Текст книги "Как переучредить Россию? Очерки заблудившейся революции"

Сегодня Россия с политической точки зрения – пустыня. Нет ни общества (не только гражданского, вообще никакого), ни государства (все основные институты которого работают в инерционном режиме). Куда ни глянь, всюду сохранились одни лишь формы, лишенные содержания. Хотя, конечно, могло быть и хуже, если бы и форм не сохранилось. Русский народ постепенно превращается в «население», по стечению обстоятельств собранное на одной территории.

Однако в этом океане стихии есть плато некоторой определенности, точка исторического отсчета. Этой точкой является борьба двух культурных парадигм, которые и задают параметры будущей русской революции.

Одна культурная парадигма – «крестьянская», буйная, вороватая, необузданная и бесшабашная, примитивная и не готовая ни к каким самоограничениям, презрительно относящаяся к культуре, самоуверенная и закомплексованная одновременно. Она сегодня является доминирующей. В рамках этой парадигмы в течение последних тридцати лет и проистекают все социальные и политические процессы в России.

Другая культурная парадигма – «городская», достаточно рациональная, ориентированная на развитие более сложных социальных и политических форм. Политически она пока существует только в потенции, как нереализованная возможность.

Говоря о «городской» культуре, я не имею в виду «буржуазную» культуру. Она до сих пор в России неактуальна, и трудно сказать, станет ли когда-нибудь наконец актуальной. Николай Бердяев писал: «Никогда русское царство не было буржуазным»82. Видимо, никогда и не будет.

Но это не значит, что оно всегда будет «крестьянским». (Кстати, таковым оно в реальности тоже никогда не было, кроме периодов смут и гражданских войн.) Русская городская культура скорее «антибуржуазна», но тем не менее она по-своему конструктивна и способна к творческому созиданию, в том числе социальному и политическому.

Восстановление русской государственности возможно только при смене культурной парадигмы. В рамках «крестьянской» культурной парадигмы, которая сегодня доминирует в России, это сделать невозможно. Она делает любые социальные и политические формы условными, а любые усилия, направленные на изменение социального и политического ландшафта, благодаря ей утекают как вода в песок.

О том, что дело в культуре, в базовых ценностях, догадываются многие. Сегодня об этом громко заявляет Русская православная церковь. В одном из своих выступлений патриарх Кирилл прямо заявил: «Чтобы в кризис снова не провалиться, нам нужно менять нашу ментальность. И более того – менять систему ценностей, в которой мы живем»83. Однако представление о том, на что нужно менять «текущие ценности», очень расплывчато, и у каждого – свое. Одно – у патриарха, другое – у либералов, третье – у националистов и т. д.

Конфликт между двумя этими культурными парадигмами (городской и деревенской) и создает то напряжение, которое будет питать грядущую революцию.

В России всегда существовала своя альтернатива «крестьянской» культуре в виде культуры «городской», которая, несмотря на свою естественную слабость (в стране, где крестьянство было подавляющей частью населения, городская культура не могла быть сильной), за счет большей способности к организации или, как теперь принято говорить, большей «креативности» доминировала в политической и экономической жизни страны.

Русский «город» всегда подавлял русскую «деревню», и только за счет этого обеспечивалось историческое развитие страны. В те редкие периоды истории, когда «деревня» высвобождалась из-под опеки «города», развитие прекращалось и Россия погружалась в смуту. Поэтому никакого другого пути вернуть Россию к исторической жизни сегодня, кроме как восстановить позиции русского «города» и поставить «деревенскую» культуру под контроль, я не вижу.

Проблема в том, что в современной России «город» и «деревня» потеряли свои привычные социальные границы. Это условные обозначения двух культурных типов, которые не имеют какой-то четкой локализации. Все смешано, все спутано, сегодня «город» можно найти в «деревне», но еще чаще можно встретить «деревню» в «городе». Почти каждый бывший советский человек несет в себе оба «культурных заряда» – «городской» и «деревенский».

В зависимости от общей ситуации, от обстановки вокруг него русский человек ведет себя сегодня соответственно. Когда снимаются всевозможные «ограничители», когда право перестает действовать и исчезает страх наказания, когда нет примеров альтернативного поведения, когда морально то, что выгодно, тогда актуализируется «деревенская» модель поведения. Верни в общество порядок, восстанови формальные правила, возроди страх наказания, обозначь четкие ориентиры нравственного поведения – и те же люди (не все, но в большинстве своем) будут вести себя иначе.

