Текст книги "Архив Шульца"

Режиссер

По своим последствиям наплыв иностранцев во время Московского фестиваля молодежи и студентов 1957 года можно сравнить только с высадкой английских пуритан на скалу Плимут в Бостонском заливе в 1620-м. В Москве появились фарцовщики в джинсах, немытые бородатые философы, абстракционисты с фломастерами и горящими глазами, сильно пьющие джазовые саксофонисты, голодные подпольные поэты и тому подобные невиданные существа. Алла была в самом центре этой цивилизации, потому что ее старшая сестра Нинка как раз бросила своего фарцовщика и на короткое время вышла замуж за абстракциониста.

Квартира, где жила Алла с мамой, представляла собой огромную комнату-студию, больше ста квадратных метров. В этот вечер она была до отказа заполнена странно одетыми людьми. Стены были украшены живописью Нинкиного абстракциониста. У стены на коврике сидел бородатый босой человек с африканским барабаном, который, как впоследствии обнаружилось, он выменял у гостя из Ганы, отдав тому пионерский горн. Раскачиваясь, он бил в этот барабан и произносил монолог, в котором попадались слова “дзен-буддизм” и “Лао-Цзы”. Всё вместе: босые ноги, борода, барабанный бой, шаманские интонации, незнакомые слова – произвели на всех присутствующих, включая Шушу, гипнотическое впечатление. Когда бородач замолк, наступила тишина, которую нарушил худой, лысый, в обтерханной одежде молодой человек, сидевший в углу. Он негромко, но так, чтобы слышали все, произнес:

– Все это можно прочесть в третьем зале Ленинской библиотеки… – и после точно выдержанной паузы добавил, чуть скривив губы: —…правда, без барабанного боя.

После этого встал, повернулся к сидящему рядом с ним юноше и сказал:

– Пошли отсюда.

Оба встали и, переступая через сидящие и лежащие тела, стали пробираться к выходу.

Эффект от этой реплики и драматического ухода был, пожалуй, даже сильней, чем от монолога. По режиссерскому мастерству эпизод был близок к лучшим сценам из романов Достоевского. Как потом выяснилось, любимого писателя этого лысого.

– Мы должны ходить в кафе “Артистическое”, – объявила Алла через несколько дней. – Нинка сказала, что там собираются интересные люди. Там даже бывает Сеньор.

– Кто это?

– Лысый, помнишь?

Ни в каких кафе Шуша до этого не бывал, и что там делают, не знал. Алла к этому времени стала его главным учителем жизни, от нее он узнал магические слова “сексапильный” и “Фрейд” и поэтому безропотно согласился. Они пришли в кафе. Красавица Нинка сидела в окружении друзей. Небрежно помахав им рукой, за свой столик тем не менее не пригласила. Они сели в стороне и заказали “крем-кофе”, как тогда называли эспрессо. Шуша нервно теребил в кармане деньги. Через какое-то время появился небритый Сеньор в сопровождении подростка-мулата. Они присоединились к Нинкиной компании.

Вид у Шуши с Аллой был несколько испуганный и растерянный. Через какое-то время Нинка сжалилась и дала знак, чтобы они пересели к ним. Они взяли свои чашки и пошли к маленькому столику у окна, там собралось уже человек пятнадцать. Кое– как вдвинув свои стулья, сели. Сеньору это явно не понравилось.

– Пошли отсюда, – мрачно сказал он мулату, – тут слишком тесно.

Похоже, что эффектный уход был его излюбленным приемом.

Алла была не из тех, кто привык сдаваться без боя, и они продолжали мужественно ходить в “Артистическое” после школы и пить там противный горький кофе. Однажды, месяца через три, сидели за столиком в середине зала, а компания Сеньора, как всегда, у окна, и Сеньор вдруг обратился к кому-то через весь зал:

– Идите к нам, чего вы там одни.

Шуша с Аллой стали оглядываться: к кому это он обращается?

– Сюда, сюда, – продолжал Сеньор, уже явно им.

Они пересели за их столик, потом Сеньор сказал свое “пошли отсюда”, и они вышли вместе на улицу. Ходили три часа, и все это время Сеньор не умолкал. Их потом многие спрашивали: “Что же он вам говорил? Постарайтесь вспомнить!” Единственное, что осталось у Шуши в памяти, была фраза: “Самый главный талант – это не способность писать стихи или картины, это талант быть человеком. Мало кому удается”.

