Текст книги "Девять рукописей"

Рукопись четвёртая. Рифлибры

«По осенней Оке, …»

 
По осенней Оке, —
далеко-далеко, —
словно радости вестник,
одинокая лодка плывёт по реке,
кто-то протяжно кричит: «Хей-хо!» —
как в старинной песне
китайских гребцов.
 

«Очаг догорел…»

 
Очаг догорел
и потух.
Вечер невесел.
Хозяин ушёл,
и паук
окно занавесил
паутиной.
 

«Кладбище спит…»

 
Кладбище спит.
Время идёт.
Покоится прах.
Берёза шумит.
Кузнечик поёт
в лопухах
у разрушенной церкви.
 

«Март разбудил кошачий вой…»

 
Март разбудил кошачий вой.
Наш сад похож на птичий двор.
Полупроснувшаяся ветка,
качая головой,
заглядывает через забор,
как любопытная соседка
Марь Иванна.
 

«Боже, как ты молода!..»

 
Боже, как ты молода!
Скачешь кобылихою —
оборвала повода.
Но иногда
ты тихая,
как вечерняя вода.
В тебе отражаются звёзды.
 

«Туда! Туда душа уходит…»

 
Туда! Туда душа уходит,
где за околицей вселенской
совсем другой, нездешний вид.
Там волк по чаще колобродит.
И зайчик – парень деревенский —
столбиком стоит
на краю поля.
 

«Характером покладистая…»

 
Характером покладистая.
Изменила трассу.
Дышит горячо.
Влетела шоколадница
в открытую террасу,
села на плечо.
Я – старый пень.
 

Олема
(Село в Архангельской области на реке Вашка)

 
Вспоминаю добром
северную речку.
Оводы. Зной.
Местный аэродром:
сарай с печкой.
Старуха с козой
на взлётной поляне.
 

Вака Судзумуси
(яп.: песни сверчка)

 
Засыпают люди.
Улетают гуси —
крик прощальный.
Маленький мой судзу,
миленький мой муси,
ты о чём печально
песенку поёшь?
 

Пастораль

 
Корова лежит,
словно купчиха после обеда.
В дудочку мальчик сипит.
Луговая травка на ветру дрожит.
На телеге бабы едут.
Собака спит
среди одуванчиков.
 

«Старый город…»

 
Старый город,
где даже убогие
славой повенчаны.
Запрокинув головы,
ходят длинноногие
женщины,
похожие на птиц.
 

«В комнатах бродят…»

 
В комнатах бродят
шорохи сада
(окна открыты) без суеты.
Они переходят
через ограду,
где высокие цветы
раскачивает шмель.
 

«Годы жизни перелистываю…»

 
Годы жизни перелистываю:
опавшие листья, сгоревшие ветки,
счастливые миги —
словно старый букинист
в потёртой жилетке
шевелит страницы ветхой книги
с обгоревшей обложкой.
 

Алексей Ремизов

 
Пришла Костлявая.
Месяц пыхнул
из дальних полей…
Взял он слово лунявое
да ка-ак чебуртыхнул!
И остались от ей
одни ошмётки.
 

Примета

 
Петька убирает сено.
Васька таскает дрова.
Генка с Любкой тешится:
ломает её через колено.
Болит голова,
и левая грудь чешется —
видать, к дождю.
 

Черняховск – 58

 
Далеко-далеко, как во сне:
в темноте переменчивой
стою на посту.
В светлом окне
молодая женщина,
готовясь ко сну,
расчёсывает волосы.
 

К. И. Галчинский

 
Призрачно в Пране от лунного снега.
Кто же так поздно по лунной аллее
едет по лунной дорожке?
Лунные кони устали от бега —
вот и плетутся они еле-еле,
заворожённые дрожки
с фонариком пани Наталии.
 

«Лимонная заря…»

 
Лимонная заря
цветёт между стволами.
Вечерние птицы поют.
На соснах свечки горят,
как в храме.
Как бедный родственник, стою
я на пороге леса.
 

«Вдали ползёт обоз…»

 
Вдали ползёт обоз.
Небо синее-синее
над замёрзшей рекой.
Мороз.
Россия.
Бедность и покой
в заброшенной деревне.
 

