Текст книги "Булгаковиада"

11

Прежде ноябрьской переписки случилась сентябрьская встреча, о которой рассказала Елена Сергеевна.

– Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу [После двадцати месяцев сиденья взаперти. – В.Р.], я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что, я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках…» И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на…» Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась…

Потом была странная переписка с ее мужем, и Булгаков вывел на листке: «…я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше…» Он просил ее мужа «пройти мимо» этой любви, но Шиловский, не заботясь о тоне, вызвал его для разговора один на один, и Елена Сергеевна, проводив Булгакова, пряталась на другой стороне переулка, за воротами церкви…

При встрече соперников на сцене снова появился пистолет, и бледный Булгаков, чувствуя себя персонажем еще не написанной пьесы, сказал:

– Не будете же вы стрелять в безоружного?.. Дуэль – пожалуйста!..[42]42
  Чудакова М. С. 371.


[Закрыть]

Но как бы там ни было, они соединились, «Мастер» и «Маргарита», и вместо новой квартиры Михаил Афанасьевич подарил Елене Сергеевне нечеткую фотографию того же кабинета на Пироговской с двумя ступеньками вверх и надписал: «Елене от Михаила»…

Это случилось в начале сентября 1932 года. В середине октября они уехали в Ленинград для переговоров с театрами…

Сперва не могли вспомнить, с кого началось…

Ни Юрский, на Басик, ни Кочерга…

И Р. ломал голову… Никак…

Память подводит, когда повтор становится ритуалом.

С кого же начался ритуал?..

Стали рассуждать вместе и порознь: Изиль Заблудовский, зав. костюмерным Татьяна Руданова, главный машинист сцены, заслуженный работник культуры Велимеев Адиль…

Большинство считало – с Паши Панкова, но двое называли Ефима Захаровича Копеляна…

Логика была такова: «Мольер» вышел в 1973-м, Юрский уехал в Москву в конце 1977-го и до последних дней в Ленинграде «Мольера» играл. Не могло же быть, чтобы декорация идущего спектакля пошла на другой…

– Неэтично, – сказала Таня…

Сомнения сняла Люся Макарова, вдова Копеляна. И тут все прояснилось.

Событие было настолько катастрофическим, что логику никто не искал, а этика была одна: сделать для него все, что только возможно…

Растерянный Гога так и сказал Кочергину:

– Сделайте что-нибудь…

И Эдик вспомнил, как, уезжая в санаторий, Копелян бросил ему в актерской раздевалке:

– Ну держись, работай!..

Как будто прощался… Как будто было предчувствие…

Для Р. началось со звонка Гриши Гая, который глухим голосом без всяких подъездов сказал: «Умер Фима». Было 6 марта 1975 года.

Р. сказал свое «не может быть» и, связанный с Гаем тяжелой паузой, увидел первую встречу, и вторую…

Когда при знакомстве с театром показывал худсовету сцены из «Гамлета», обратился к Копеляну как к первому артисту, сказал лично ему: «Старый друг», – а тот хмыкнул в знаменитые усы…

Потом – «Синьор Морио пишет комедию», и Р. поражается, как мощно думает Копелян на авансцене, как плавятся темные глаза в жару воображения…

«Автор, автор, и впрямь сочинитель, а не актер», – подумалось ему…

Однажды Р. взял газетный портретик на телепрограммке, зашел в гримерку через две двери от своей, сказал в полушутку:

– Подпишите, Ефим Захарович.

Все помнили, как Кира Лавров беззаконно затесался в массовку в «Традиционном сборе», подошел к Фиме за автографом, а тот чуть не упал со смеху на сцене. Копелян газетный свой портретик взял, надписал, и получилось серьезно, память на всю жизнь. По щедрости душевной он отметил талант молодого артиста и – по ошибке – ум его, что, разумеется, льстило самолюбию, но, главное, убеждало в сердечном расположении самого Копеляна, а уж этим можно было гордиться, не задумываясь о наличии отмеченных качеств…

В «Карьере Артуро Уи» Копелян – Эрнесто Рома, а Р. – Инна, его правая рука, оба предчувствуют смерть, оба падают, расстрелянные штурмовиками в железном гараже…