После нескольких месяцев шатания по городу и многих часов сеньоровских монологов они узнали о нем много интересного. В конце 1950-х, когда его выпустили из психушки, кто-то решил, что его надо женить на Алисе. Алису привез в Москву из Америки в 1932 году, в возрасте шестнадцати лет, ее отец, серб Джеральд Маркшич. В России семья распалась, мать умерла от воспаления легких в 1937-м, успев проклясть мужа за то, что он привез ее в эту дикую страну. Джеральд женился на другой. Брат Алисы уехал в Запорожье строить Днепрогэс. Алиса осталась одна.

От одиночества и отчаяния в 1941 году она вышла замуж, без большой любви, за негритянского актера и певца Лонни Уокера. Родила ему двух темнокожих детей: Рикки и Мэла. В 1952-м Лонни умер от аппендицита.

К моменту знакомства с Сеньором Алиса жила с двумя детьми в крохотной комнате в коммунальной квартире в проезде Художественного театра, напротив кафе “Артистическое”. Рикки было пятнадцать, Мэлу двенадцать. У Рикки в это время был вполне плотский роман с Венькой, который был старше ее на четыре года. Сеньор начал бывать в этой квартире в качестве жениха и будущего отчима Рикки и Мэла. Мэл его обожал, Рикки он тоже нравился, но она, по ее словам, “не видела в нем мужчину”. На день рождения Алиса купила жениху новые брюки. Когда Сеньор, зимой и летом одетый в клетчатую рубашку и старый пиджак – явно с чужого плеча, появился в их доме в новых брюках, Рикки увидела в нем мужчину и немедленно влюбилась. Роман, страстный, бурный, абсолютно платонический, продолжался всего несколько дней. В какой-то момент Рикки решила, что обязана все рассказать Веньке, и решила ехать к нему, чтобы мужественно во всем признаться. Сеньор зачем-то поехал ее сопровождать. Он остался курить на улице, а Рикки пошла наверх признаваться. Выкурив несколько пачек “Шипки”, Сеньор понял, что Рикки уже не вернется. Простоял там до утра, а потом пошел домой и напечатал на машинке “Рейнметалл” письмо друзьям по Ленинградской тюремно-психиатрической больнице, где их всех когда-то лечили от диссидентства, что просит ему не звонить и не приезжать, так как жить он больше не хочет и собирается умереть путем голодания.

Друзья все поняли правильно, приехали с пакетом еды и спасли его от голодной смерти. Но сердечные раны быстро не заживают. Сеньор переселился в любимое кафе за столик у окна, из которого можно было наблюдать за подъездом Рикки, и просидел так несколько лет. Там, как мы уже знаем, Шуша и Алла с ним и познакомились.

19 июля 1960 года. В крохотной конуре Сеньора трое: Алла, Шуша и Сеньор. Единственный предмет мебели – продавленный диван, на котором все трое разместились с разной степенью комфорта. Остальное пространство занято высоченными стопками итальянских газет и блоками сигарет “Шипка”.

– Нам с тобой нужно поговорить, – произнес Сеньор. – Разговор будет об Алле. В принципе, нам надо выйти в другую комнату, но другой комнаты нет, поэтому будем говорить об Алле, как будто ее здесь нет. Дело в том, что Алле пришла в голову странная идея, что она в меня влюблена. Это, конечно, блажь и я это из нее выбью, но это может занять какое-то время. Самое неправильное, что ты можешь сейчас сделать, это сказать “а ну вас к черту” и уйти. Этого делать не надо. Без тебя все развалится. Я понимаю, ситуация странная, но потерпи немного. Аллу я тебе верну в целости и сохранности.

Комната кружилась. Стопки газет Paese Sera нависали над Шушей и грозили обрушиться. Смысл сказанного Сеньором дошел только вечером, когда Шуша уже был дома.

С этого дня началась странная жизнь втроем, которая продолжалась несколько месяцев. Алла ездила к Сеньору за книгами и иногда, если ссорилась с мамой, оставалась у него ночевать. Шуша слова “верну в целости и сохранности” воспринял как что-то вроде клятвы юного пионера: “Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…” Шуша тоже ездил к Сеньору, привозил ему свои претенциозные авангардные сочинения, напечатанные на отцовской “Эрике”, иногда оставался ночевать на грязном диване. Что это было, платоническая любовь втроем? Как Лиля, Володя и Ося? Только много лет спустя Шуша нашел формулу: эти отношения были симбиозом. Манипулируя сытыми и благополучными детьми из “приличных семей”, Сеньор – через них – мог пережить то самое счастливое детство, которое у него было отнято тюрьмой. “Детям” же казалось, что, переселяясь на одну ночь из чистых постелей на грязный прокуренный диван, они осуществляли акт бунтарства и неповиновения. Жить так, как Сеньор, каждый день им никогда бы не хватило смелости.

