовал, что ее плечи трясутся от беззвучных рыданий.

– Что случилось?

Пей-Ти только молча отворачивалась от меня, продолжая беззвучно рыдать.

– Скажи мне, что случилось! Все ведь было замечательно.

Пей-Ти невнятно проговорила что-то сквозь рыдания.

– Что? Скажи мне, я ничего не понял.

– Ты меня не любишь, – проговорила она, и плечи ее затряслись сильнее.

– Что?

– Ты меня не любишь.

– Подожди, какая любовь? Мы до этого еще не дошли, мы пока занимались только литературой, сексом и едой. Любовь – это потом.

– Ты меня не любишь.

Я начинаю думать. Что-то тут не так. Она не может плакать из-за неразделенной любви, для которой просто еще нет места. Любовь не возникает так быстро. Это влюбленность, а из-за влюбленности не плачут, тем более, что влюбленность у нас взаимная. Что бы сказал на моем месте психоаналитик? Он попытался бы свести все к детским травмам, к отношениям с отцом… Ага!

– Какие у тебя были отношения с отцом?

Тут Пей-Ти начинает плакать по-настоящему:

– Он никогда не любил меня.

– Мы, кажется, попали в точку. Ты проецируешь на меня свои отношения с отцом, тем более что мы с ним, надо полагать, ровесники. Может быть, я недостаточно хвалил императорский обед? Я не сказал тебе, что провел вчера лучшую ночь в своей жизни? Возможно, так и было, но я просто не могу ничего вспомнить, все это какой-то мираж.

– Отец никогда не любил меня, – продолжала рыдать Пей-Ти. – Он ни разу в жизни не похвалил меня. Нас было шесть братьев и три сестры. Я была самой младшей и всю жизнь пыталась ему доказать, что я чего-то стою…

– Теперь я все понял. Сначала газетным объявлением, потом письмами, потом сексом, а потом едой ты пыталась доказать мне, временно назначенному тобой на роль отца, что ты чего-то стоишь. Окей. Перестань плакать. Вытри слезы. Ты уже доказала.

Пей-Ти повернулась ко мне, послушно вытерла слезы и начала расстегивать пижаму.

Утром я отвез ее в аэропорт, и она улетела в Гонконг. Больше я ее никогда не видел.

Боюсь, что я все-таки интеллектуал. Законченность этого сюжета волнует меня куда больше, чем возможность разыскать в Гонгконге элегантную восточную женщину и снова погрузиться в один из ее миражей.

1998

Как стать бездомным в Венеции

Первый раз я попал в Венецию в качестве нищего эмигранта. Моя жена, ее двое детей и я были выпущены из СССР с максимально разрешенной суммой денег на семью – 500 долларов. Эту сумму, правда, нам обменяли по официальному курсу – 75 копеек за доллар. А вы говорите, в СССР не было ничего хорошего!

Три месяца мы провели в Риме в ожидании американской визы. Благодаря знанию английского языка я устроился переводчиком в еврейскую организацию «Джойнт». Я знал, что на сталинских процессах «агентами Джойнта» называли самых страшных «врагов народа». Мысль о том, что я теперь настоящий агент «Джойнта», волновала воображение.

«Джойнт», к сожалению, платил врагу народа жалкие гроши, тем не менее, не пользуясь транспортом и питаясь исключительно коше ди таккинo, нам с женой удалось скопить денег на поезд в Венецию и обратно. Ни о какой гостинице речи быть не могло. План был такой. Мы оставляем детей друзьям, едем ночным поездом в Венецию, спим в вагоне, целый день шляемся по городу, поздно ночью едем обратно и снова спим в вагоне. У нас еще оставалось 18 тысяч лир на еду – на два трамеццини и два капучино.

Поезд отходил в полночь и прибывал в Венецию в 5 утра. В кассе выяснилось, что объявленная цена не включает какого-то там налога, и хотя у нас хватало на билеты, на еду на двоих оставалось около трех тысяч лир – одна чашка капучино.