Шекспир

 
Лилии Офелии плывут по реке.
В глухих залах замка бродит Гамлет.
Белеет бельевая корзина Фальстафа.
Тонкая шпага в дрожащей руке.
И гигантская тень от свечи леди Макбет
шевелится от страха
на заднике сцены мирового театра.
 

Рукопись пятая. Серебряные сны
(Сонеты)

«Стоит осенний полусвет…»

 
Стоит осенний полусвет
в старинной комнате вечерней.
Давным-давно хозяев нет:
хозяева ушли к вечерней.
 
 
Они ушли из жизни той,
где пели одиноким хором,
стоять несметною толпой
перед открывшимся престолом…
 
 
Дождём промытое стекло
звенит, что время истекло.
В оконной раме жив паук —
 
 
плетёт-плетёт свои заплатки…
На подоконнике – перчатки,
как отпечатки Ваших рук.
 

«Строг извозчик Поликарп…»

 
Строг извозчик Поликарп…
На малаховские дачи
волокут степенно клячи
обжитой домашний скарб.
 
 
Стулья, тумбы, этажеры,
лампы, свечи, примуса.
Трость хромого инженера,
молодые голоса.
 
 
В невесомых райских кущах
слаще воздух, зелень гуще:
хорошо, как при Адаме.
 
 
На субботние аллеи
входят грустные евреи
и кивают головами.
 

«На сырых мостках купальни…»

 
На сырых мостках купальни,
одиноко, утром рано,
у воды стоят печально
Владислав-поэт и Анна.
 
 
Вдохновенно, без изъяна,
он скривит надменно рот
и напишет «Обезьяну»
про четырнадцатый год.
 
 
Но уже глядит раскосо
эта девочка-подросток,
что гуляет до рассвета,
 
 
снисходительно-нежна, —
та берберская княжна,
похитившая поэта.
 

«Ничего вокруг не вижу…»

 
Ничего вокруг не вижу,
кроме встреч и расставанья…
Я гуляю по Парижу
по чужим воспоминаньям.
 
 
Замечательной порой
успеваю затесаться
между первой и второй
довоенной эмиграцией…
 
 
Когда время истекло,
я сижу в кафе «Дюкло»,
среди сереньких персон.
 
 
Даме из поэмы «Осень»
рюмку водки на подносе
преподнёс месье Гарсон.
 

«Окна смотрят на восток…»

Облака на богомолье

В скит лазоревый идут

(Владимир Нарбут)

 
Окна смотрят на восток,
слеповаты и суровы…
Плачут три сестры Суок —
одесситовские вдовы.
 
 
Горько плачут три сестры,
одинокие на свете…
Лишь одни кресты, кресты
на колымском лихолетье.
 
 
Все ушли на богомолье
по чужой злодейской воле,
помня горе и обиды.
 
 
Сгнила клятая рука
вертухая иль зэка,
в воду сбросив инвалида.
 

«Сегодня на театре бал артистов…»

 
Сегодня на театре бал артистов:
столпотворение карет, пролёток.
Зелёный фрак товарища министра,
И одинокий смех кокоток.
 
 
Профессора, студенты, полупрофи
в сопровожденье важных жён.
А там и Блока острый профиль,
венком поклонниц окружён.
 
 
И кавалеров знатных рать.
И изумительная стать
у примы с шеей лебединой.
 
 
Среди поэтов и певцов
вдруг встанет пошлое лицо
с какой-то безразличной миной…
 

«Мне дорог Осип Мандельштам…»

 
Мне дорог Осип Мандельштам:
он восхитителен и колок,
на языке воскресных дам —
от шёпота и до иголок.
 
 
Какие дивные детали,
какие лёгкие скачки!
И восхитительных италий
заворожённые зрачки.
 
 
Да, это был большой поэт —
у нас такого больше нет,
то, что имеем – то имеем:
 
 
толчёмся у глухих дверей…
Мне говорят, он был еврей —
о, как прекрасно быть евреем!
 

«Сквозь затуманенное веко…»

 
Сквозь затуманенное веко
встаёт печальное лицо…
Сонет серебряного века,
как потускневшее кольцо,
 
 
лежит в прабабкиной шкатулке
и ждёт, когда его найдут…
(Теперь в Безбожном переулке
поэты новые живут).
 