Мэл

Мой отец Лонни Уокер бежал из города Лос-Анджелеса, штат Калифорния, в Москву в поисках места, где его черная кожа не делала бы его гражданином второго сорта. В нем было 6 футов и 3 дюйма, 195 фунтов весу, ни капли жира. Он был актер, певец и бабник. 6 ноября 1934 года Лонни ходил по улицам Москвы, украшенной фанерными шестернями, портретами усатых мужчин с ласковыми глазами, красными полотнищами с квадратными белыми буквами, и чувствовал себя счастливым. Это был рай. Незнакомые люди подходили к нему, что-то говорили, пожимали руку, обнимали. У них были плохие зубы, от них пахло, они были одеты в лохмотья, но отец все равно был в восторге.

Когда я попал в Лос-Анджелес, хотел разыскать дом, где он жил, найти каких-то соседей, родственников, но не знал, откуда начать. Джей-Джи пошла бы, конечно, в библиотеку, поговорила бы на своем оксфордском английском языке с дежурным библиографом и нашла бы все. Но Джей-Джи умерла, и теперь все соседи и родственники моего отца, его подружка Лу, которую он бросил в 1934 году на третьем месяце беременности, а может быть, и младенец, мой брат или сестра, так и останутся ненайденными, не подозревающими, что их братец Кролик топает в своих итальянских тоддзах по раздолбленным мостовым Сентрал-Стрит. Чи́за, как говорит моя сумасшедшая мать, Чи́за Крайс! Что-то это выражение значило у них в шестом классе привилегированной частной школы в Хэнкок-Парке.

Я стараюсь представить себе, как отец ходил по улицам Москвы 6 ноября. У меня есть несколько мутных фотографий, они достались мне после смерти Джей-Джи. Кто снимал, не знаю. Я вглядываюсь в эти фотографии и пытаюсь понять, что именно чувствовал мой отец, когда его обнимали люди на улицах.

Похоже, они видели в нем представителя угнетенных классов Америки и своими рукопожатиями старались компенсировать два века унижений. Когда тридцать лет спустя по улицам ходил я, пролетарского интернационализма становилось все меньше и меньше. Все чаще ко мне подходили с предложением – на ломаном английском языке – продать тоддзы или левиса́. В этом случае я обычно начинал очень любезно говорить с ними по-английски. Они не понимали, что язык я знаю плохо. Я радостно соглашался продать, вел их за собой через весь центр в свой подъезд, и когда дверь за нами захлопывалась и мы оставались в полумраке, негромко говорил тому, кто был пошире в плечах:

– Уклёбывай отсюда, чиздарванец, пранк паскудный, а то сейчас клаку надеру.

От неожиданности паскудный пранк даже забывал обидеться.

– Смотри, Вовик, как чисто говорит.

– Немножко чище, чем ты, – улыбался я, и тут уже обычно чиздарванец начинал замахиваться.

“Не ешь мяса в супе, Мэл, – говорил Владимир Фролыч, заслуженный мастер спорта по боксу, – скорость потеряешь”. Мяса в супе я не ел и скорости не потерял, хотя дальше второго разряда не пошел – для моих уличных приключений этого было достаточно. Поскольку я знал, что буду их бить, уже в тот момент, когда они подходили ко мне со словами “икскьюз ми сёр”, я с самого начала внимательно смотрел, как они держат руки и плечи, как движутся, как поворачивают голову, а сам продолжал улыбаться улыбкой интернационального идиота, чтобы усыпить бдительность. К тому моменту, когда один из них замахивался, вся партия была уже сыграна у меня в голове, мне оставалось только передвигать фигуры на нужные клетки.

За что я бил их? Кому мстил? Отцу – за то, что, пожимая им руки, он не мог стереть с лица блаженной улыбки? За то, что не сходил в Публичную библиотеку на Пятой улице и не прочел ничего про страну фанерных шестерен? За то, что все его знания о России были вынесены из ресторана “Бублички” на бульваре Сансет? Матери – за то, что была такой жалкой? За то, что не умела зарабатывать деньги? За то, что мы жили в этой убогой комнате? За то, что не научилась хорошо говорить по-русски? Что была посмешищем для соседей?