– Мы что, жрать сюда приехали? – сказали мы себе и решительно вошли в вагон, из которого нас тут же выперли, так как это был вагон первого класса. То, что нас выперли, оказалось редкой удачей – это вообще был не наш поезд, и шел он в Верону. Добравшись до своего поезда и своего вагона, два несостоявшихся веронца столкнулись с двумя неприятными фактами: а) места были только сидячие; б) свободных сидячих мест не было. В конце концов мы как-то приткнулись среди спящих итальянцев, все это напоминало теплушки из фильмов о гражданской войне, и пять часов спустя, голодные, злые и измученные бессонной ночью вышли из стационе на Канале Гранде. И тут произошло чудо.

Сочетание голода, усталости и знакомого из лекций по истории искусств вида Венеции в чуть розоватой утренней дымке привело нас в состояние, близкое к наркотическому опьянению. Дизайнер и художница уже не хотели ни есть, ни спать, а хотели только одного: броситься в это розовое чудо и раствориться в нем без остатка.

Эйфория закончилась примерно через 18 часов. Мы шли обратно к стационе мимо ярко освещенных террас, где красивые, хорошо одетые люди пили вино, смеялись, и от запаха их еды кружилась голова. У нас обоих возникло мрачное и абсолютно твердое убеждение, что в этот счастливый мир мы не попадем никогда…

Прошло 30 лет. За эти годы я успел побывать в университете Ка’Фоскари с лекциями, отметить Рождество на площади Сан-Марко, как учил Бродский, и сейчас шел пешком с изысканного ужина к себе домой в палаццо Ка’Зенобио, где расположен армянский колледж Мурат-Рафаэль. Я остановился в этом колледже в связи с инсталляцией, посвященной Давиду Саркисяну, к которой имел косвенное отношение. Когда я подходил к Ка’Зенобио, было около двух часов ночи. Все входные двери оказались запертыми. На звонок никто не ответил. На оглушительный стук во все двери тоже. Армяне спали непробудным сном.

Первая мысль: у меня есть мобильный телефон, сейчас я позвоню друзьям, с которыми расстался час назад. Они скорее всего еще не спят, и у кого-нибудь из них наверняка найдется свободная кровать. Эта блестящая мысль наткнулась на непреодолимое препятствие: батарейка в телефоне была мертва. Ну хорошо, я не могу попасть домой, и у меня не работает телефон, но ведь не может же быть, чтобы человек с кредитной карточкой в кармане, в цивилизованной стране, ночевал на улице. Должны же здесь быть, скажем, гостиницы.

Гостиница нашлась в 200 метрах. Нажимаю кнопку звонка, двери плавно открываются. Улыбающийся дежурный в элегантном сером костюме говорит мне что-то ласковое по-итальянски. Рассказываю ему по-английски про свои проблемы, он сочувственно качает загорелой бритой головой: I am so sorry! На вопрос, есть ли свободный номер, отвечает:

– В августе? Свободный номер? Вы шутите, синьор. Единственное место, где вы, может быть, и найдете свободный номер, это город Местрe.

Я опять на улице. Стоявшая все эти дни непереносимая жара сменилась холодным ветром. Я начинаю замерзать. Вспоминаю, что на причале-поплавке Сан-Базилио есть деревянные лавки. Стены там тоже есть, так что можно укрыться от ветра. Ложусь на жесткую плоскую лавку с торчащими из нее железными болтами и пытаюсь осмыслить происходящее.

Я только что ужинал в одном из лучших ресторанов Венеции с известными архитекторами, скульпторами и художниками. Я только что беседовал с важным чиновником о достоинствах и недостатках современной архитектуры. У меня в кармане три кредитные карточки. И вот теперь я мерзну на жесткой деревянной лавке причала Сан-Базилио. Неужели такие мелочи, как запертая дверь и севшая батарейка, в состоянии вырвать меня из цивилизованного мира, к которому, как мне казалось, я принадлежу, и сделать бездомным бродягой?