В «Трех сестрах» – однополчане, мечтатели, офицеры, он – Вершинин, Р. – Тузенбах, споры о будущем, пожар, его расставанье с Машей, моя смерть…

Его смерть…

Кочергин до сих пор уверен, что виноват театральный доктор, лечил от желудка, отправлял дважды глотать кишку, а был инфаркт…

Ни «Дюн», ни «Белых ночей» еще не построили, несколько домишек в «Мельничных ручьях» – весь санаторий…

К нему приехала Люся, привезла вкусненького, позвала домой:

– Поедем, Фима, поживешь на даче, с человеком, с собакой…

У них был фокстерьер по кличке Пеле, веселый мальчик, прыгучий, любил Фиму больше всех, лизал в усы, глаза, уши…

– Нет уж, я тут доживу свой срок, – опять странная фраза…

Проводил Люсю до станции, пошел обратно… Плохо…

Пока вызывали врача, пока что…

Привезли мертвого на Бассейную, в первой комнате ходили, говорили, Люся упала в другой, Пеле забился под кровать, дрожал…

После Фимы прожил еще пару лет…

Копелян пришел в БДТ как раз в том году, «мольеровском»… В книжке о театре издания 1939 года сказано: «Копелян Ефим Зиновьевич – артист. Поступил в 1931 г. Швейцар, 1-й носильщик – “Человек с портфелем”, Мальчик, Слуга в гостинице – “Слуга двух господ”» и т. д.

В книгах того времени много ошибок и опечаток. Мы знали его не как Зиновьевича, а как Захаровича. А потом, когда прославился в десятках фильмов и озвучил народный сериал «Семнадцать мгновений весны», стали, любя, называть Ефимом Закадровичем…

Александра Павловна Люш сказала о начале 30-х:

– О нем шутили тогда: «У нас один армянин в театре, и тот – еврей!..»

Однажды, пробегая мимо Монахова, Фима сказал ему «Здрасьте!» и сделал ручкой «Привет»…

Монахов, как громом пораженный, остановился, низким голосом оскорбленного короля спросил:

– Это вы мне сделали ручкой?..

Теперь, как громом пораженный, застрял у стены Копелян.

Других вольных жестов по отношению к Монахову в истории БДТ не отмечено…

Через четыре года Фима Копелян играл выпускной спектакль студии «Бешеные деньги», и в роли купца Большова, в подобранном костюме, был юрок и смешон. Тонкая шея вертелась в широком воротнике, но уверенность в себе была отменная.

Когда действие завершилось, Монахов положил ему на плечо руку и сказал:

– Лет через двадцать будешь настоящим актером…

Николай Федорович Монахов медленно шел по Фонтанке. По той, другой ее стороне, чтобы, дойдя до Лештукова моста и переходя по его досчатому настилу, как всегда, поклониться Пушкину и Глинке.

Так было у него заведено.

С тех самых пор, как Больдрамте переехал в зеленый дом Суворинского театра, Монахов держал обычай заходить с Лештукова и, вглядываясь в бюсты, шептать про себя: «Здравствуйте, Александр Сергеевич!.. Здравствуйте, Михаил Иванович!..» И, покосившись по сторонам, не пялится ли кто, отдать по легкому поклону одному и другому…

Пушкина и Глинку прилепили слишком высоко, и мало кто задирал голову, чтобы их разглядеть. Кроме того, если Александр Сергеевич все-таки узнавался по кудрям и бакенбардам, то Глинку было вовсе не узнать. Но, поскольку Николай Федорович знал, что это они, и чувствовал тайную неловкость перед зеленым домом, он стал здороваться с ними и прощаться, благо никто этого не знал.

Тайная неловкость возникла от того, что история овладения домом была обнажена перед ним, как женщина. И никто, кроме Монахова, лишних подробностей не знал…

Но именно лишние подробности смущали его теперь, в душное время, и сама по себе возникала в уме тревожная молитва.