Смена «культурных парадигм» – это всегда революция. Она может быть плавной, растянутой во времени или бурной, как извержение вулкана. Но сути дела это не меняет, должен быть перерыв постепенности. Без этого из одной культуры другая не вырастет. Тем более ничего не вырастет из «крестьянской» культуры, которая по определению не развивается. Нужен толчок, который поможет переключить внутри русского человека «культурный тумблер» и поменять одну культурную парадигму на другую. Такой толчок может дать только революция. Революция – это условие, без которого переход к созидательной активности, к формированию нового общества и восстановлению государственности на новых началах невозможен.

По своим истокам и движущим силам это будет именно культурная революция. Будет ли она сопровождаться политической революцией – не так важно и зависит от обстоятельств места и времени. Причем чем дольше длится «крестьянская война», чем больше население входит во вкус всеобщей «передельщины», тем тяжелее будет вернуть «деревню» к «мирному» укладу жизни и восстановить порядок. Чем дольше будет откладываться революция, тем более жесткие, если не сказать – жестокие, формы она примет.

Поворот к революции дается России нелегко. После нескольких десятилетий ее безудержной апологетики в русском обществе глубоко укоренился страх перед революцией. Причин этому несколько.

Во-первых, большевистская революция оставила глубочайший шрам в душе русского народа. Поскольку ее природа так и не понята окончательно, трагические ее последствия ассоциируются исключительно с самим революционным процессом, а не с его основаниями.

Во-вторых, по этой же причине разочарование политическими и экономическими итогами перестройки и ельцинской демократизации также были отнесены на счет неизбежных последствий любой революции.

И наконец, в-третьих, подобие элиты, которое оформилось в России на волне передела собственности в 1990-х годах (с учетом всех последующих эволюций, которые были описаны выше), сознательно внушает населению страх перед революцией как перед абсолютным злом. Делайте что хотите, но не трогайте «залоговые аукционы». Что угодно осуждайте, но не обсуждайте роль и значение для развития России октября 1993 года. Во времена, когда в стране вовсю идет страшный, анархистский, черный передел всего и вся, когда кланы друг у друга вырывают зубами любой ресурс, который можно перепродать, Тартюфы от «стабилизации» глубокомысленно говорят: «Не надо трогать сложившееся положение вещей (в прямом, а не переносном смысле слова), иначе случится непоправимое…»

Нет сомнений, революция есть зло. Бердяев прав, когда пишет, что всякая революция возникает из гнилости старого строя. Кроме того, революцией невозможно управлять. Если слабый «город» не удержит революцию под своим контролем, то страна будет ввергнута в еще больший хаос и «холодная гражданская война» превратится просто в гражданскую войну. Это огромный риск, потому что тогда нельзя исключить ни бунтов, ни погромов, ни массовых кровопролитий.

И все-таки революция не абсолютное зло. У нее есть и другая сторона. Недаром Маркс называл революции локомотивами истории. Революция необходима как условие социального обновления. Не пройдя через революцию, невозможно очиститься от язв старой жизни. Только революция способна дать толчок формированию нового порядка. Именно несостоятельность революции 1990-х привела к тому, что новое русское государство так и не возникло. Государство может возникнуть только революционным путем.

Революция стучит в двери русского дома. Стучит сегодня, когда кажется, что в русском доме все спят. Но это обманчивое впечатление. Очень скоро многим придется определиться в своем отношении к революции. Особенно трудно это будет сделать Владимиру Путину, который вольно или невольно отождествил себя с силами, целью которых является сдерживание революции любой ценой.

Инстинктивно неразмышляющая «крестьянская культура» хочет вернуться к понятным ей «советским» формам, из которых она вышла. Это стремление многое объясняет в современной русской политике. Время Путина войдет в историю как эпоха «русской реставрации». Его политическая программа вполне определенна. Ее просто стесняются предъявлять обществу открыто. Тем не менее она легко обнаруживает себя в совокупности последовательно предпринимаемых Путиным шагов на протяжении всего времени правления.

В основе его идеологии лежит отрицание «достижений» (частью действительно сомнительных) ельцинской эпохи: приватизация, демократизация, «деимпериализация». Как часто бывает в таких случаях, Путин и его окружение остро ощутили все негативные стороны этих процессов, не поняв их частичную историческую обусловленность (т. е. неизбежность) и не увидев в них никаких позитивных зерен. Маятник механически качнулся в противоположную сторону. Впрочем, крайности «путинизма» есть прямое следствие крайностей «ельцинизма», без одного не было бы и другого.

