Текст книги "Архив Шульца"

Катя Харченко

Я на Башиловке жила. С Олегом. Он самоварами промышлял. Ходил по всем местам, где утильсырье собирали. Он всех там знал. Я с ним тоже ходила. Спускаемся в подвал, темно, грязь, пахнет не поймешь чем. Сидит там старый еврей, весь оборванный, а он на самом деле миллионер.

– А, Олежка, давно тебя не было, заходи.

А Олег ему:

– Ну что, Иосиф Аронович, для меня есть что-нибудь?

Там много евреев было, в этом утильсырье. Олег и сам еврей, но как человек он был хороший. Совсем не пил. Евреи вообще мало пьют. Если я себе четвертинку покупала, он не возражал. А он еще инвалид был, ходить ему было тяжело. Но умный. Забирал он эти самовары, чинил, лудил, полировал и продавал. К нам как-то милиция пришла. Спрашивают его:

– Вы что, самоварами спекулируете? Где вы их берете?

А он им:

– Я, между прочим, инвалид. Вот мое удостоверение. А сломанные самовары я по помойкам собираю, реставрирую и отдаю в музеи.

Они и отстали. Ни в какие музеи он самовары не отдавал, а продавал. Когда умер, у меня дома этих самоваров осталось штук семь. Я один Шушке подарила. Тогда я и пошла работать к Шульцам. У них мать русская, отец еврей, но тоже хороший человек. Шутил, смеялся. Про самовары меня все расспрашивал. Но блядун был страшный. Мне Валентину Васильевну иногда жалко становилось. Она все знала, но терпела. Я бы не терпела. Выгнала бы нах – и всё. Но у них дети, хотя уже большие.

А с Шушкой мы так жили. Днем дома я одна. Он приезжает с работы:

– Обед есть?

А я ему:

– Что ты все обед да обед? Купил бы мне бутылочку портвейна.

Он дает мне три рубля и говорит:

– Сама иди, Арина Родионовна, а я пока телевизор посмотрю.

Он меня все Ариной Родионовной звал.

– А ты-то со мной выпьешь?

– Нет, – говорит, – мне обратно на работу ехать.

Я в магазин, а он телевизор включает. Учебный канал. Там в это время всегда показывали профессора бородатого. Толстый такой, голос громкий. Ходит между кроватями, на них алкоголики лежат, а он их гипнозом лечит. Они лежат спокойно, а он ходит между кроватями и тихо-тихо им что-то говорит. Потом как заорет:

– Водка! Запах водки! Вас душит водка! Вам тяжело! Очень тяжело. Водка душит!

Алкоголики свешиваются с кроватей и начинают блевать в тазики. Поблевали, а профессор им:

– Снимаю запах водки! Нет водки. Вам хорошо. Очень хорошо.

Алкоголики начинают успокаиваться и вроде как засыпают. Минут через пять профессор опять как заорет:

– Водка! Душит запах водки! Вам тяжело! Душит водка!

Те опять блевать. И так много раз.

Вот я из магазина возвращаюсь, ставлю суп греть и сажусь вместе с Шушкой профессора смотреть. Привыкла. Как профессор скажет “водка душит”, наливаю себе полстакана портвейна. Как он скажет “вам хорошо”, выпиваю и еще полстакана наливаю.

Шушка мне как-то подарок принес, сигару кубинскую, в алюминиевом футляре, огромная такая. Тогда в Москве стали продавать кубинские сигары и ром. Ром Шушка тоже приносил, но мне он не понравился. Водка лучше. А сигара понравилась. Я как от Шульцев домой приеду, четвертинку по дороге куплю, телевизор дома включу, сигару закурю, ноги задеру – всё в дыму, водка душит, а мне хорошо.

Еще я к родителям Валентины Васильевны ездила убирать комнату. Ее отец мне всегда бутылку портвейна оставлял. Иногда даже и выпьет со мной. Хороший человек был, царствие ему небесное. Верующий. Икона в комнате висела. Но тоже ходок. Купит своей Акульке бутылку, она кагор очень уважала, и уходит “в преферанс играть с докторами”, а сам по бабам, хотя ему уже больше шестидесяти было. Как-то мы с ним выпили, и я спрашиваю:

– Василий Иванович, сколько у тебя баб-то было в жизни?