Он начал думать о своем деле еще до войны. Вместе с ним в Свободном театре играла Маша Андреева, и Горький был, конечно, при ней…

На квартире Андреевой разговор поддерживали настоящие антрепренеры – Незлобин и Резников. Но первым лицом среди будущих акционеров был, конечно, Шаляпин, Шаляпин, а не кто-либо другой…

Пили хорошо, а ели еще лучше…

Шел счастливый предвоенный 1913 год, с которым весь век потом историки сравнивали свои шаткие цифры: выплавка металла, хлебные урожаи, доходы на душу российского населения. Весь ХХ век проигрывал тринадцатому году с какой-то бесстыдной легкостью…

Наконец, деловые мечтатели сделали первый эскиз, а Незлобин подсчитал доходы сосьетеров, исходя из того, что они снимут здание суворинского Малого театра на набережной Фонтанки под нумером 65…

Выходило, что дом легко освободить, так как владелица здания графиня Апраксина была недовольна его арендаторшей, актрисой Анастасией Сувориной, дочкой самого Алексея Суворина…

Организация акционерного общества поручалась Шаляпину, Монахову, Горькому, Незлобину и Резникову. Одни давали средства, другие вкладывали талант и известность…

Дело задумали как «театр трагедии, романтической драмы и высокой комедии». К советскому будущему замысел был совершенно равнодушен и относился лишь к стилю, о котором Николай Федорович давно мечтал…

В июле 1914-го, отдыхая в Италии на острове Лидо вблизи Венеции, Монахов получил письмо от Маши Андреевой, мол, организационные хлопоты завершены, все подготовлено и с Апраксиной договор подписан…

Но в последний момент старуха узнала об отношениях Андреевой с Горьким, «этим босяком», о его участии в затее и отказала акционерам наотрез.

– Бандитских революсьёнэров в дом не пущу! – сказала она.

Дело накрылось…

Потом война, европейские бедствия, переворот, которым они гордятся, и его, Монахова, сомнительная игра в новую жизнь…

Если говорить напрямик, то руками большевиков акционеры отняли театральное здание у владелицы и наконец добились своего. Они думали, что, создавая первый советский государственный Театр трагедии, романтической драмы и высокой комедии, то бишь оставаясь верными своей старой художественной триаде, ничем не рискуют. Ну, слегка закроют глаза на нравственную сторону дела. Да, при помощи бандитов отнимут чужое, но ради высокого искусства!.. Зато у них будет именно тот театральный дом, в который они стремились. И они будут сеять разумное, доброе, вечное, пойдут в народ…

Во всяком случае, он, Монахов, думал именно так.

Когда из компании выпал Шаляпин, Монахов заколебался, у него возникло недоброе предчувствие, но отступать было уже некогда. И некуда. Его не выпустили на гастроли на Украину. И он оказался в плену…

Да, ему дали возможность строить свое дело, и это не он, а Маша Андреева размахивала большевистскими лозунгами. В конце концов, он просто готовился к роли Короля Филиппа в «Дон Карлосе», это было его мечтой давно, задолго до революции. Встретился на отдыхе с Шаляпиным, который готовил партию Филиппа в опере Верди, обсуждал с ним тексты либретто, влюбился в роль и возмечтал о Шиллере… И он осуществил мечту с огромным успехом…

Но не знал, не знал, какую цену ему придется платить за этот успех!..

– Внезапно Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: Свят, Свят, Свят еси, Боже Богородицею помилуй нас…

Через три года после Копеляна умер Панков.

Свою смерть он предрекал, а, может быть, накликал, и умер, как обещал, пятидесяти шести. Место было непредсказуемо – кардиологический центр на улице Пархоменко…

В отличие от Бутона, которого он легко и мягко сыграл в «Мольере», Паша Панков был человеком смелым и отдельно стоящим, ни в чье окружение не входил, а, наоборот, сам оказывался притягательным центром для многих…

Тут вестником смерти подоспел на Невском молодой артист Юра Стоянов, встретил Р. на углу Маяковского и ударил:

– Здравствуйте, Владимир Эммануилович, знаете, умер Панков.

Р., как всегда, «не может быть» и холодеет. «Мещане» – семья в семье, как жить без Тетерева, как жить без Павла Петровича, Паши?..

Без него – другой театр…

И так каждый раз…

Нет, слава богу, не мучился – тромб в сердце.

Вспомнились его детские обиды – обошли Госпремией за «Мещан», не дали родной ему роли Фальстафа…

И опять, как бывает в таких случаях, начальство судит да рядит, с какой сцены хоронить – с Большой ли? Или из буфетного фойе, с завешенными зеркалами?.. Заслуженный ведь, не народный!..

