Текст книги "Письма с Марса. Часть 1. Часть 2"

Обрывок дневника
(Автор неизвестен)

Москва.

23 февраля.

1979г.

…все же. Что так угнетало меня? Это не catastrophe de l’âme russe, как ты пишешь. Был момент, когда я почувствовал себя белой лабораторной мышкой в Лабиринте. Что делать? Перестать вести себя как та белая загнанная тварь, которая нажимает на рычаг и получает кусочек сахара, если делает правильный ход?.. Мне бы хотелось выбраться из этого Лабиринта, из непредсказуемого подсознания, законов и правил социума и посмотреть, как этот Лабиринт работает, увидеть эту среду обитания…

Что же придется мне увидеть? Может быть, ужасных джинов из арабских сказок, стражей, один вид которых повергает в оцепенение волю, сознание и сводит с ума? Летунов, не позволяющих перейти Мост? А может, торжественное собрание учителей человечества?..

Или электронных наместников-синтетиков, поставленных на «кормление» какой-то сложной программой, не предназначенной для нашего разума? Или приводящую в отчаяние тупую простоту механизма, слепо работающего без присмотра?.. Вертятся колесики, двери открываются и закрываются и паровозик все двигается и двигается по кругу без остановок. И песочные часы некому переворачивать. Нет Хозяина. Уволился, ушел, исчез, а может быть, его никогда и не было?..

Но Игра продолжается. И поскольку число вариантов и факторов, влияющих на выбор вариантов очень велико, невозможно создать даже какую-то, пусть даже простую математическую модель «жизни» и принципа действия этого Лабиринта. Может быть, это какой-то исследовательский полигон, где я лишь орудие для поиска ответов, не подвластных моему уму?

*Закладка между листами – «Очень трагично, когда осы вторгаются в твой мир».

Но если ты преисполнилась страха и отчаяния, а полеты с Эйфелевой башни не для тебя, то в этой ситуации остаются только два варианта: первый – «бежать», второй – «воевать». Так или иначе, сценарии могут быть разные, а суть всегда одна. Если ты решила воевать, не приведи Господи, то тебе не помогут ни «Партизанская война» товарища Че Геварры, ни записки офицеров Вермахта, ни «главные сутры» Ошо. И, тем более, не опыт «кидалок-зажикалок» и «догонялок-убегалок»…

*Закладка между листами – «Эти резкие девчонки из Сорбонны!».

Помни, всегда будут, примерно, три степени «облома» – (le cul) или «типа того». Первый, это локальные бои в Лабиринте или бои местного значения, очень похожие на игру в поддавки, когда «визави» всегда прав. Второй, полномасштабная война, где ты будешь всегда в проигрыше с последующей отправкой в лазарет или «психушку». И третий, оккупация с несомненным порабощением и уничтожением тебя как личности.

Итак, вкусив плоды начальной стадии войны, ты должна включить здравый смысл или погибнуть, погибнуть за идею, за принцип, за могилы предков… в общем, как девушка мыслящая, сама придумаешь за что. С мысли, что ты умнее всех и легко обойдёшь все преграды, обычно начинаются проблемы. Остается только одно – «бежать». Ибо плановый отход, смена позиций это только самообман, ухудшающий ситуацию до катастрофы. Сдача в плен не рекомендуется… вредно для здоровья, здесь пленных не берут.

Но учти, должно быть понимание очень важного условия, которое ты не должна забывать: никакой паники, только здравый смысл и расчет, что само по себе уже успокаивает.

Бегство, это еще не конец света. Несвоевременный маневр – «а не свалить ли куда подальше и сейчас, вот только лапти надену и…» или «Вот запрыгну в трамвай и уеду далеко, далеко…» может стоить тебе жизни. Не суетись, не паникуй и смотри, «кто стреляет», а главное зачем, благо примеров будет предостаточно. И никаких попутчиков и попутчиц. В противном случае будешь обречена. А на предложения уходить вместе – «потому как это сподручнее, мол, отбиваться вместе сто пудов легче» – никак не реагировать, а глаза в землю и рывок как на стометровке в честь Тезоименитства Его Императорского Величества или его Первого Секретарь Величества. Но это так, немного здравого цинизма.