 
Круги, круги – как на воде…
Как незабудки в борозде,
цветут и вянут. Всё равно,
 
 
что разрушенье сказки-чуда,
когда в прекрасные сосуды
налито кислое вино.
 

«В томных пьесах Кузмина…»

 
В томных пьесах Кузмина
шёпот ветреной актрисы,
смех лучистого вина
и опавшие нарциссы.
 
 
Гиппиусиха лорнет
наведёт и усмехнётся.
И влюбившийся поэт
от восторга встрепенётся.
 
 
Верно Брюсову служу:
целый год перевожу
я – с французского – для понта,
 
 
у девицы меж колен…
И ворованный Верлен
под подушкой у Бальмонта.
 

«Карнавальные маски…»

 
Карнавальные маски.
Праздные человеки…
Я люблю эти сказки
о Серебряном Веке.
 
 
Утончённые ласки
полюбил я навеки.
Удивлённые глазки
со слезинкой на веке.
 
 
Век над ними смеётся
(смех вот-вот оборвётся)
и под дудочку пляшет.
 
 
Никогда не вернётся…
Иногда – обернётся
и – рукою помашет.
 

Рукопись шестая. Легенды о Леди Ми и про Маркиза

«Настолько Ми-Леди…»

 
Настолько Ми-Леди
устала от танцев,
что вмиг полюбила
«малых голландцев».
 
 
Она не ходила
ни в бар, ни в аптеку,
а только ходила
в Пинакотеку.
 
 
Конечно, сегодня
другая эпоха, —
но Ми ночевала
у Питера Хоха.
 
 
Какие пейзажи!
И синяя даль,
и лошади даже,
и даже Рейсдаль.
 
 
И в ушке серёжка,
кувшин с молоком:
Вермеер немножко
с Ми-Леди знаком…
 

«Поскольку вращалась…»

 
Поскольку вращалась
она до рассвета
в изысканно-узком
кругу полусвета,
то редко общалась
с простыми людьми,
и все восхищались
изысканной Ми.
 
 
И Леди Ми
часто и очень гордилась,
что так неожиданно
всё получилось.
Представьте себе:
что была бы не леди,
а грустной женою
племянника Тедди.
Варила б супы,
и взбивала омлеты,
и вечно искала
простые ответы.
 
 
А тут – всё так сложно
и странно-угарно,
и так осторожно,
и нелапидарно…
Поскольку не знала,
что это такое,
глаза прикрывала
прекрасной рукою.
 

«Совсем не каприз …»

 
Совсем не каприз —
просто в память о папе
ходил наш Маркиз
в маркизетовой шляпе.
 
 
И совсем не каприз —
просто в память о маме
ходил наш Маркиз
всё время кругами.
 
 
Бывало, пора уже
выйти на ужин,
а он на вираже
восторженно кружит.
 
 
Его так качало
во время движенья,
и это смущало
его окруженье.
 
 
И даже, встречаясь
с восторженной дамой,
кружился нечаянно
он и упрямо.
 
 
Но вот
из соседнего замка
Лаура —
была иностранка
и даже не дура.
 
 
Она все движения
подсторожила:
Маркиза поймала
и так закружила,
 
 
что он потерял
все ориентиры:
карету и шляпу,
и в замке квартиру.
 

«Жил во Франции Маркиз…»

 
Жил во Франции Маркиз,
и смотрел он сверху вниз.
 
 
Сверху вниз смотрел на всех
и имел большой успех.
 
 
Но от этого успеха
в жизни мелкая помеха,
 
 
что далёко от Земли:
люди, словно муравьи,
 
 
и машины, как жуки,
уползли из-под руки.
 
 
Словно ниточки, бульвары,
дамы, словно самовары.
 
 
У реки – сырой рукав,
Нотр-Дам – как старый шкаф…
 
 
И зачем, Маркиз, бесстрашно
влез на Эйфелеву башню?
 

«Ми так не любила…»

 
Ми так не любила
зефир и конфеты,
что предпочитала
одни эполеты.
 