Есть версия, что большой сцены добился сын, работавший где-то среди начальства. Есть и другая. Из Театра комедии, где он работал с Акимовым немало лет, докатился до Фонтанки громкий слух:

– Если они не будут хоронить с Большой сцены, заберем Пашу на Невский, проводим с Большой у себя!..

Ну, так и мы – с Большой…

А тут, после Копеляна, с декорацией все ясно, тем более что «Мольер» больше не идет…

Тогда, в первый раз услышав Гогину просьбу о Копеляне, Кочергин пошел в макетную и уже на лестнице увидел, как это должно быть…

Увидел, что бы он сделал, если бы в «Мольере» была еще одна сцена, вслед за той, которой ставил точку Булгаков…

Р и в а л ь (в разрезе). Войдите в положение, господа!.. Разъезд, господа… Спектакль окончен…

Дю Круази тушит люстры, шпагой сбивая свечи…

Последняя свеча гаснет, и сцена погружается во тьму. Выступает свет у распятия.

Сцена открыта, темна и пуста…

Л а г р а н ж. …В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене…

Да, и через темноту медленно, осторожно загораются жирандоли, они едва мерцают сверху донизу…

Посреди пустой сцены помост, на помосте гроб, чуть приподнятый в головах, так, чтобы зал видел бледное лицо умершего…

С колосников по центру спускается широкое черное полотнище, и над мертвым лицом с портрета смотрит на нас живое.

Он жив, наш Мольер.

Подходите по одному, коснитесь рукой тяжелого гроба, посмейте поцеловать мертвое лицо, если он подпустит вас близко, если отважитесь…

Прости нас, Мольер…

Прощай и живи в нас и с нами…

Простите, Ефим Захарыч…

12

Куварин и здесь возражал…

С первой встречи они начали враждовать с Кочергиным, ревнуя к Гоге и борясь за свое представление о том, как одевать сцену.

Володя Куварин был самоучкой. Он прошел всю войну, и Р. хорошо запомнилось, как в Польше, перед тем как идти в собор Матки Боски Ченстоховской, Володя показал дом вблизи собора, где был их госпиталь, где он лежал в Ченстохове, получив очередную дырку…

– Я здесь кантовался три месяца, – сказал он.

В Бога Володя так и не поверил, а к театру приник, как однолюб…

Начав макетчиком, Куварин стал первым завпостом города. Собрав лучшую в городе библиотеку старых книг о постановочной части, он, как никто, владел ремеслом осуществления замыслов. Несколько раз помогал Товстоногову воплотить его художнические проекты. Несколько раз делал декорации сам. «Кулибин», – сказал о нем Кочергин в добрую минуту.

А Эдик Кочергин – самородок, Божий дар с высшим образованием. И у него в голове был свой театр, который оказался востребованным тем же Гогой.

Они враждовали без устали и по любому поводу, потому что не могли не враждовать по самой своей противоположной природе, Володя и Эдик… Они привыкли к вражде и полюбили ее как часть своей судьбы…

– Володя, – сказал Кочергин, – нужно взять шандалы из «Мольера»…

– Это плохо, – сказал Куварин.

– Мне Гога велел придумать что-то для Копеляна, – сказал Эдик.

– Так придумай, – сказал Володя.

– Я придумал, – сказал Кочергин.

– Тогда делай, – сказал Куварин.

– Тогда не мешай, – сказал Кочергин.

Однажды Эдик не сдержался и в ответ на куваринские выпады стал крыть его матюками и крыл без остановки минут тридцать, не делая пауз и мобилизовав весь свой запас. Запас был хорош – беспризорное военное детство, воровские малины, скитанья, детприемники, побеги, детские дома…

Куварин оторопел. Потом стал бегать по макетной, не зная, что сказать. Наконец, остановился и торжествующе сказал Кочерге:

– Я тебя на партбюро вызову!

Эдик сказал: «Вызывай», – и построил еще одну матерную высотку.

Володя пришел к Товстоногову и стал жаловаться на Кочергу.

Гога сказал:

– А вы не знаете, что у него три тюрьмы, два лагеря и пять побегов?