А он так правой рукой за голову, потом за живот, потом за правую подмышку, потом за левую, вроде как крестится, и говорит:

– Катя, у меня ни тут, ни тут, ни тут, ни тут волос не хватит, чтоб всех моих баб пересчитать.

Я ржу не могу. Верующий он! Но евреев не любил. Сказал мне как-то:

– Внук у меня хороший, на русского похож, а внучка – еврейка.

Однажды говорит:

– У моих друзей домработница живет, а к ней приехал какой-то дальний родственник из деревни. Ищет одинокую женщину с пропиской, хочет жениться. Две тысячи рублей готов заплатить. Не хочешь замуж?

– Да старая я замуж выходить, – говорю. – И жить с чужим человеком не хочется.

– Это понятно, но он, кроме двух тысяч, еще готов жену содержать. Ты сможешь не работать и весь день телевизор смотреть. Встреться с ним, посмотри. Не понравится – откажешься.

Уговорил. Встретилась. Старый, ниже меня, волосы крашеные, голос писклявый и говорит с каким-то присвистом. Зовут Алексей Егорыч. Пошли в чебуречную, я взяла водки, а он говорит – не пью. Думаю, нах мне такой нужен? Но как человек, видно, хороший. Непьющий. Уважительно разговаривает: “Екатерина Александровна, вы”.

Сходили мы с ним еще пару раз. Я как-то даже стала привыкать к нему. В общем, расписались. Он ко мне переехал. Деньги отдал. Спим вместе. Стоять у него ничего не стоит, а мне и не надо. Счастливый брак называется. К Шульцам ходить перестала. Неделю смотрю телевизор, другую. И что-то мой муж стал меня раздражать. Ничего плохого не делает, заботливый, утром завтрак готовит, дверь починил, картину в раме купил и повесил. А я чувствую – не могу больше. Утром говорю ему:

– Муженек, иди-ка ты отсюда и деньги свои забери. Не нужен ты.

Он так плакал, так плакал. Жалко мне его стало:

– Хрен с тобой! – говорю. – Оставайся.

Так и живем.

Секс и мораль

Как в отце могли уживаться помешанность на сексе с морализаторством? Он не мог пройти мимо женщины любого возраста, любой степени привлекательности, его влекли жены близких друзей, подруги жены, немолодые респектабельные критикессы, провинциальные учительницы, домработницы. Его не останавливала неизбежность скандалов, что регулярно происходили примерно раз в два года. Единственно, кто его оставлял равнодушным, это женщины, которые сами добивались с ним близости, – тут он их высокомерно отталкивал.

Вот он сидит на дне рождения Вдовы. Она посадила его рядом с собой, эта роскошная пятидесятилетняя женщина с гривой золотых волос, с обильным, все еще привлекательным телом. Когда она смеется его шуткам, ее грудь под обтягивающим белым платьем колышется в такт.

– Пойдем выйдем, – шепчет она ему.

– Спасибо, не хочу.

– Трус! – произносит она свирепым шепотом.

– Блядь, – шепчет он в ответ и продолжает травить очередную историю под хохот аудитории.

Впервые Шуша столкнулся с отцом в роли воспитателя в Эстонии, где они отдыхали вдвоем – мать только что перешла на работу в журнал и ехать с ними не могла. Хозяин не понимал по-русски или делал вид, что не понимает. Отец перешел на немецкий, хозяин стал испуганно оглядываться и делать вид, что и этого языка не знает, но потом раскололся, и они стали болтать по-немецки все более откровенно. Дружба оказалась под угрозой, когда хозяин признался, что до 1944 года служил в СС. Поняв, что имеет дело с евреем, добавил, что, во-первых, ему было всего восемнадцать лет, во-вторых, он глубоко раскаивается, и в-третьих, просит никому об этом не говорить. Даниил, у которого были свои скелеты в шкафу (точнее, в сарае на даче), его простил, и дружба продолжалась.

В том же доме снимал комнату армянский скульптор Армен Саркисян с дочерью Азой. Это была толстая девочка со смуглой кожей и большими черными глазами, ей, как и Шуше, было шесть лет. В какой-то момент, когда оба отца ушли играть в теннис, она пришла к Шуше, заперла дверь на крючок и сказала: “Давай играть”. По ее спокойному тону было видно, что она это делает не в первый раз.