Причал покачивается на волнах. Время от времени причаливает вапоретто, от чего причал раскачивается так, что я едва удерживаюсь на холодной скамейке. На причал выходят несколько пассажиров, они бросают на меня беглый взгляд – понятно, бездомный – и уходят спать в свои уютные дома, в теплые и мягкие кровати.

Если дотерпеть до утра, мне отопрут, извинятся, и я снова вернусь к иллюзии, что мой мир прочен и нерушим. Но как я могу воссоединить утраченную связь прямо сейчас, здесь, на Сан-Базилио? И что именно связывает меня с тем, что я называю цивилизацией? Я замерзаю и начинаю чувствовать себя персонажем рассказа Брэдбери «Калейдоскоп». Астронавт Холлис несется в скафандре в открытом космосе, выброшенный туда взрывом ракеты, и думает: «Что я могу сделать? Есть ли еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во мне!»

И тогда, покачиваясь на волнах Канале Гранде, я начинаю писать в уме этот рассказ.

2011

Города и люди

Oбложка журнала «Reason»

Алиса в стране чудес

Алиса Розенбаум родилась в Петербурге через несколько дней после Кровавого воскресенья, а умерла под именем Айн Рэнд в Нью-Йорке в 1982 году, незадолго до начала Фолклендской войны, продажи первого компактного диска и назначения Андропова Генеральным секретарем КПСС.

Мне пришлось довольно много читать и саму Айн Рэнд, и про нее. Прежде всего, конечно, ее роман об архитекторе-модернисте «Источник». Потом, когда кандидат в вице-президенты США Пол Райан заявил, что вся его политическая философия сформирована Рэнд, я решил прочесть, точнее прослушать аудиокнигу с ее magnum opus «Атлант расправил плечи». Я был очень удивлен, когда узнал, что популярность этой книги приближается к Библии и что ее популярность растет и в России. Практически все книги Рэнд переведены на русский язык. Учитывая, что ее философия включает в себя и теорию секса, мне захотелось побольше узнать о ее личной жизни.

Читаю биографию Рэнд, написанную ее ученицей Барбарой Брэнден, преданность которой не знала границ: она, например, на время уступила любимой учительнице своего мужа Натаниэля, или Натанa, как его называли друзья. Параллельно я читаю другие источники, включая книгу воспоминаний самого Натана. Он был на год старше Барбары, но на 25 лет младше Айн. Он тоже был предан Рэнд, но позднее, когда он стал тяготиться физической частью этих отношений и не смог их продолжать, разъяренная богиня изгнала обоих – и мужа, и жену – из своего рая.

Книга Барбары как будто написана двумя разными людьми, некоторые страницы написаны восторженной ученицей, другие – холодным трезвым аналитиком, который пытается понять, как ученица оказалась втянутой в культ. Барбара – философ с ученой степенью, но избранная ею философия была придумана самой Айн Рэнд и называется «объективизм». Учитель Барбары в Нью-Йоркском университете, профессор Сидней Хук, был разочаровавшимся левым, а позднее антикоммунистом, то есть единомышленником Рэнд. Тем не менее он отозвался о ее философии так: «В этом уникальном сочетании тавтологии с экстравагантным абсурдом бросается в глаза полное отсутствие каких бы то ни было серьезных аргументов». Хотя Барбара была категорически не согласна с этим отзывом, она не осудила Хука – преданность фигуре профессора была у нее в крови. Степень любви Алисы к Барбаре видна в том, что она простила ученице эту нелояльность – любого другого она бы просто уничтожила.