Гога, конечно, наврал, но с тех пор Володя поутих. С тех пор они стали существовать параллельно, стараясь не слишком мешать друг другу.

Эдик Кочергин сказал Адилю Велимееву:

– Вешаем шандалы из «Мольера»… Задергиваем французским тюлем… Опускаем полотнище… На него крепим портрет…

Евсей Кутиков дал тихое «мерцанье»…

«Смерть актера» – так назывался спектакль, продолжение булгаковского «Мольера», на который собрался весь город…

Даже Романов надел черную повязочку, постоял на сцене…

До отказа набитый зал и толпа на Фонтанке…

Потом был первый вечер памяти…

После роликов, и спичей, / И озвученных кассет / С соблюдением приличий / Мы поднимемся в буфет. / Дорогой Ефим Захарыч! / Честь и место. В добрый час. / Мы за вас подымем чары, / Может быть, и вы за нас?.. / Подходите ж!.. Разомкните / Молчаливую печать. / А не хочется – молчите, / С вами хорошо молчать. / Оглянитесь. Ухмыльнитесь / В знаменитые усы. / Дайте знак, смешливый витязь / Миновавшей полосы, / Дайте знак любого рода / Всей актерской голытьбе!.. / После вашего ухода / До сих пор не по себе. / Отупляет вкус успеха, / Точит память о былом… / Не заштопана прореха / В нашем небе холстяном!.. / Отворите ж двери тихо / И постойте у дверей. / Говорят, добро и лихо / Вам теперь еще видней. / Если так, на вашей тризне / С отрезвляющей черты / Присмотритесь к нашей жизни, / Полной страсти и тщеты. / Может, рядом с Копеляном / Мы ясней себя поймем / В этом зале, осиянном / Вашим сумрачным лицом…

Память о Монахове туманна. В начале 90-х годов было опубликовано несколько романтических писем Николая Федоровича, обращенных к Елизавете Викторовне Половниковой, в одном из них – о встрече с Р.А. Шапиро, которого Монахов называл Шапирузи:

«23 августа 1932 г., 10 ч вечера

Наконец-то состоялось свидание наше с Шапирузи, потолковали о делах, поплакал он, как говорится, на моей груди, выпили по два стакана чая и расстались, соблюдая всякие версальские формы: он благодарил за сочувствие и советы, а я – за доверие к моим скромным силам. Сказать без излишней скромности, что я говорил довольно неплохо и аргументировал настолько крепко и безапелляционно, что даже удивил и хорошо знающего меня Шапирузи. А ларчик просто открывается – в моем мозгу светятся “целую, люблю”…»[43]43
  История одной случайной встречи // Петербургский театральный журнал. 1992. № 0. С. 123.


[Закрыть]

После ухода Рувима Абрамовича в Мариинский театр к нему в гримерную подсадили артиста Х. Сославшись на общую тесноту, подставили маленький столик и подсадили… Тот трусил, жался, но приказ исполнял…

«Подумать только!..» – задыхался Монахов, но ничего поделать не мог. Они испортили ему последнюю радость – побыть одному перед выходом…

Книги о БДТ издания 1935 и 1939 годов отличаются друг от друга, как день и ночь. Ночь театра была долгой. В первой книжке – почти четыреста страниц, бездна неглупых текстов, семь авторов (Евг. Кузнецов, С. Мокульский, А. Гвоздев, Адр. Пиотровский, К. Тверской, А. Буцкой, С. Абашидзе), толковые комментарии, приложения. Ее подписали к печати 1 октября 1934 года. А в декабре – убийство Кирова, начало террора. И в 1939 году – другая книжица: из двухсот сорока страниц двести отдано фотографиям разных спектаклей, Шапиро, Абашидзе и другие как будто исчезли, Монахов уже не герой, да его и нет почти, а есть вот что:

«…Налицо была контрреволюционная попытка оклеветать славную и героическую историю великой Гражданской войны в России, оклеветать революционные массы, оклеветать большевиков, ведущих их в бой против капитализма… Враги народа нанесли нашему театру немалый ущерб…

Враги, проникшие в театр, принимали заведомо негодные пьесы и ставили их; зритель не хотел их смотреть, в результате – пьесы снимались с репертуара. Классические произведения в руках «модных» штукарей искажались, творческая воля актеров насиловалась. Театр был под угрозой развала. Партия и советская власть разоблачили врагов. И ныне театру дано новое руководство…»[44]44
  Государственный Большой драматический театр имени М. Горького: 1919–1939. Ленинград, ГБДТ, 1939. С. 18, 25–26.