– Давай, – сказал Шуша, – а как?

– Сначала я сниму трусы, – сказала она тоном воспитательницы, – а потом ты.

Шуша растерянно молчал. Она задрала юбку и спустила трусы:

– Смотри!

Шуша посмотрел. Между смуглыми ногами ничего не торчало. Все было гладко и красиво.

– Теперь ты, – она натянула трусы обратно.

Шуша расстегнул шорты, стал стягивать их вместе с трусами и тут с ужасом обнаружил, что с ним произошло что-то, чего никогда раньше не случалось. То, что раньше просто висело, вдруг стало твердым и торчащим. Какой стыд! Он быстро натянул трусы обратно.

Аза была разочарована, но не постыдным зрелищем, а его краткостью.

– Ты что, боишься? Мы с одним мальчиком совсем разделись и голые по комнате ходили. Снимай трусы.

Шуша начал было их снимать, Но тут кто-то стал дергать дверь – отец вернулся с тенниса. Шуша застегнул шорты, оба вскочили с дивана, Аза пересела на стул, а Шуша открыл дверь.

Отец вошел, с мрачным видом осмотрел комнату, повесил ракетку на стену и молча сел на диван.

– Вы знаете, – сказала Аза светским тоном, – у нас точно такая ракетка, висит на стене, – она показала на стену.

– Очень интересно.

– Меня вообще-то ждут, – продолжала Аза. – До свидания.

Она встала, одернула юбку и вышла из комнаты.

– Что вы тут делали? – спросил отец.

– Играли, – сказал Шуша и, подумав, добавил: – В больницу.

– Ага, – кивнул отец, – это очень опасно.

– Почему?

– Врачи говорят: “Вы должны очень внимательно следить, как играют мальчик с девочкой”.

– Почему?

– Это может привести к тяжелым заболеваниям. Обещай мне, что больше так не будешь играть.

– Не буду, – пообещал Шуша.

Много лет спустя Шуша, опьяневший от свободы после развода, привел в квартиру на Русаковской девушку, с которой только что познакомился на улице. В квартире никого не было. Они сидели в гостиной в бабушкином кресле, прижатые друг к другу мягкими подлокотниками. Становилось темно. Начали целоваться. Когда Шуша расстегнул ее блузку, раздался звук открываемой входной двери, в комнату быстрыми шагами вошел отец. Он зажег свет, увидел растрепанную пару в кресле и тут же вышел, хлопнув дверью.

Перепуганная девушка застегнула блузку и убежала, сказав, что ей срочно нужно домой. На следующий день отец был мрачен и с Шушей не разговаривал. Даже обидно, подумал Шуша, хотелось бы узнать, что бы он сказал в этот раз про опасность игр мальчика с девочкой.

Последний эпизод из серии “врачи предостерегают” произошел в байдарочном походе. У Джей возникло что-то вроде пляжного романа с мулатом по имени Мэл, хотя пляжем илистый берег реки Протвы назвать было трудно. Шуша в это время пытался установить дипломатические отношения с отцом. Лиза, давнишняя подруга Джей, страдала от несчастной любви. Эти разрозненные обстоятельства привели к тому, что все пятеро – Шуша, Джей, Лиза, Мэл и отец – отправились в байдарочный поход.

У них было две байдарки и две палатки. Никакого обсуждения, кто с кем будет спать в палатке, заранее не было. Когда остановились на первый ночлег, отец стал заносить вещи Джей в палатку Шуши. Джей вызвала Шушу на переговоры.

– Объясни папе, что я буду спать в палатке с Мэлом.

Даниил, когда Шуша ему передал это сообщение, побледнел:

– Это невозможно.

– Почему? – удивился Шуша. – Ей двадцать два года, она взрослый человек. Может делать что хочет.

– Но не в присутствии отца, – сказал Даниил.

– Именно, – сказал Шуша. – Она и хочет спать в другой палатке.

– Зачем вы взяли меня с собой? – спросил отец трагическим тоном.

Шуша пошел на переговоры с Джей.

– Слушай, – сказал он, – папа действительно страдает, в частности от отсутствия аргументов.

– Он сошел с ума, – сказала Джей. – Я с ним в одной палатке спать не буду.