Значительную часть философии Рэнд занимает психология, о которой до знакомства с Натаном она имела довольно туманное представление. Брэнден написал несколько книг по психологии, и под его влиянием и жена, и любовница стали активно пользоваться психологическими понятиями и терминами. Психологический анализ сделал лучшие страницы биографии увлекательным, хотя подчас мучительным чтением. Надо ли добавлять, что все книги Натанa написаны под большим влиянием Айн Рэнд.

Пока я читаю, из телевизора доносятся крики и стоны – там идет документальный фильм о массовом самоубийстве членов секты Джима Джонса в 1978 году в Гайане. На сохранившейся магнитофонной записи как раз в этот момент ревущим детям дают лимонад с цианистым калием. Джим Джонс был членом американской компартии, за что был вызван на слушания сенатора Маккарти. Главным пунктом обвинения было посещение выступления Поля Робсона. Робсон был в Москве в 1949 году, где захотел увидеть своего друга, еврейского писателя и члена Антифашистского комитета (и, как я недавно выяснил, агента ЧК) Ицика Феффера. Того немедленно извлекли из тюрьмы, приодели и представили Робсону. Феффер успел рассказать Робсону про убийство Михоэлса, и что самого Феффера скоро наверняка расстреляют. Робсон вернулся в Америку, где никому, кроме сына, не рассказал про встречу с Феффером, поскольку она подрывала его политическую позицию. Феффера действительно расстреляли в 1952-м, а Робсон в этом же году получил Сталинскую премию. Как раз против просоветского крыла американской политики и была направлена вся деятельность Рэнд, хотя, как мы увидим, искажение и утаивание фактов ради идеологии было свойственно и ей.

После казни супругов Розенберг за шпионаж в пользу СССР Джим Джонс решил соединить марксизм с религией и создал Храм народов христианской церкви, главной целью которого была расовая интеграция. Церковь существовала сначала в штате Индиана, потом в Калифорнии, и в конце концов Джонс перевез своих прихожан в бывшую британскую колонию Гайану, где начал строить Джонстаун. Церковь, точнее, секта, была переименована в Храм народов Сельскохозяйственного проекта. К 1978 году в секте было не меньше тысячи членов, включая около 300 детей разных рас. Некоторые из них были детьми Джонса от разных участниц проекта. Никто не имел права покидать территорию, но после бегства нескольких членов, рассказавших о нарушениях прав человека, параноидальном характере самого Джонса, его наркомании и половой распущенности, сектой заинтересовался конгресс США. Конгрессмен Лео Райан поехал туда разбираться и был убит.

Джонс сообщил членам секты, что СССР, который якобы обещал прислать за ними самолеты и вывезти всех в мир социальной справедливости, отказался от этого плана, и теперь единственный выход – массовое самоубийство. В этот момент на записи можно слышать крики ужаса и голос Джонса: «Прекратить истерику. Социалисты и коммунисты должны умирать с достоинством. Это не самоубийство, а революционный акт протеста».

Если есть идеальное воплощение культа, то именно Джонстаун.

Барбара Брэнден была убеждена, что и она, и Натан, и вся группа объективистов тоже представляли собой культ, но к моменту написания биографии Рэнд, то есть к 1986 году, она решила свериться с определением «культа» в Оксфордском словаре и пришла к выводу, что это все же был не вполне культ. «Хотя многие черты культа, – пишет она, – присутствовали в движении объективизма – поклонение личности Айн Рэнд, некритическое принятие всех ее личных мнений и оценок, навязчивое морализирование… все же большинство участников оставалось преданным принципам рациональности и индивидуализма». Это примерно то же самое, что сказать: «культ личности Сталина не был настоящим культом, потому что большинство советских граждан видело в его личности воплощение революционных идеалов». На мой взгляд, объективизм можно считать культом – без убийств, но, как увидим, с нанесением серьезных психологических травм.