[Закрыть]

ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, № 98.

«Общую творческую линию театра в 1937 году до конца первой половины сезона проводил бывший худ. руководитель А. Дикий, ныне разоблаченный враг народа. За 1937 год до конца сезона Дикий поставил пьесу авербаховского агента Киршона “Большой день”, Пушкинский спектакль (снятый за формализм и искажение реализма Пушкина), “Мещане” Горького (исказивший социальную сущность горьковской пьесы)»[45]45
  Публикуется впервые.


[Закрыть].

Ночь театра была долгой. Они не могли остановиться в своем палаческом рвении. Евгений Иванович Чесноков, как видно, тоже погиб, как ни старался его спасти из другого времени артист Р.

После каждой премьеры он собирал труппу, разворачивал программку и по ней давал свою оценку каждой актерской работе:

– У А., – говорил Монахов, – роль оказалась вовсе не отделанной…

Все ждали его слов о себе с замиранием и трепетом…

В театре была актриса П., толстая, почти квадратная, любила сплетничать, руки толстенные. Монахов подошел к ней, взял руку, приподнял и показал Лаврентьеву:

– Лавруша, ты говорил, это – нога. Это – ру-ка!..

Как-то Валерьян Иванович Михайлов, при нас – завтруппой, а при Монахове – помреж, давая за кулисами отмашку пианисту, задел Николая Федоровича по лицу.

– Вот и меня уже бьют, – сказал Монахов.

– За что? – спросила его молодая Никритина.

– Вот и я спрашиваю, за что?..

Как только входил в театр, за кулисы звонили из охраны: «Монахов приехал», в коридорах зажигали светильники, и все разбегались по норам.

Наступала звенящая тишина.

Он шел не спеша, опираясь на черную трость, погруженный в свою тайную жизнь и в то, что ему предстояло сегодня.

Стареющие костюмы приходилось отдавать в театральную пошивочную: чистить, пропаривать, гладить. Прежде он ежегодно заказывал их в Лондоне у знаменитого Хилля. А теперь попробуй уплыви в Туманный Альбион, остановись в любимом «Вильдорф-отель», погуляй в Гайд-парке!.. Нет, костюмы шились и новые, но в сравнение с английскими никак не шли…

Но теперь он идет играть… В чужой одежде, с чужим лицом, он будет играть про свое… Чем дальше от него герой, тем откровеннее страшные признанья… Да, он им покажет…

И они разгадали его тайные мысли, а все их почести – ложь, ложь!..

И вся партийная игра – ложь. Правда возможна только здесь, на сцене…

Он шел за правдой, как за воздухом, и был смертельно одинок в первом советском большом драматическом театре… В государстве безумных скорпионов, пожирающих себя и своих…

Когда арестовали Рувима Шапиро, потом Сережу Абашидзе, других, когда пропал Евгений Чесноков, когда начался чекистский погром, Монахов понял, что и его не оставят жить…

Так оно и вышло.

Солнце опустилось за гребешки крыш. Повеяло холодком, и он подумал о том, что зеленый плед не помешал бы в будущих сумерках. Но плед был здесь, на плечах, чего же еще?.. Рука потянулась влево и чуть вниз погладить собаку. Но пса рядом не было, и Николай Федорович вспомнил, что его нет нигде… Ему стало жаль друга, так жаль, как он не жалел никого из людей. От этой несравнимой жалости он стал кивать головой, словно стараясь от нее отмахнуться. Под балконом появилась наездница-жена, амазонка, за ней на крупе белого жеребца неловко сидел сивый чекист, презренный, презренный… Николаю Федоровичу захотелось по-мальчишески плюнуть на него с балкона, но они ускакали в какой-то подвал, и там начались пистолетные вспышки. Он знал, как это делают. Чекист доверительно рассказал про одну богатую семью… Наследников не оставляли…