 
Бывало, взойдёт Эпполет
на террасу —
она вся взволнована
просто ужасно!
 
 
А если сверкает
на нём эполет,
Ми так влюблена,
как в четырнадцать лет.
 
 
Но если не видно
на нём эполета,
Ми просто оставит
его без ответа.
 

«Маркиз не любил…»

 
Маркиз не любил
зарубежные дали:
он очень любил
ордена и медали.
 
 
Увидит медаль
на груди у атлета,
и сразу подумает:
– Мне бы вот это!
 
 
А если где орден
в округе маячит,
Маркиз и страдает,
и стонет, и плачет.
 
 
И так на земле он,
страдаючи, жил,
но вот после смерти
свой крест получил.
 

«Однажды Маркиз…»

 
Однажды Маркиз
себе сделал сюрприз:
с племянником Тедди
пошёл на стриптиз.
 
 
Шикарная дама
в начале стриптиза:
полосочка сверху,
полосочка снизу.
 
 
И вся извивается,
словно змеюка,
на шест опирается,
словно на друга.
 
 
А ближе к финалу
(скажу по секрету),
что дама всё та же —
полосочек нету.
 
 
И Тедди захныкал
от этого срама:
ругать его будут
и папа, и мама.
 

«Ми-Леди прекрасна!..»

 
Ми-Леди прекрасна!
И нету другой!
Один глаз зелёный,
другой голубой.
 
 
Как будто невинную
душу ворует:
один глаз ласкает,
другой глаз чарует.
 
 
И кто отразится
в чудесных глазах,
тот будет томиться
в тоске и  слезах.
 
 
Бездонное небо.
Трава под ногой…
Один глаз зелёный,
другой голубой.
 

«Фрукты с острова Формозы…»

 
Фрукты с острова Формозы
поступили в магазин.
Роза там купила розы,
а Ми-Леди – ледимин.
 
 
Жёлто-нежный, тонкокожий
и душистый – просто жуть!
И ещё слегка похожий
на девическую грудь.
 
 
От такого натюрморта
экзотической земли
у синьор скривились морды,
а синьоры зацвели.
 
 
Ледимин пообкусали.
Хохотали аж до слёз.
Пили-ели и плясали,
и вдыхали запах роз.
 

«Пришёл к Ми-Леди Йес Тудей…»

 
Пришёл к Ми-Леди Йес Тудей
и очень аккуратно
поцеловал её тудей,
затем ушёл обратно.
 
 
Ушёл Йес за ближний лес,
а Ми сидит и плачет.
Она кричит ему: – Йес,
а что всё это значит?
 
 
Не надо перенапрягать…
Зачем тревожить тело:
уж если начал целовать,
то доводи до дела.
 
 
А то ведь можно погуби-
ть всё светлое – вот так-то…
Уж если любишь – так люби!
А то всё: завтра, завтра…
 

«Больше всех на белом свете…»

 
Больше всех на белом свете
Ми любила тётю Бетти:
дочь китайца и француза
из пролива Лаперуза.
 
 
Не любила дядю Джона,
задаваку и пижона:
дядя Джон, когда не пил,
ногти пилочкой пилил.
 
 
Ми сказала милой тёте
о влюбившемся пилоте.
– О! – сказала тётя Бетти
на оксфордском диалекте.
 
 
– Мой пилот после стриптиза
восемь раз летал с карниза,
но всё кануло, как в тину,
когда вышла за кретина.
 
 
Дядя Джон бродил меж кресел,
был рассеян и не весел…
– О! – вздохнула тётя Бетти
на оксфордском диалекте.
 

«Леди Ми теряла меру…»

 
Леди Ми теряла меру,
создавая атмосферу,
и сегодня в поздний час
на омнибусе набитом
прикатил небритый Бриттен
и сэр Пёрселл – ловелас.
 
 
В полшестого тётя Бетти
поиграла на кларнете
и ушла точить кинжал.
В это время в кабинете
Джек играл на пистолете
и патроны заряжал.
 
 
Джек крадётся в спальню тёти,
держит руку на отлёте,
чтобы тётю порешить,
что-то ей шепнуть на ушко,
опрокинуть на подушку,
чтобы тётю потрошить.
 