Главное событие, сформировавшее Алису и повлиявшее на все, что она делала впоследствии, – это большевистский переворот, мгновенно и навсегда разрушивший относительно счастливое детство в семье состоятельных еврейских родителей – с бельгийской гувернанткой, учившей французскому и немецкому языкам, и с семейными выездами в Австрию, Швейцарию и Крым. Какая-то перекличка с судьбой Набокова (хотя он старше ее на шесть лет) тут есть, несмотря на разницу в финансовом и социальном положении, не говоря уже об этнической и культурной самоидентификации. Алиса была знакома с одной из двух сестер Набокова, Ольгой, но знакомство прекратилось в 1918 году, когда семья Набоковых бежала сначала в Крым, а потом в Берлин. Больше они не виделись.

Комиссары с наганами отняли у Зиновия Розенбаума его аптеку, семью «уплотнили» в одну из комнат их богатой квартиры, и начались хождения по мукам. Как и Набоковы, Розенбаумы сумели перебраться в 1918 году в Крым. В отличие от Набоковых, не эмигрировали. Мать очень хотела уехать, но отец сказал, что не может бросить свой аптечный бизнес, тем более что «весь этот ужас долго продолжаться не может».

Первое время Крым был оазисом относительного благополучия, но постепенно Красная Армия дошла и туда. Розенбаумам удалось избежать массовых расстрелов, проводимых Розалией Землячкой вместе с Белой Куном и Георгием Пятаковым. У семьи тем не менее отобрали остатки прежнего богатства, и в 1921 году Розенбаумы вернулись в Петроград. Алиса поступила на исторический факультет Петроградского университета, а по окончании – в ленинградский фотокинотехникум, где ей удалось посмотреть много американских фильмов. Она много читала, в основном по-французски, полюбила Аристотеля, Гюго, Шиллера и Ницше. Русская литература, за исключением Достоевского, ее интересовала мало, да и вся Россия казалась ей «слишком плоской, слишком банальной, глупой, отсталой, мистической и сентиментальной». Бежать из России было ее мечтой с детства, и в какой-то момент, – как это потом несколько раз повторилось в ее жизни, – мечта материализовалась.

В 1925 году Розенбаумы получили письмо из Чикаго от родственников матери, которые интересовались, как те пережили большевистский переворот. Алиса поняла, что пробил ее час. Она бросилась к матери: «Напиши им, скажи им, мне необходимо поехать в Америку, попроси их помочь, напиши прямо сегодня, прямо сейчас, я должна поехать в Америку!» Мать дрогнула и написала, те прислали приглашение, и Алиса начала преодолевать бесконечные бюрократические препоны с фанатическим напором. Через год оставалось только одно, хотя почти непреодолимое препятствие. У Америки не было официального представительства в России, поэтому надо было поехать в «буржуазную» Ригу и убедить американского консула, что она не собирается оставаться в Америке. Было известно, что консул никому не верит и почти всем отказывает. Алиса была уже готова остаться в Латвии и любым способом пробираться оттуда в Америку.

Сидя напротив консула, «хорошего американского парня», как она потом вспоминала, Алиса на ломаном английском языке убеждала его, что вся ее жизнь связана с Россией. Чувствуя, что ее доводы не работают, она попыталась прочитать, что написано в ее личном деле, лежащем перед консулом. Она разобрала только одну фразу: «…обручена с американским гражданином».

– Нет, – закричала Алиса, – это ошибка. Я обручена с советским гражданином!

Это была и правда, и ложь – она не была обручена ни с кем, но ее бурная реакция сработала неожиданным образом. Консул еще раз внимательно перелистал бумаги и сказал:

– Вы правы. Это ошибка. Эта страница вообще не из вашего дела. Хорошо, что вы заметили. Я уже собирался вам отказать.