Вечером 6 ноября отец, скорее всего, оказался в доме у того самого сотрудника ВОКСа, который организовал всю поездку. Я могу себе представить этот визит совершенно отчетливо, как в кино. В большой комнате накрыт раздвинутый черный дубовый стол. Кроме Наума Шульца и Лонни, за столом сидит брат Наума Левик, только что вернувшийся из Америки.

– Мистер Уокер, – обратился Левик по-английски к Лонни.

– Комрад Уокер, – поправил Наум.

– Лонни, – поправил Лонни.

– Вот скажи мне, Лонни, – продолжал Левик, – в каком районе Лос-Анджелеса ты жил? Можешь не говорить, я знаю, в каком районе ты жил. Но не потому, что я читал твои документы, а потому, что я знаю социологию. Ты черный, у тебя марксистские взгляды, ты мог жить только на бульваре Адамс. Я знаю социологию.

– Мне очень жаль, комрад Левик, но ты ошибся, – сказал отец с улыбкой. – На бульваре Адамс живет моя подружка Лу, а я жил чуть южнее.

– Чуть южнее? – удивился Левик. – Тогда я знаю, сколько ты платил за квартиру. Ты платил сорок долларов в месяц. Я знаю социологию. Сорок долларов. Да или нет?

– Нет, – виновато ответил отец.

– Больше?

– Нет. Я ничего не платил.

– Ага! – радостно воскликнул Левик, как будто именно это он и предсказал. Наум показал отцу две деревянные теннисные ракетки “Антилопа Бранд”, которые Левик привез близнецам Дане и Арику из Америки. Они были блестящими, пахнущими лаком и кожей, с туго натянутыми струнами.

– Вот, – сказал отец, – я прожил тридцать лет в Америке и никогда не держал в руках теннисной ракетки. Я приехал в страну социализма, я сижу за столом с образованными людьми, которые мало того что выучили русский язык, где даже буквы другие, но и свободно говорят на моем родном языке. Я счастлив.

Легли спать поздно, около двух. Лонни положили в кабинете Наума. Наум с Левиком легли на полу в гостиной и хохотали всю ночь. Лонни не мог заснуть. За окном ревели грузовики, слышались крики и стук лопат. Лонни оделся и вышел на улицу. Горели прожектора. Сотни людей с лопатами и кирками переругивались на непонятном языке. Где-то гремели взрывы. Было непонятно и спросить было некого. Он двинулся вниз к Манежной площади. Там было еще оживленнее. Медленно оседала вниз взорванная часть кирпичной стены, поднимая облака пыли. Это был ад, и Лонни был счастлив.

Он познакомился с моей матерью семь лет спустя. Судя по тому, как они бросились друг другу в объятья, оба были к этому времени глубоко несчастны. Трудно представить себе менее подходящих друг другу людей. Он черный, она белая. Он из бедной среды, она из богатой. Он был высокий и обладал необыкновенной физической силой, она – крошечная и болезненная. У него к моменту их встречи были уже сотни женщин. Она была девушкой. Секс был для него смыслом жизни. Для нее – пыткой. Их объединяло только одно: оба были из Лос-Анджелеса, оба говорили почти на том же самом языке, хотя мать всегда смеялась над произношением мужа: “Эйнт ай бьютифул?”

Она была из Хэнкок-Парка. Их дом стоял на усаженной кипарисами улице Уиндзор. До района Креншо, где жил Лонни, было не больше шести миль, но она никогда там не была. Родившись и прожив в Америке шестнадцать лет, не видела вблизи ни одного черного, Лонни был первым. Кругом была война, они давали концерт раненым солдатам, никто не говорил по-английски, никто не понимал ее. Стоило ему сказать свое “эйнт ай бьютифул”, как она была готова кинуться ему на шею.

Поженились в 1941-м в Уфе, вернулись в Москву в 1943-м. В 1944-м Лонни бросил ее, беременную, и переехал к актрисе Алле Давыдовой, а в 1952 году умер во время операции аппендицита. Общий наркоз на него не подействовал. Из вежливости он притворился спящим. Когда ему резали живот, он терпел, но, когда приоткрыл глаза и увидел в зеркале наверху свои развороченные внутренности, вскочил и бросился бежать, волоча за собой кишки и оставляя на полу кровавый след.

Мы с матерью жили в коммунальной квартире, где было еще девять семей. Я там родился и вырос: на кухне девять столов, две плиты, но одна раковина. Ванная комната одна и всегда занята стиркой белья. Это был единственный мир, который я знал. Мать рассказывала про трехэтажный дом с кипарисами на улице Уиндзор, но ее рассказы никто не принимал всерьез.