Ситуация была безвыходная. Положение спасла Лиза.

– Шура, – сказала она, – передайте отцу, что я буду спать с ними в палатке и следить за их нравственностью.

– Бедная Лиза, – драматически произнес отец, когда Шуша принес ему последнее предложение.

– Не знаю, – ответил Шуша, – вид у нее был довольный.

Даниил понял, что все четверо против него, что других вариантов не будет, и согласился. Теперь вся группа разделилась на старшую – Даниил и Шуша – и младшую – Мэл, Джей и Лиза. В таком составе гребли и спали все следующие дни и ночи. Когда младшая байдарка вырывалась вперед, отец кричал Шуше:

– Навались! Сделаем этого Мэльчишку!

Когда удавалось их обогнать, он успокаивался.

Глава третья
Сеньор

Прекрасная незнакомка

“А может, они все врут, – думает восьмилетний Шуша, слушая радио, – и наша страна не самая лучшая?”

Идея зародилась в мозгу без внешнего вмешательства. Назовем это самопорождением враждебной идеологии без участия врагов.

“Неужели врут?”

Помучившись три дня, Шуша решил: “Этого быть не может! Они же мечтают о справедливости. У них же есть идея построить счастливое общество. Кто же будет портить такую мечту и такую идею – враньем!”

Проблема была решена, потому что никакой проблемы быть не могло. Теперь можно поделиться и с отцом. Даниил выслушал Шушу без всякого удивления. В ответ рассказал свою историю. Маленькому Дане сказали, что вселенная бесконечна. Много дней он пытался представить это себе:

– Доходишь до конца, а тебе говорят – здесь не конец. А что?

Невозможность представить себе бесконечность так мучила его, что он перестал спать. После нескольких бессонных ночей успокоил себя так: “Ладно. Доходишь до конца, а дальше все досками заколочено”.

Страусово решение – заколочено досками, значит, дальше запрещено, и можно об этом больше не думать. Шушино решение было скорее метафизическим, оно напоминало одно из доказательств существования Бога: самое совершенное существо не может оставаться самым совершенным, лишившись существования.

“Онтологическое доказательство справедливости советского строя”, как назовет его потом Социолог, много лет помогало Шуше не замечать мелких бытовых неудобств. Но в девятом классе все стало меняться. У них появился новый ученик, Сашка Бондарчук. Сначала сидел тихо и был незаметным. В октябре пришел с необычной прической. Подростки в этом году старались зачесывать волосы назад “по-взрослому”, а Бондарчук пришел с короткой стрижкой, волосы вперед, как у римлянина.

– Бондарчук, – громко сказала Зоя Васильевна, – встань! Что случилось с твоими волосами?

– Ничего, – произнес он. – Постригся.

– Ах, это прическа такая!

Это был 1959 год. Московские подростки уже успели – всеми правдами и неправдами – побывать на Американской выставке в Сокольниках и выпить там несколько гектолитров “Пепси-колы”. Борьба со “стилягами”, начавшаяся десять лет назад, уже затихала, но Бондарчук попал, что называется, под раздачу. Он не был ни стилягой, ни “штатником”, и его римская прическа уж никак не напоминала модный кок. Но Зоя таких нюансов не различала. Она решила дать бой идеологической диверсии. В качестве оружия был выбран юмор.

– У женщин, – торжественно произнесла она, – тоже есть новая прическа, “я у мамы дурочка” называется.

Класс заржал. Бондарчук, похоже, не был морально раздавлен этим публичным шельмованием, он просто пожал плечами и сел на место.

Поведение Бондарчука понравилось Шуше. Через несколько дней он, стоя перед зеркалом, с помощью расчески и ножниц повторил по памяти Сашкину прическу. В школе одноклассники не обратили внимания, но бдительная Зоя увидела в двух римских стрижках начало подпольного движения.

– Ага, еще один, – мрачно произнесла она, и только.

Все-таки 1959 год сильно отличался от 1949-го, когда в журнале “Крокодил” появилась статья некоего Беляева под названием “Стиляга”, которая, собственно, и ввела это слово в обиход. Теперь у идеологического отдела ЦК появились более серьезные заботы, чем следить за шириной брюк. В СССР стали появляться настоящие антисоветчики. Стиляги со своим сленгом уже воспринимались как расшалившиеся дети.