Ее влюбленность в Америку началась задолго до высадки в Нью-Йорке в 1926 году, когда она смотрела американское кино в ленинградском фотокинотехникуме. Реальность ее не разочаровала, но тогда она не столько открывала Америку, сколько начинала создавать утопию, которую можно было бы назвать «Анти-СССР». Ее черно-белая модель мира получила наконец законченность: мир Зла и мир Добра. «Когда в возрасте двенадцати лет, – писала она позднее, – во время русской революции, я впервые услышала коммунистический принцип, по которому человек должен жить во имя государства, я поняла, что вся суть именно в этом, что этот принцип есть зло, и что он не может привести ни к чему, кроме зла – независимо от методов, деталей, декретов, постановлений, обещаний и ханжеских общих слов».

«Покажите вы русскому школьнику, – говорит Алеша Карамазов (цитируя “заграничного немца”), – карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». В данном случае школьником оказалась Айн Рэнд, а картой звездного неба – Америка. Когда после СССР она увидела Нью-Йорк, у нее потекли, как она сказала, «слезы великолепия». Но это великолепие, с ее точки зрения, требовало исправлений. Как большинство эмигрантов из Советской России, она примкнула к самому правому крылу американской политики. По мере того как она сдвигалась все дальше и дальше вправо, трезвые американские консерваторы постепенно теряли к ней интерес, и вокруг Рэнд постепенно сформировалась группа очень молодых и очень восторженных фанатов. Это было началом культа.

План был такой: она переезжает к родственникам матери в Чикаго и начинает писать сценарии. Кино все еще было немым, поэтому требования к сценарию могли быть не слишком жесткими. Важна идея, интрига, сюжет, а на это, считала она, ее английского языка хватит. Она останется в Чикаго ровно на столько, сколько потребуется на написание нескольких сценариев, а потом переедет в Голливуд, где ее сценарии немедленно купят.

Чикагские родственники были рады видеть юную племянницу, спасенную ими от большевистского ига, но очень скоро отношения стали напряженными. Фанатическое движение к поставленной цели исключало трату времени на общение с родственниками и даже внимание к их комфорту. День был посвящен просмотру новых фильмов, благо родственники владели маленьким кинотеатром, а в полночь она начинала стучать на машинке, что доставляло мало удовольствия дяде, который должен был вставать в пять утра и открывать свою овощную лавку.

Жарким летом 1926 года она села в поезд с чемоданом, в котором лежали четыре сценария, отредактированные одним из ее чикагских кузенов, сто долларов, подаренных дядей, простившим ей ночные бдения, и чудом добытое рекомендательное письмо к великому режиссеру Сесилю Демиллю. Через несколько дней она уже бродила по территории «Юниверсал Студиос» со своим рекомендательным письмом. Дальше произошло то, что бывает только в голливудских фильмах и только с теми, кто по-настоящему одержим. Она стояла у ворот, около нее остановился автомобиль, за рулем которого сидел – она не могла не узнать своего кумира – Сесиль Демилль.

– Что это вы на меня уставились? – спросил Демилль с улыбкой.

– Я только что приехала из России, – сказала Алиса со своим ужасным акцентом, который потом остался у нее на всю жизнь, – и я счастлива вас видеть.

– Тогда садитесь, – и он распахнул дверцу.

Через неделю она уже работала статисткой «Юниверсал Студиос» с зарплатой семь долларов и пятьдесят центов в день. Это было неслыханное богатство. На студии надо было быть в шесть утра. Лос-Анджелес в то время был покрыт густой сетью трамвайных путей, потом, по одной версии, ее купили и уничтожили автомобильные и нефтяные компании, по другой – трамвайная сеть разорилась без их помощи. Как-то ранним утром в трамвае ей бросилось в глаза лицо мужчины. «Я никогда не видела лица, – вспоминала она впоследствии, – которое так точно отвечало моему идеалу мужчины». Но что было делать? Сейчас он сойдет, и она навсегда потеряет его.

Это снова был тот случай, когда страстное желание как будто бы породило цепь случайных совпадений. Трамвай остановился у ворот студии. Понимая, что она теряет его навсегда, она двинулась к выходу. Когда она, уже одетая и загримированная, появилась на съемочной площадке, первое, что она увидела, был римлянин в сандалиях и тоге. Это был он. Он тоже работал статистом.