– Что, Алиса Джеральдовна, у вас было три ванны и четыре унитаза в доме? И что же вы с ними делали? Огурцы солили в ваших унитазах? Карпов зеркальных разводили в ваших ваннах? И чего это вас понесло из ваших хоромов в нашу коммунальную квартиру? Врете вы всё, Алиса Джеральдовна, не было у вас никаких унитазов.

– Было, – плакала мать. – У нас вокруг дома три акра земли было, садовник был, служанка.

– Ну а здесь, Алиса Джеральдовна, никаких служанок нет, идите-ка мыть наш единственный унитаз, сегодня ваша очередь.

В школу я ходил редко, разъезжал с матерью и сестрой по заводским и сельским клубам. Афиши развешивали: “Мэл Уокер: негритянские ритмы”. Или: “Мэл Уокер: русские романсы”. Ни петь, ни танцевать я не умел, но экзотическая внешность спасала. Когда в десятом классе начались экзамены, я не сдал ни одного и аттестата не получил. Правда, для бокса, негритянских ритмов и русских романсов аттестат был не нужен. Единственное, что я вынес из школы, это пьеса Горького “На дне”. Я знал ее почти наизусть. Это было про нашу семью. Мать – Барон:

– Наше семейство… Старая фамилия… времен Екатерины… дворяне… вояки!.. выходцы из Франции… Служили, поднимались всё выше… При Николае I дед мой, Густав Дебиль… занимал высокий пост… богатство… сотни крепостных… лошади… повара… Дом в Москве! Дом в Петербурге! Кареты… кареты с гербами!

А над ней смеялись: врете вы всё, Алиса Джеральдовна!

Шок, который я испытал в квартире Шульцев, был примерно такой же, какой Джей-Джи испытала, когда попала в нашу комнату. Ее поражало все – и то, как надо стучать в стену и никогда не притрагиваться к звонку, как жарить шестикопеечные котлеты на воде, когда нет масла, как в одной крохотной комнате могут не только разместиться, но и спать три человека, как можно мыться каждый день и все– гда надевать все чистое, несмотря на отсутствие ванной, – американская привычка, усвоенная мной от матери.

В 1960 году у матери появился жених. Все называли его Сеньор. Легендарная личность. Я воспитывался в основном мамиными подругами, но всегда тянулся к мужчинам. С точки зрения подростка, Сеньор не обладал достоинствами: не играл в футбол, не дрался, не пил в подворотне, – но для меня он был мужчиной. Меня поразила его манера говорить, так не разговаривал никто из друзей, родственников и знакомых. Я невольно стал имитировать его манеры, как, впрочем, и все, с кем он сталкивался. Он в каком-то смысле заменил мне отца, хотя о его планах стать моим отчимом я узнал только после его смерти. Меня поражало все – грязь в его берлоге, кучи книг и газет, хаос, в котором он прекрасно ориентировался. Мне не мешали его сигареты, не раздражал дым, он таскал меня по Москве, мы гуляли по ночам. Подарил дорогой приемник, по которому мы стали слушать “Голос Америки”. Я никогда не представлял, что постороннему человеку можно сделать дорогой подарок, причем не на день рождения, а просто так. Я думаю, что он жил как христианин, хотя никогда не считал себя верующим. Вот у него нет денег – ему наплевать. Получает какой-то гонорар – ведет всех в кафе пить кофе, покупает пирожные. Дарит подарки, раздает долги, опять остается ни с чем. Я теперь веду себя точно так же. Трачу гонорары за свои выступления на своих артистов и музыкантов, на девиц, которые у меня танцевали, на их детей, на их мужей, на их матерей.

Многие считали, что его интерес к мальчикам носил эротический характер, но я думаю, что это чушь. Я столько раз спал рядом с ним на его вонючем диване, и он ни разу никак себя не проявил в этом смысле. Ни разу не прикоснулся. В основном, конечно, я спал, а он печатал на машинке.

Историю с Рикки помню смутно. Мне было двенадцать, Рикки пятнадцать, ему тридцать два.

– Мэл, помнишь, ты говорил, что мне нужно жениться? – спросил Сеньор.

– Да.

– А что если мне жениться на Рикки?

Тут я просто замер с открытым ртом. Что? На моей сестре? Но через минуту я уже прыгал от радости.

– Да, Сеньор! Да. Ты будешь моим братом. Ты – мой старший брат. Да!