Путин материализовал в политике социальный запрос на «реставрацию». Сила этого запроса была во многом предопределена ошибками (вольными или невольными) реформаторов 1990-х, которые, растворившись в потоке «новой крестьянской революции», оставили русское общество без элиты. Поддержка Путина не является исключительным следствием его пиар-активности, как это часто пытаются представить его оппоненты, а действительно опирается на реальную поддержку его курса населением. Люди остро чувствуют социальную несправедливость перераспределения ресурсов, свершившегося в 1990-е, обременены версальским синдромом и поэтому желают возвращения имущества государству и восстановления имперского «достоинства». Осознание того, что «мы там уже были», что государство в России – все тот же набор частных лиц, которые делят между собой ресурсы, придет позже, в следующем поколении либо чуть раньше, если кризис выявит быстрее полную неэффективность бюрократического управления экономикой.

Безусловно, Путин – это прагматик, который реагировал на вызовы времени, но он реагировал на них именно так, как должен был реагировать лидер, обладающий «реставрационным» комплексом, который движется вперед, глядя назад. При Путине Россия не развалилась на части, хотя вполне могла. Это всегда будет в его активе. В то же время правление Путина не было творческим. Реально в России ничего нового не было создано.

Но именно дефицит исторического времени неожиданно стал сегодня главным революционизирующим страну фактором. Недовольство стало нарастать не снизу, а сверху, во вполне благополучных и близких правительству кругах, в сохранившихся анклавах городской культуры. Именно здесь возникло ощущение исторической обреченности и, как следствие, сработал инстинкт самосохранения. В определенном смысле можно говорить о складывающемся своеобразном «антипутинском консенсусе»84.

Революция, о которой идет речь, вряд ли будет либеральной, поскольку целью своей она будет иметь «успокоение» масс, подавление стихии, восстановление порядка. Это будет, скорее всего, революция сверху, ибо революции снизу с такими задачами быть не может.

Очерк 10
Другая Европа. К вопросу о русской культурной идентичности

Дискуссия, намеченная еще отцами-основателями посткоммунистических идеологических трендов в начале 1990-х, о том, является ли Россия Европой, или у нее сохраняется «особенная стать» (подразумевалось – евразийская или азиатская), с новой силой вспыхнула на закате эры посткоммунизма. К сожалению, простого прямолинейного ответа на этот вопрос нет. Россия очевидно не Азия и лишь условно может быть признана Европой, точнее всего ее культурную идентичность можно определить как «другую Европу».

Исторически русской бюрократии противостояло три радикальных оппозиционных силы: в одном ряду с правыми и левыми радикалами всегда стояли либеральные фундаменталисты, в просторечии именуемые «западниками», чья «европейскость» выглядит весьма сомнительно. Но по какому-то политическому недоразумению именно с активностью западников всегда связывали возможность европейского выбора России. А вот голос тех, кто мог бы выступить за реальный европейский выбор России, сегодня, как и раньше, едва слышен.

Через всю русскую политическую историю наряду с другими веховыми водоразделами проходит различие между «западниками» и «русскими европейцами». И те и другие обещают русскому народу европейское счастье, но что такое «Европа», каждый из них понимает по-своему. Поэтому и «европейский выбор» у них выглядит по-разному. Это различие, существенное в мирное и сытное время, становится непреодолимым идеологическим барьером в период нарастания кризиса и вползания России в революционную ситуацию.

Существует широко распространенный и лестный для радикалов взгляд, согласно которому главной осью идеологического противостояния в России в течение полутора столетий является борьба «западников» и «славянофилов» (в современной терминологии – «либералов» и «патриотов-евразийцев»). Но если бы это было так, то России как суверенного и независимого государства уже давно бы не существовало, так как непримиримые радикалы разорвали бы ее на части.

На самом деле в России со времен Петра I (а может быть, и раньше) сосуществуют как минимум три идеологических течения, которые условно могут быть обозначены как «западники», «московиты» и «русские европейцы». Именно благодаря вкладу «русских европейцев» в культурное и политическое развитие России она еще остается единым и достаточно развитым государством.