На четвертый день съемок у нее возник план. Снималась сцена поругания Христа. Сцена была сложная, понадобилось много дублей. Она точно выучила путь, по которому двигался римлянин, и в какой-то момент незаметно поставила ему подножку. Он чуть не упал и начал извиняться. Завязался разговор. После трех лет выслеживания, расчетов и случайных совпадений, 15 апреля 1929 года Фрэнк О’Коннор стал ее мужем.

Силой воображения она превратила Америку в анти-СССР. Примерно так же Фрэнк О’Коннор, добрый, мягкий, безвольный человек был трансформирован в супермена. Ему были посвящены ее книги. Когда ее спрашивали, существуют ли в мире герои, подобные ее персонажам – Говарду Рорку и Джону Голту, она с гордостью указывала на мужа. Безработный актер Фрэнк был на иждивении у жены, но для Айн он был главой семьи и ее опорой. Ни одно решение – бытовое или творческое – не принималось без санкции Фрэнка. Санкции давались безотказно, Фрэнк никогда не решался возражать. «Он был чемто вроде слуги, – вспоминала их общая знакомая, – не произносил ни слова, только смотрел на нее и ждал, не нужно ли ей что-нибудь. Если она хотела курить, он подносил зажигалку».

Айн Рэнд не допускала возможности любви, не лежащей на рациональных основаниях. То, что по-английски называется unconditional love, для нее не существовало. Любовь надо было заслужить. Любовь, как и любое другое чувство, должна была быть объяснена логически. Это относилось и к сексуальному влечению – за ним должна была стоять железная логика Аристотеля. Айн не могла позволить себе любить Фрэнка только за его мужественную внешность. Он должен был стать героем. Превращение состоялось. Любовь получила санкцию. Смерть Фрэнка в 1979 году была, возможно, самой большой потерей в ее жизни.

В 1950 году, когда она уже была знаменитостью, уже были опубликованы ее романы «Мы живые» и «Источник», сняты фильмы по ее сценариям, Айн, живущая тогда в Калифорнии, получила письмо от двадцатилетнего студента-психолога Калифорнийского университета с вопросами, которые показались ей очень глубокими. Посоветовавшись с Фрэнком и получив его согласие, она пригласила Натана Брэндена в гости. Он пришел утром, и они разговаривали до полуночи. В следующий раз он привел свою хорошую знакомую Барбару, тоже страстную поклонницу романа «Источник». Так началась многолетняя дружба между Айн и теми, кого она называла «своими детьми».

К моменту знакомства Айн уже мучительно работала над «Атлантом». Трудность состояла в том, что всю свою философию объективизма Айн хотела изложить в форме приключенческого романа. Идея книги возникла в 1943 году, а опубликована она была только через 14 лет. Первые семь лет дружбы с «детьми» были окрашены чтением написанных глав романа. За это время все четверо успели переехать в Нью-Йорк, а в 1953 году Барбара и Натан поженились, причем Айн и Фрэнк были подругой невесты и другом жениха. Айн продолжала восхищаться обоими «детьми» и особенно Натаном. «С самого первого вечера, – говорила она позднее, – я поняла, что он гений… Натан – это человек, которого я хочу сделать своим интеллектуальным наследником».

Через несколько месяцев после свадьбы Айн собрала всех четверых у себя в гостиной и сделала неожиданное заявление:

– Вы знаете, кто такая я и кто такой Натан. Тотальная логика того, кто мы такие, тотальная логика того, что такое любовь и секс, требует, чтобы мы с ним полюбили друг друга. Вам, Барбара и Фрэнк, это ничем не угрожает. Тут нет ничего, что изменило бы мою любовь к мужу и любовь Натана к жене.

– Нет! – резко сказала Барбара. – Я понимаю ваши чувства, но только, пожалуйста, без меня. Я в этом не участвую.