Эта огромная система Лабиринта не хочет, и не будет работать иначе. Не будет работать для добра – добра понятного нам! Вероятно, у него даже есть оно, но это его добро и его любовь.

*Закладка между листами – «Аки тать в нощи», «Аки лев рыкающий»?

Хочет ли Лабиринт кому-то помочь? Нет. У него нет понятий «помощь», «дружба». Знаешь, как Лабиринт называет людей? – «дасью». Старожилы говорят, что Ему чужды многие проявления человеческой самости…

И все эти связи, щупальцы – нити, неизвестно какого хозяина, задействованные на нашу реальность, на нашу жизнь и решающие – «что, где и когда», посредством непонятных нам инструментов влияния, которые мы называем по глупости то причинно-следственными связями, то судьбой, то воздаянием за грехи.

Лабиринт выдает нам теневые программы, «три-камуфляжи» а-ля Ж. Валле, потому что они действуют весьма эффективно и глубоко и по сегодняшний день. Особенно восторженным он посылает прекрасных сильфид; христианских девственниц – мечту суровых и бесстрашных рыцарей с кровавым крестом на груди; мудрых светловолосых «олли»…

Самонадеянность и алчность ума от магов Магриба до современных садху, «торчащих» в подворотнях Питера и Москвы, ты всегда востребована…

Из дневников отца Алипия

Дневник. 1988 г.

…Когда солнце клонится к закату и одинокий путник преисполняется бодрости в надежде найти приют к ночи, не подозревая, что впереди у него Ночь бытия, так и я грешник, в сединах одряхлевший все надеюсь отсрочить встречу со Господом. И не знаю ни срока, ни места своей кончины.

И сподобил меня Господь стать невольным свидетелем дел, явленных в N-ском монастыре по Его Святой воле. И возжелал я описать то, что видел и слышал, пребывая в младых летах.

Написал я эти строки и пришел в некоторое недоумение. Это ли я, этими ли словами я разговариваю, молюсь. Нет, не мое это все, не мое! Вот и отец Кирилл выговаривал мне: «Ты, брат Алипий, лучше своими словами излагай, а то черте-что несешь, прости Господи, и сам не понимаешь что». Хороший человек был отец Кирилл, душевный. Помню, на Вечерней я ему часто в алтаре прислуживал. Так он, когда я ему уголек разожгу и в кадило положу, перед «Честнейшую херувим», говорит: «Иди-ка ты брат Алипий, благословясь, по своим делам, не нужен ты мне здесь. Иди с Богом…

Надо здесь сказать, что «Алипий» это как бы прозвище для меня. Так одного монаха иконописца звали. А ко мне оно прилепилось за мое сильное желание научиться иконы писать. В свое время я очень досаждал настоятелю, – направь, да направь меня иконописному делу учиться. Учиться так и не получилось, а прозвище прилепилось. С тех пор меня и по имени перестали называть. Ну, а когда постриг принимал, попросил дать мне имя монашеское – Алипий.

А как хорошо было на Вечерней! В монастыре тишина, в храме ни души – благодать, да и только. Выйдешь из храма, присядешь на камень и смотришь на закатную сторону на озеро, и такой в душе покой и умиротворение, не описать. Сторона то северная, тихая,… но редко такое умиротворение выпадало.

Вначале мне трудно было. Я не о трудах телесных – просто не понимал я ничего. То есть вот, видишь людей, как они общаются, что делают, а смысла не улавливаешь. Зачем все это? Зачем кланяются друг другу, зачем на «Пятисотнице» лбы о каменный пол «расшибают», встают ни свет ни заря. Это надо же, в пол шестого подниматься!

Зимой и не умоешься по человечески. Если чуркой какой-нибудь лед в умывальнике не разобьешь, чтобы лицо умыть, то по дороге снегом умываешься. А зимой то идти на Пятисотницу ох тяжко – темно, холодно, сугробы по сторонам тропинки с твой рост.