 
Джек в потёмках тётю ищет.
За окошком ливень свищет,
и от молний отсвет ал.
Он напрасно тётю ищет —
у неё за голенищем
есть отравленный кинжал.
 
 
Тётя вспыхнет, словно магний —
не случайно леди Макбет
её близкая родня.
И поскольку это близко,
то без подвига и риска
не проводит тётя дня.
 
 
В это время очень резко
шевельнулась занавеска,
стали тени появляться:
и в оконные просветы
входят, в тёмное одеты,
сыщик Холмс и доктор Ватсон.
 
 
Так был схвачен и посажен,
всех злодеев гаже даже,
нехороший человек,
очень страшный и упорный,
народившийся в уборной,
потрошитель тёток, Джек.
 

«Когда покупала…»

 
Когда покупала
Ми мягкую халу,
то к ней привязался
потомок нахала.
 
 
Конечно, нахалов
она не любила,
но всё ж улыбнулась
лукаво и мило.
 
 
Нахал на улыбку,
как буйвол, попёр,
потом почесался
и руки простёр.
 
 
С горячею халой
она убегала
и издали нежно
рукою махала.
 

Рукопись седьмая. Малаховская тетрадь

Старая открытка

 
Конка плетётся здесь мимо ограды,
тихо по рельсам ползёт без преград.
Дачное чудо! Хмельная отрада —
там, за оградою, летний театр.
 
 
Конь головою кивает уныло…
Звонкая медь оглашает окрест.
Там, за оградою, в белых мундирах,
вальсы играет военный оркестр.
 
 
Там вас одарит случайной улыбкой,
словно ударит восторженный гром,
лёгкая дама в лёгкой накидке,
в платье воздушном и в шляпе с пером.
 
 
И не успеете вы удивиться, —
всё промелькнёт у открытых дверей…
Боже, какие красивые лица
у незнакомых счастливых людей!
 
 
Лёгкая горечь вечерней прохлады,
грустное эхо несбывшихся дней…
Вот и проехали мимо ограды:
мимо веселья и мимо огней.
 

Летние сумерки

 
Тени призрачной походкой
исчезают, как дурман.
Женский смех плывёт на лодке
через озеро в туман.
 
 
Оживает, шевелится —
там тропинка под откос.
Освещает руки, лица
огоньками папирос.
 
 
Возле дачного забора
дремлют майские кусты.
И обрывки разговора
гаснут в сумерках густых.
 

«В аптеке Шлезингера…»

 
В аптеке Шлезингера
пахнет резедою,
сигарами
на мраморном столе,
остывшим кофе,
горькою судьбою
и Маяковским с Эльзой Триоле.
 
 
И поезд медленный
ползёт в закате алом.
Гудок далёкий,
как собачий вой…
Истерикою пахнет
и скандалом,
любовью гибельной и страстью роковой.
 
 
Вот отстучат
колёса монотонно.
Скрип тормозов
протяжен, словно нить…
Уже выходит
Лиля из вагона,
и ничего нельзя переменить.
 

«Елена Андреевна нынче рисует…»

 
Елена Андреевна нынче рисует.
Давно самовар на крылечке ворчит.
И хмурится Бунин, – всё курит и курит.
А Телешев что-то всё больше молчит.
 
 
Идёт сотворенье, и всё это значит
Сейчас на этюде появятся том:
Двое мужчин под лампой висячей
Вечерней порою за круглым столом.
 
 
И сумерки синей завесой повисли:
В окне отражения так глубоки…
Как плавны движенья восторженной кисти,
И плавно движение кисти руки!
 
 
Она улыбается, трогает локон —
Далёко-далёко закатный дурман…
И смотрит очами с такой поволокой,
Как будто в озёра ложится туман.
 

Ангел озера

 
Где вечерний свет ложится
На берёзы чередой,
Ангел озера кружится
Над притихшею водой.
 
 
Ангел милый, что ты хочешь?
Что бормочешь, как во сне?..
Ты чего услышать хочешь
В потаённой тишине?
 
 
В тишине, у края ночи,
Восстаёт видений рой…
Ты кого увидеть хочешь,
Освещённого зарей?
 