Если Шуша имел какое-то представление о стилягах, то о существовании диссидентов и антисоветчиков не подозревал. Его вполне устраивала формула дедушки Нолика: “Такого правителя, как Хрущев, который осудил Сталина, реабилитировал жертв террора и разъезжает по всему свету, в нашей стране еще не было”. Поэтому, когда они в конце концов подружились с Сашкой, тот поразил его своей нескрываемой ненавистью к советской власти. Вот они идут по улице, на стене в серой деревянной коробке за стеклом висит газета “Правда”. Сашка подходит и начинает свое:

– Идиоты! Кретины!

Шуша испуганно оглядывается.

Потом Сашка начал приносить Шуше пленки с записями “на ребрах”. Диапазон был широкий – от Петра Лещенко до Элвиса Пресли. Если во время переключения радиолы в режим проигрывателя оттуда успевали прорваться новости, что-нибудь про “пребывание товарища Хрущева на международной Лейпцигской ярмарке”, Сашка уже не разражался бранью, они с Шушей просто иронически переглядывались. К началу зимы Шуша был уже наполовину завербован, во всяком случае, решил не вступать в комсомол.

– Пора тебя познакомить кое с кем, – сказал однажды Сашка. – Но имей в виду, это моя девушка. Для тебя у нее есть подруга.

Время от времени Сашка затаскивал Шушу в телефонную будку, откуда звонил этой своей девушке, имя которой скрывалось. Шуше отводилась роль восхищенного и завистливого слушателя. Разговор всегда начинался так:

– Hеllo, baby! – на этом английская часть диалога заканчивалась, но в конце возникала еще раз: – Good bye, baby, love you.

Шуша немедленно влюбился в любовь Сашки и прекрасной (какой же еще) незнакомки. Теперь он уже сам напоминал Сашке – не пора ли позвонить ей?

Это был год, когда молодые люди перестали разговаривать цитатами из “Двенадцати стульев” и переключились на “Трех товарищей”. Для объяснений в любви употреблялась фраза “я хочу, чтоб ты стала моей Пат”. Для проверки чувств девушка могла сказать молодому человеку: “Твои часы так грохочут”. Тот был обязан, как Робби, “швырнуть часы об стенку”: чем дороже часы, тем убедительнее любовь.

Когда отец сказал, что в ЦДЛ Яков Смоленский будет читать композицию по книге Ремарка, Шуша взвыл:

– Я, я, мне очень надо!

– Вот тебе билет на два лица, – сказал отец. – Пригласи какого-нибудь приятеля.

Единственным приятелем был Бондарчук. Но тут произошло неожиданное.

– Знаешь что, – сказал Сашка, – я вашего Ремарка не читал и не собираюсь. Можешь взять Алку.

– Какую Алку?

– Мою девушку, Аллу.

Шуша остолбенел. Что это за коварный замысел?

– Я просто хочу доставить ей удовольствие, – объяснил Сашка. – Она без ума от этой вашей дурацкой книжки. Но не вздумай к ней приставать.

Всю неделю Шуша провел в лихорадке. Это было первое свидание с девушкой, пусть даже с чужой. Он понятия не имел, как надо себя вести и что говорить. В субботу в шесть часов вечера он, точно по Сашкиной инструкции, стоял у десятого подъезда иофановского Дома правительства, еще не подозревая, что семь лет спустя ему придется делать курсовой проект реконструкции этого дома.

Было уже совсем темно, как всегда в это время в декабре. Мигали и потрескивали синие и фиолетовые неоновые трубки “Ударника”, отражаясь в мокром снегу. Это был другой мир, не похожий на Русаковскую, где до сих пор к магазинам подвозили товары в телегах, запряженных лошадьми. Возле Дома правительства люди двигались быстрее, и не было никого в валенках с калошами. Он попал за границу.

– Привет, – сказала Алла. – Не замерз?

Он не заметил, как она подошла, не смог бы описать, что было на ней надето и даже как она выглядела, но все напряжение последней недели мгновенно исчезло, и он почувствовал себя легко и свободно.

– Нет, сегодня не холодно. Ты знаешь, как туда ехать?

– Пойдем пешком. Начало только через час.