Недаром Ричард Пайпс, которого очень трудно заподозрить в симпатиях к русскому авторитаризму, одну из своих последних работ вновь посвятил русским консерваторам. Причем не просто консерваторам, а такой одиозной с точки зрения «западников» фигуре, как граф Уваров – тот самый, который благословил формулу: «Православие. Самодержавие. Народность». Нарисованный Пайпсом политический портрет Уварова выглядит не так однозначно, как этого бы хотелось любителям шаблонной истории. Очевидно, что Уваров внес гораздо больший вклад в реальную европеизацию России, чем принято думать. Зато сами «западники» лишь с большой натяжкой могут быть названы «проевропейской» политической силой. Вообще-то самыми отъявленными «западниками» в России были большевики, и многие современные радикальные поборники Европы, безусловно, являются по духу их наследниками. Либеральный большевизм был той силой, которая опрокинула Россию в славные 1990-е, и это одна из тех причин, по которым в России сохраняется настороженное отношение к либерализму вообще.

Прославлять Европу, истово верить в «европейский путь развития» и быть носителем настоящих европейских культурных, в том числе политических, ценностей – это не одно и то же. В своей частной жизни, за пределами идеологических диспутов многие «западники» остаются людьми глубоко «понятийными», плохо приспособленными к жизни в том самом правовом поле, за которое они ратуют.

Либеральный фундаментализм «западников» стилистически мало чем отличается от правого и левого радикализма. Ему свойственны те же догматизм, нетерпимость, уверенность в собственной непогрешимости и очень часто невежество. Это именно те черты русской интеллигенции, которые, по мнению многих великих деятелей русской культуры, стали предпосылкой большевистской катастрофы в начале XX века. Монополии режима на власть современные «западники» пытаются противопоставить собственную монополию на критику режима, которую они готовы защищать с не меньшим рвением, чем члены кооператива «Озеро» защищают свои экономические привилегии. Иногда складывается впечатление, что тех, кто критикует «ненавистный» режим не так, как они, «западники» не любят еще больше, чем сам режим. Так и хочется сказать, перефразируя Достоевского, что самая жестокая конкуренция – это конкуренция нищих духом на политической паперти.

Подражая своим оппонентам, «западники» пытаются проложить по линии политического разлома нравственную границу, объявив своих политических оппонентов агентами «империи зла». Радикализм – это тяжелая и опасная болезнь русского общества. Она разъедает это общество изнутри, не дает ему окончательно сложиться. Радикальные движения – это манок, при помощи которого опытный охотник выуживает из леса политическую дичь. Либеральный фундаментализм, помимо всего прочего, опасен еще и тем, что люди, созревшие для реального европейского выбора России, оказываются им дезориентированными.

Европейский выбор «западников» ни в какую Европу на самом деле не ведет. Их Европа не существует нигде, кроме как в их воспаленном политическом воображении. Потому что единая в культурном и политическом отношении Европа – это миф, политическая фикция, созданная русским псевдолиберальным сознанием.

Русские «западники» допускают две серьезные ошибки. Во-первых, они полагают, что Россия ушла из Европы. Во-вторых, как следствие, они считают, что Россию достаточно просто вернуть в Европу, чтобы, как сказал один из героев Андрея Кончаловского, «все было кока-кола». Лозунг «назад в Европу» – это не более чем фигура речи. Россия из Европы никуда не уходила и уйти по определению не может. Просто Европа была и остается очень разной. Гитлеровская Германия тоже, кстати, не Дальний Восток. Как сказал все тот же Кончаловский, в основание европейской цивилизации изначально было заложено два начала – аскетическое римское и греческое дионисийское. Эта «берлинская культурная стена» и поныне стоит в Европе незыблемо, и никакие политические революции не в силах ее разрушить. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на список тех европейских стран, по инициативе которых вводятся антироссийские санкции, и список тех стран, кто принимает эти санкции, упираясь всеми четырьмя лапами, как щенок, которого хозяин тянет на поводке на холод из теплой и уютной квартиры.

В России не Азия борется с Европой, а две разные Европы борются друг с другом. И в этом главная проблема. Как и тысячу лет назад, византийство сопротивляется латинянству. Просто в данном конкретном случае линия фронта проходит внутри одной отдельно взятой страны. Впрочем, театр военных действий может в ближайшее время резко расширить свои границы, и Украина – это отнюдь не предел. Сложность в том и состоит, что, с одной стороны, Россия – это Европа и в этом не может быть никаких сомнений. Представьте только себе китайскую общенациональную дискуссию о европейской идентичности Поднебесной, и все сразу встанет на свои места. Но в то же время Россия – это другая Европа. В этой другой Европе сложился модифицированный культурный код, который существенно отличается от западноевропейского. Россия и Европа – родственные, но все же не идентичные цивилизации. Россия говорит на весьма специфическом культурном диалекте Европы.