Он спустился в сад, присел на скамейку и задохнулся от счастья: собака была здесь и лизала его руки. Он гордился ею всегда, но плохо видел почему-то… Монахову захотелось встать, но у него не вышло. Ноги отказали в коленях, в коленях была самая боль. От этой тщетной попытки дрогнуло и затрепыхало сердце. Пистолетные вспышки стали чаще, и он побежал по узкому коридору, где ему навстречу стали попадать рожденные им люди – король Филипп, матрос Годун, старый Дубровский…

– Вот я ж его, – низко и страшно сказал он, точно как в фильме, и тут же кто-то повторил еще страшней, обращаясь к нему самому: «Вот я ж его…»

Этот кто-то был очень большой и грозный…

Последним вышел Мольер без парика и тихо сказал:

– Тиран… Тиран…

На ходу Монахов успевал простить каждого из них и просил прощения для себя за искажение образа. «Ради Бога, ради Бога!» – громко шептал он.

Тут в черных капюшонах подоспела Кабала святош и схватила его за руки и ноги. Особенно старался Брат Сила. Монахов безумно захотел вырваться от них, вырваться туда, в свет, на свободу, вырваться наконец, но понял, что это невозможно…

И вдруг страх ушел, он миновал какие-то ворота, за ними было светло.

«Здравствуй, смерть!» – неожиданно пропел он честным голосом и совершенно пришел в себя.

Несколько раз Монахов говорил Лике Половниковой, которую называл Ли, о том, что стал получать анонимные письма с угрозами.

5 июля 1936 года она приехала к нему на дачу в Тосно и нашла Николая Федоровича вниз лицом на влажной земле. Было два часа дня. Собака вне себя металась в истерике, рычала и никого не подпускала к хозяину…

Из тех, кто его видел и знал, в живых остались, кажется, только двое: Екатерина Федоровна Максимова, из гримеров, зав. цехом при Товстоногове, и Александра Павловна Люш, бутафор, побочная дочь Блока…

Катя, Екатерина Федоровна, сказала про Монахова:

– У него были неприятности…

«Неприятности» – арест и расстрел жены, разгром театра…

Аля-Паля, Александра Павловна, вспомнила:

– Монахова похоронили, потом вырыли, потом опять похоронили… Он умер загадочно и совсем неожиданно, был слух, что его чуть ли не пристукнули… Брат Павел Федорович тоже был актером, но проколол на сцене шпагой своего партнера и больше никогда не актерствовал, а только преподавал… Он ведь долго ухаживал за мамой… Про Николая Федоровича писали, что он сын ламповщика… Это неправда, он был настоящий аристократ… По всему… Никто и никогда не видел его пьющим…

Володя Бортко позвонил по мобильнику, сказал, что «Мастера и Маргариту» закончил и теперь хорошо бы встретиться и погулять на свободе.

Р. ответил, что был бы рад, да сидит далеко, в сельце Михайловском, подводя к концу «Булгаковиаду», а приедет в Питер в начале сентября, тут-то и будет готов к застольному труду безо всякой обороны…

Наконец собрались в Питере и, как договорено, встретились на Подковырова, вместе с третьим другом, архитектором Славой Бухаевым.

Слава привез эскизы памятника Ахматовой, который наладил поставить во дворе мемориального музея в Фонтанном доме, эскиз дружно хвалили, после чего сказали Р. «Читай» – имея в виду эту повесть, а Р. был не готов…

– Володя, покажи кусочек из «Мастера», – попросил он.

Бортко достал кассету, минут двадцать возился с домашней техникой, то ли пульт сломался, то ли видик, то ли сам телевизор…

– Не открывается, – сказал Р., как когда-то говаривала Анна Андреевна, не найдя в тетрадке искомого стихотворения.

Так и не посмотрели…

Это были уже не люди.

Они били, как будто спасали себя и верили в боль, как в Бога…

Непохожий на себя, тощий, как скелет, беззубый и черный, с закрытыми кровью глазами, Шапирузи тихо сказал:

– Вы нелюди, – и, не дожидаясь новых ударов, быстро: – Я подпишу всё…

Вместо «всё» получилось шепелявое «вшё»…

Самым тяжелым было то, что ни разу за тридцать семь дней беспредельной боли его сознание не помутилось. Это была непрерывная боль.