Они перешли Большой Каменный мост, поднялись по улице Фрунзе, бывшей и будущей Знаменке, мимо Дома Пашкова и рудневского Министерства обороны и пошли по левой стороне Суворовского бульвара, который уже не был и еще не стал Никитским. Шуша развлекал Аллу, пересказывая истории, слышанные от отца. Дойдя до истории с портретом писателя Губарева в раме из сидения от унитаза, Шуша вдруг смутился – аристократическая девушка из Дома правительства и унитаз. Потом все-таки решился.

– Есть еще одна смешная история, – сказал он извиняющимся голосом, – но она немного… неприличная.

Алла оживилась, ожидая рискованной двусмысленности, и когда он дошел до унитаза, рассмеялась, поняв, что Шуша на самом деле абсолютный ребенок. Потом она всю жизнь дразнила его этим сидением и однажды даже собиралась подарить ему на день рождения его собственный портрет в такой раме, но, зная его обидчивость, не стала.

Они протиснулись сквозь толпу у входа в ЦДЛ. Билетерша взяла билет и сказала:

– Мероприятие отменяется. Чтец заболел.

Шуша остолбенел и продолжал стоять перед билетершей, не произнося ни слова. Алла взяла его за руку:

– Ничего страшного. Не расстраивайся. Пошли.

Они двинулись обратно. Первое время Шуша подавленно молчал и только ближе к Суворовскому бульвару пришел в себя, а на Большом Каменном мосту они уже болтали, как будто были знакомы с детства. Прощаясь, договорились завтра сходить на каток в Парк культуры. От “Ударника” Шуша пошел домой на Русаковскую пешком. Он был в эйфории.

– Ну, рассказывай, – строго сказал Сашка на следующий день. Они уже давно переселились на последнюю парту и жили своей жизнью, стараясь не слышать происходящего в классе.

– Рассказывать, строго говоря, нечего, – ответил Шуша, продолжая рисовать на листке из тетради в клетку голую женщину с плакатом “Сольемся в экстазе!”. – Завтра на каток пойдем, – добавил он еще более небрежно.

– Гениальный рисунок! – неожиданно сказал Сашка. – Подари.

– Бери.

– Это, конечно, Алла?

Шуша задумался. Алла? Несмотря на головокружение от встречи, он еще не мог восстановить в голове ее образ, отдельные фрагменты ее внешности не складывались во что-то целое. Вряд ли он мог бы нарисовать ее по памяти. Он пожал плечами.

– Конечно, Алла, – настаивал Сашка. – Напиши вот здесь: “Алла”.

– Сам пиши.

– Напишу, – Сашка аккуратно сложил листок пополам и убрал в портфель.

На катке они четыре часа просидели в раздевалке в коньках, так и не выйдя на лед и опять болтая обо всем на свете. В нем неожиданно проснулась способность рассказывать смешные истории – то ли научился от отца, то ли пришла пора и включились гены. Он смотрел на ее чуть обветренные красные губы, от каждой его шутки в слегка раскосых зеленых глазах вспыхивал огонек, а губы расплывались в улыбке.

Потом под звуки проплывающего мимо со скрежетом лифта долго стояли на шестом этаже в ее десятом подъезде. Потом как-то незаметно их головы потянулись друг к другу и его губы уткнулись ей в шею. Она вдруг резко отдернулась и стала смотреть куда-то вверх. Он тоже взглянул и увидел чей-то силуэт.

– Это Нинка, сестра. Мне надо бежать, – испуганно сказала Алла и понеслась вверх по лестнице.

Не совсем понимая, где он, Шуша медленно спустился по лестнице, прошел мимо вахтерши, бросившей на него подозрительный взгляд поверх очков, вышел на улицу, поднялся на засыпанный снегом Каменный мост, перешел Москву-реку, повернул на Моховую, прошел мимо дома Пашкова, вошел в павильон метро “Библиотека имени Ленина”, напротив которого в музее Калинина его принимали в пионеры, и поехал домой.

Утром обнаружил, что Аллины коньки остались в его сумке рядом с кроватью. Значит, связь между ними не прекращалась даже ночью.

В воскресенье он звонил Алле несколько раз, никто не снимал трубку.

– Дай мне ее коньки, – сказал в понедельник Сашка. – Она просила их привезти.