«Западники» представляют себе европеизацию России как механистический процесс. Конечно, они все равно ближе к истине, чем архаичные «московиты», которые мечтают «деевропеизировать» Россию. Потому что если Россия перестанет быть Европой, она просто исчезнет. Россия не существует вне ареала европейской культуры, внутри которого она как цивилизация сложилась. Но в то же время в Россию нельзя просто перенести западноевропейские политические и экономические институты. Они не приживутся на специфической русской культурной почве. Политический и экономический контент, аналогичный западноевропейскому, в России надо развить, опираясь на имеющуюся культуру, а не игнорируя ее. А это гораздо сложнее, чем сделать «политический копипаст». И конечно, это требует времени и титанических усилий.

Это позволяет понять, в чем главное различие между «западниками» и «русскими европейцами». «Западники» не готовы принимать в расчет культурную обособленность России внутри общего европейского культурного пространства. Для них Россия – это просто «недоделанная Европа», которую надо хорошенечко «отремонтировать». Для «русских европейцев», наоборот, специфика русской культуры имеет огромное значение. Они понимают, что европейские политические и экономические институты нельзя пересадить, как пророщенные саженцы, на чью-то новомодную фазенду. Их надо вырастить на собственной почве. Нужно вписать капитализм и демократию в существующую культурную матрицу, а не игнорировать ее.

Россия и Запад – это параллельные европейские миры. Они лежат в одной плоскости, но все же не пересекаются. Очень часто в этих параллельных мирах развиваются симметричные экономические и политические процессы. Но протекают они по-разному. Многое из того, что происходит сегодня в России и кажется уникальным, парадоксальным образом является лишь отражением процессов, охвативших всю Европу. Набирающей силу европейской бюрократии противостоит новая правая волна, готовая вот-вот захлестнуть Европу. Левые «антиглобалисты» затаились в засаде до следующего кризиса. А сзади напирают либеральные фундаменталисты, готовые, как напалмом, выжечь политическое пространство всепроникающей политкорректностью.

У Путина в Европе гораздо больше союзников, чем может показаться на первый взгляд. Его политика находит тайную поддержку и у левых, продолжающих симпатизировать ушедшему в небытие СССР, и тем более у правых, атакующих сегодня европейскую демократию под неонацистскими лозунгами. В недалеком будущем мы можем оказаться свидетелями воссоздания «черного Интернационала» под эгидой России и при ее активной финансовой поддержке. Это будет самый наглядный способ убедиться в единстве Европы.

Россия – это своего рода полигон, на котором «обкатываются» методы решения проблем «большой Европы». Так уже было один раз в 1917 году. Во всей Европе тогда обострилась классовая борьба, но только в России она была доведена до своего логического конца и приняла злокачественную форму коммунизма. Для остальных русский коммунизм стал мощной прививкой от радикализма. Переболевшая «детской болезнью левизны» корневая Европа выработала иммунитет и решила проблему путем создания «социального государства». А Россия еще семь десятилетий переваривала коммунизм в себе.

Нечто подобное происходит с Россией и сегодня. Во всей Европе растет национализм и распространяется антиглобализм. Но только в России это движение может приобрести суицидальный характер, обернувшись третьей необольшевистской волной. В этом нет ничего удивительного, как говорил когда-то мой замечательный доктор: «При стрессе в организме всегда звенит самое слабое место». Россия сегодня «больной человек Европы», поэтому, когда в центре Европы падают революционные булыжники, на ее восточной окраине дрожат стекла.

У Запада есть существенное преимущество перед Россией – там помимо либерального фундаментализма и прочих радикалов всех мастей есть устойчивая традиция подлинного либерализма. Поэтому Запад в принципе способен принять вызов и очередной раз трансформировать европейское общество в нечто совершенно новое, не имеющее пока прецедентов в истории. России же, где голоса других «европейцев», кроме «западников», почти не слышны, а голоса «западников» тонут в модном хоре правых и левых радикалов, сделать это гораздо сложнее.

Радикализм легко может снова втянуть Россию в какой-нибудь кровавый эксперимент, из которого дай бог ей выйти живой. Более всего не хотелось бы, чтобы вновь сбылось мрачное пророчество Чаадаева: «Мы ничего не дали миру, ничему не научили его, мы продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для последующих поколений».