 
Все ушли. Всё побросали.
Кое-где видны следы…
Видно, женщина босая
Шла по краешку воды.
 

«Уйду я в ближнее село…»

Поедем в Царское Село!

О. Мандельштам

 
Уйду я в ближнее село,
где лепестками – в день хороший —
цветущих яблонь, как порошей,
в саду дорожки замело.
 
 
Качанье сосен молчаливых,
как он, прощальною рукой —
в печаль Красковского обрыва
над затуманенной рекой.
 
 
На повороте, на изгибе,
туда, где раньше был лесок —
там, на свиданье, как на гибель,
зовёт девичий голосок.
 

«Здесь вечерами ангел плачет…»

 
Здесь вечерами ангел плачет,
и тени прошлого снуют,
в округе телешовской дачи
найдя спасительный приют.
 
 
И шепчут трепетные губы,
и вечно ждут, – за годом год, —
когда со дна озерной глуби
цветок невиданный всплывет.
 
 
И времена, печально-глухи,
проходят, навевая грусть…
И только сосны, как старухи,
все лица помнят наизусть.
 

Осенние дачи

 
Осенние дачи.
Осенние дачи.
Не стонет голубка,
И голубь не плачет.
 
 
Уже отгуляли.
И все улетели.
Осеннее время.
А что вы хотели?
 
 
Уже и не ждали:
как в позднем оконце
последние дни,
освещённые солнцем.
 
 
И с радостью видишь,
что стало иначе.
И солнце рисует
осенние дачи.
 
 
И синие тени
на крышах летящих.
И жёлтые пятна
в деревьях дрожащих.
 
 
Последняя нежность.
Последняя ласка.
Смешение чувства.
Смешение красок.
 
 
Всё рядом с тобою
живёт и играет.
Трепещет, звенит
и как будто мерцает.
 
 
А там, в глубине
этих хитросплетений
лежат неподвижно
глубокие тени.
 
 
Свежо и душисто,
как в утренних росах.
Как алые ленточки
в девичьих косах.
 
 
Смеётся кармин,
и зелёная свежесть
почти переходит
в лиловую нежность.
 
 
Как сказка. Как чудо.
Волшебная небыль!
Почти итальянское
синее небо.
 
 
Осенние дачи.
Осенние дачи…
А что вы хотели?
А как же иначе!
 

Пруд

 
Маленький пруд
у железной дороги.
Ивовый прут.
Берег пологий.
 
 
Летние люди
где-то в сторонке.
Солнечный прудик
у Македонки.
 
 
В белых одеждах
как на параде:
толстые тёти,
тонкие дяди.
 
 
Дачная девочка,
словно тростинка.
Выгнула спинку,
как балеринка.
 
 
Бегает, прыгает,
всё ей неймётся —
взглянет нечаянно
и улыбнётся.
 
 
Сказочный прудик.
Тихий прудок.
Мне уж, наверно,
девятый годок.
 

«До середины века…»

 
До середины века
картинкою пленэрной
стояла здесь «Аптека»
дачного модерна.
 
 
Там модные старушки,
не чуждые жеманств,
втирали шарм за ушки —
о-де-ко-лон «Шарманъ».
 
 
Во взглядах столько ласки,
мерцающий огонь:
– Вчера мне Станиславский…
И – шёпот под ладонь.
 
 
Пергаментные лица.
Нежданная слеза.
На чернобурых лисах
стеклянные глаза.
 

«Тёплой осени картина…»

 
Тёплой осени картина:
утром выйдя из жилья,
вижу – виснет паутина,
как верёвка для белья.
 
 
Паутинки отблеск новый,
словно мостик над стернёй,
а на нём листок кленовый
машет детской пятернёй.
 
 
Скоро ветра завыванье
и рождественские сны…
– До свиданья! До свиданья!
До свиданья, до весны!
 

«По речке По…»

 
По речке По.
По речке Пе.
Иду по речке Хорке.
Лежит железная труба
по-пе-рёк Пехорки.
 
 
Я по трубе
иду стальной,
как будто гость
непрошеный.
Два берега
реки одной,
что
будущее-прошлое.
 