– Зачем? – не понял Шуша. – Я сам отвезу.

– Не отвезешь, – сказал Сашка со странным выражением лица. – Она не хочет тебя видеть.

– Врешь!

– Подожди до конца уроков, сам поймешь.

После школы Сашка затащил Шушу в телефонную будку.

– Hеllo, baby! Слушай, ты хочешь, чтоб я отвез тебе коньки или Шуша?

Тут он быстро сунул трубку Шуше.

– Конечно, ты, – раздался в трубке Аллин голос. – Не хочу я больше слышать про твоего Шушу.

У него закружилась голова. Продолжения диалога он не слышал.

– Ну что? – торжествующе произнес Сашка, повесив трубку. – Теперь понял?

– А что ты ей сказал?

– Я был вынужден сделать небольшую подлость. Показал ей твой рисунок с подписью “Алла” и добавил кое-что из твоих комментариев.

– Каких комментариев?

– Ну, вслух, конечно, ты ничего не произносил, но по выражению лица было ясно, что именно ты с ней мысленно проделывал. Так что приноси завтра коньки.

Много лет спустя Шуша придет к выводу, что это были самые несчастные дни всей его жизни. Приходя из школы, он доставал из сумки ее коньки, которые, конечно, не собирался отдавать Сашке, и долго смотрел на них. На третий день внезапно почувствовал, как его переполняет какая-то до сих пор не изведанная энергия. Не задумываясь, набрал Аллин телефон и заговорил веселым голосом:

– Алла, привет! Что случилось? Говорят, ты не хочешь меня видеть.

– Нет, нет, – растерянно проговорила Алла. – Ничего не случилось. Конечно, хочу видеть.

– Ну, давай я сейчас привезу тебе коньки.

– Конечно, привози.

Он помчался к метро. О коньках вспомнил, только позвонив в дверь ее квартиры на десятом этаже. Две вещи поразили его, когда он вошел. Во-первых, он никогда не видел таких квартир. Маленькая прихожая вела направо в крохотную кухню. Это была даже не кухня, а что-то вроде стенного шкафа, в который втиснули плиту с двумя конфорками и маленькую раковину. Второй объект, поразивший Шушу, когда он вошел в гигантскую комнату слева, был сидящий на стуле Сашка, который, увидев Шушу, поразился еще больше. Наступила долгая пауза.

– Так, – произнес наконец Сашка, обращаясь к Шуше. – И как же тебе это удалось?

– Я позвонил и спросил, что случилось, – ответил честный Шуша.

– А тебе все равно, – Сашка повернулся к Ал– ле, – что он про тебя говорит и что рисует?

– Шуша мне все объяснил, – быстро соврала Алла. – Он этого не рисовал и не говорил.

– Так, значит, – произнес Сашка, продолжая сидеть. – Сговорились. Ну что же, не буду вам мешать.

После этого сидел еще полчаса, молча переводя взгляд с одного на другого, а потом встал и уехал.

В школе он больше не появился. В следующий раз Шуша его увидел ровно через десять лет. В дверь позвонили. Джей пошла открывать.

– Тебя какой-то человек спрашивает, – крикнула она Шуше.

Шуша вышел на слабо освещенную лестничную площадку. Там стоял оборванный мужик и что-то бормотал о пустых бутылках.

– Что вы хотите? – спросил Шуша.

– Бутылки, бутылки, – забормотал тот. – Нужны пустые бутылки.

Шуша пригляделся. Это был Сашка, но в каком ужасном виде!

– Зачем тебе бутылки? – спросил Шуша.

– Поройся, Шуша, поройся, в каждом доме есть пустые бутылки. Очень нужно!

– Да ты зайди. Я поищу.

– Нет, нет, зайти не могу. Ты поищи, я подожду.

Получив пять бутылок – одну с наклейкой “Ахашени красное полусладкое”, две от “Масла Кубанского салатного” и две из-под “Боржоми”, – Сашка рассказал, что работает на скорой помощи и у него есть жена и ребенок.

– Вы с Алкой меня так травмировали, – объяснил он, – что я стал алкоголиком.

После этого он приходил еще не раз, и Шуша, чувствуя себя виноватым, добросовестно собирал для него бутылки. Через несколько месяцев Сашка исчез навсегда.