Чему он служил и кому – вот, что угнетало душу Рувима Шапиро…

Когда его несли откуда-то бог знает куда, он увидел отрезок яркого неба и стал неумело молиться, мешая забытые еврейские слова с русскими.

– Бог один, – вот что он сказал себе в черном отвале расстрела.

«Шапиро Рувим Абрамович, 1898 г. р., место рождения: Польша, еврей, место жительства: Ленинград, арестован в 1936 году, осудивший орган: тройка УНКВД по ДС, осужден 27.02.1938, статья: контрреволюционная повстанческая организация, расстрелян 09.03.1938, реабилитирован 22.05.1956 (ДС – Дальстрой). Архивный № Р7752 (по Списку узников ГУЛАГа, вторично осужденных и расстрелянных в Магадане)»[46]46
  http://www.memo.ru/memory/magadan/mag_24.htm


[Закрыть].

И Р. догадался, почему в архиве БДТ нет ни одного договора с Булгаковым. Они понадобились опричникам для фабрикации дел…

Они стали пунктами обвинения…

Накануне смерти Булгаков ослеп и боялся, что в квартиру войдут чужие люди. Он боялся не за себя, а за жену и роман.

Елена Сергеевна сказала:

– Ему казалось, что забирают его рукописи. «Там есть кто-нибудь?» – спрашивал он беспокойно. И однажды заставил меня поднять его с постели и, опираясь на мою руку, в халате, с голыми ногами, прошел по комнатам и убедился, что рукописи «Мастера» на месте. Он лег высоко на подушки и упер правую руку в бедро – как рыцарь… Когда он уже умер, глаза его вдруг широко раскрылись – и cвет, свет лился из них. Он смотрел прямо и вверх перед собой – и видел, видел что-то, я уверена (и все, кто был здесь, подтверждали потом это). Это было прекрасно…[47]47
  Чудакова М. С.481–482.


[Закрыть]

В декорациях «Мольера» с Большой сцены БДТ после Копеляна и Панкова провожали В.А. Медведева (2 марта 1988), Г.А. Товстоногова (23 мая 1989), заведующего осветительным цехом Е.М. Кутикова (24 февраля 1991), В.И. Стржельчика (11 сентября 1996)…

Похоронное многоточие продолжили Е.А. Лебедев (9 июня 1997), В.П. Ковель (15 ноября 1997), Э.А. Попова (3 ноября 2001), драматург А.М. Володин (16 декабря 2001), В.А. Кузнецов (4 июля 2003)[48]48
  Здесь приводятся даты смерти.


[Закрыть]…

11 сентября 2006 года оставшиеся в живых и молодые приехали на Волково поле, потому что исполнилось десять лет со дня смерти Славы Стржельчика, и эта дата не оставила нас равнодушными. Кира Лавров сказал теплые слова, и наши «девушки» во главе с Зиной Шарко, обращаясь к портрету «юбиляра» на памятнике, нестройным хором воззвали:

– Владик, не приставай!..

Все засмеялись…

К смерти тоже можно привыкнуть, если она чужая…

Потом поехали во Дворец искусств, поминать…

А в ночь после поминок, 12-го, умер завпост Володя Куварин.

Он давно лежал дома, давно маялся и никуда не выходил из огромной квартиры, которая после смерти жены Оли Марлатовой, заведующей труппой БДТ, давила его своей глухотой и заброшенностью. В этой квартире в пряничном доме по правую руку от Александринки по странному стечению обстоятельств полтора века назад жил шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф собственной персоной…

14 сентября, в день премьеры американской комедии «Квартет» (Шарко, Фрейндлих, Басилашвили, Лавров) под руководством Эдика Кочергина Адиль Велимеев ставил декорацию «Мольера».

Панихиду назначили на одиннадцать часов утра, а поминки – после вечерней премьеры. «На брачный стол пошел пирог поминный…»

Опять черное полотнище пошло в дело, и живой портрет над повышенным гробом пытался опровергнуть смерть…

Куварин не был христианином, и Кочергину захотелось дать Володе красный фон, как солдату и большевику, но красное полотнище съела моль, и Адиль Велимеев виновато развел руками…