 
Как Время
подо мной
течёт,
река
в рассветном дыме…
А я стою,
как звездочёт:
как раз
посередине.
 

«Старый яблоневый сад…»

 
Старый яблоневый сад.
Домики средь сосен.
Я пришёл сюда назад,
в золотую осень.
 
 
На дворе убогий вид.
Занавеска алая.
Рядом яблонька стоит
старая-престарая.
 
 
Тихо в яблочках-огнях
на закате светится…
Вот такая у меня
Дивная ровесница!
 

Поэт и сад
В. Микушевичу – поэту и переводчику

 
Поэт в своём саду,
среди цветов и трав
нашёл доверье, —
в осеннем
праздничном бреду
или среди
заснеженных деревьев.
 
 
Сегодня у поэта
много дел:
нахлынули тревоги
и печали.
И ветер западный
к полудню прилетел,
и по-немецки
листья зашептали.
 
 
И будет долго длиться
день и сад,
назначенный
случайностью счастливой,
пока далёкие
земные голоса
не улетят
с Красковского обрыва.
 

Рукопись восьмая. Романс

Не приходи

 
Я ждать люблю! Есть в долгом ожиданье
надежда и восторг, и дни идут в мольбе,
освещены томительным сияньем:
напоминанием счастливым о тебе.
Напоминаньем, напоминаньем,
напоминанием счастливым о тебе.
 
 
И жизнь наделена мучительною связью:
так на мою судьбу неясная печать
ложится в тишине таинственною вязью,
чтобы в душе негромко зазвучать.
Чтобы негромко, чтобы негромко,
чтобы в душе негромко зазвучать.
 
 
Но где-то далеко, во глубине сознанья,
я так боюсь: всё превратится в дым…
Не приходи! Не потревожь мечтанья.
Не разрушай присутствием своим.
Не разрушай, не разрушай,
не разрушай присутствием своим.
 

Во время долгого молчанья

 
Во время долгого молчанья
я ухожу к прошедшим дням:
скитаюсь по воспоминаньям,
как по сгоревшим деревням.
 
 
Во время долгого скитанья,
при свете тихого огня,
во время позднего свиданья,
как поздно вспомнила меня!
 
 
Во время долгого забвенья
уже ко мне не подходи:
и не тревожь прикосновеньем,
и поцелуем не буди.
 
 
Во время долгого молчанья
я ухожу к прошедшим дням:
скитаюсь по воспоминаньям,
как по сгоревшим деревням.
 

Погас таинственный закат

 
Погас таинственный закат…
И в это чуткое мгновенье
не отпускай меня, пока
остановилось наше время.
 
 
Стояли призраки-дома
среди деревьев, в лунном свете…
Какая тихая зима
была в конце тысячелетья!
 
 
И я держал в одной горсти:
печаль последнего свиданья,
и Ваше тихое «Прости»,
и наше противостоянье.
 
 
И жизнь, как нищая сума:
на самом дне гуляет ветер…
Какая тихая зима
была в конце тысячелетья!
 

Давай расстанемся светло

 
Давай расстанемся светло!
Давай останемся в ответе
за то, что нам так повезло
ещё побыть на этом свете.
 
 
Никто ни в чём не виноват…
И мы с тобою не повинны,
что свет, похожий на закат,
не исчезает над равниной.
 
 
И ты не сможешь позабыть,
как были счастливы вначале…
И будешь молча приходить
в мои вечерние печали.
 
 
Давай расстанемся светло!
Давай останемся в ответе
за то, что нам так повезло
ещё побыть на этом свете.
 

Старинный романс

 
По воздуха'м просторныя долины
чужия песни радостью пьянят,
когда серебряныя струны мандолины
как колокольчики небесныя звенят.
 
 
И голос тот – природы и таланта —
тревожит душу мне, и тает и таит…
И золотыя пальцы музыканта
перебирают волосы твои.
 
 
По облакам спокойно и красиво
идёт то пепельный, то розоватый дым.
И лодки вдоль вечернего залива
плывут по отражениям своим.
 
 
По воздуха'м небесным пролетает
душа певца, над пеленою волн…
Высокий звук таит печаль и тает.
И низкий звук земною страстью полн.