И что меня поначалу удивляло – и молодые и старые не пропускали молитвы. Казалось бы, и болен человек, а идет к утренней молитве. Это уж я потом, на собственном опыте понял – если стоишь на ногах, лучше идти. И трудно будет и тяжело – но выстоишь молитву, обязательно выстоишь. Вернешься в келью, уже легче станет и тогда на поправку пойдет, день другой и здоров. А вот если попустить себе, то худо будет. Можно и неделю болеть… такие вот братья, «чудеса».

Приходим в храм, там темно, лишь одна маленькая свечка горит у Царских врат, а холодно – зимой ведь храм почти не отапливается – не дай бог. По обычаю встали, каждый на свое место. Сначала, оглядишься, подсчитаешь, сколько человек на молитве стоит и сколько каждому по четкам надо откладывать. В наше время компьютеров не было, в уме надо было считать. На переходе от «Господи…» к «Пресвятая…» и дальше надо не сбиться… Конечно, бывает и такое. А хоть и холодно, но валенки не оденешь и тулуп тоже, а то будешь на земных поклонах, как колобок по полу кататься. Четки из кармана достать, а у меня вязаные были, крепкие, как говорят в миру – «рабочие четки». Потом подрясник спереди поддернуть, это что бы во время земных поклонов, на него не наступить, а то кувыркнешься или подол порвешь. Да и другие конфузы бывают.

На моей памяти, когда от «Господи…» к «Пресвятая Богородица, спаси…», вдруг, «цок-цок-цок»… посыпались бусы от четок у брата Андрея.

Старался брат – нитку витую шелковую где-то достал, наверно из самого «Ындейского царства» – «ындейского чермного, доброго шелку». А уж бусины собирал – «яхонт к яхонту, лал к лалу, а винис и бирюзы не счесть». Выпрашивал, вымаливал, на коленях стоял у московских. А когда сделал, да на левое запястье надел, как у Владыки в праздничные дни, расцвел наш Андрей, даже лицом просветлел. Будто ему после причастия не четвертинку просфоры дал отец эконом, а целых две.

Отца Андрея я знал мало. А Саша рассказывал о нем, что пришел он в монастырь, и как-то сразу стал вызывать насмешки. Как говорится, в каждом стаде своя овца найдется. В волчьей стае своя овца и в стаде баранов своя.

Очень хотел брат Андрей на монашескую стезю вступить, подвиги совершать, венцы зарабатывать и быть в почете у братии. Но как то все «косо» у него выходило и «откровенно», ну не натурально, фальшиво. А человек был незлобивый, добрый, но очень обидчивый.

И вот, горе то какое. Бросился, было, брат Андрей бусины собирать, а нельзя, молитва братская идет. Вот так и стоял до конца Пятисотницы. А закончилась молитва, пополз брат Андрей по полу. Ищет, куда закатились бусины, слезы рукавом подрясника вытирает, соплями шмыгает, причитает что то, только и разобрать: «Господи, Пресвятая Матерь… не покинь… На тя…». Собрались мы в трапезной на обед, уж и «Жития» Димитрия Ростовского дочитал положенное чтец, а брата Андрея нет.

И не вечерял, и на Вечерней его нет… стучались в келью,

– Молитвами Святых отец наших, господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, – до трех раз стучали с молитвой. Ни «Аминь» в ответ, ни голоса, ни шевеления.

Пропал брат Андрей. Пошли к отцу настоятелю, спрашиваем:

– Что делать?

– Ищите – говорит, перекрестил нас и дверью в свои покои хлопнул.

Хорошее дело, ищите! Где искать! Обыскались уже! А брат Сергий, Серега – певчий, пошел в келью еще раз поглядеть.

– Нет, говорит, испарился аки дым. Но нам не до смеха уже – на кухне нет, в просфорне нет. Где искать?

– Может к Михалычу подался? Или к сестрам в село, так далеко очень. Это километров 20-ть в один конец, да по снегу. А волки?

– Нет, говорит отец Феодорит, молиться надо!

Серега-певчий с ним было заспорил, мол молись не молись, а искать надо, хоть до утра. Но, тот грозно на него так глянул и сказал только одно слово:

– «Изыди!», – и брат Сергий притих, только руками развел. Разошлись по кельям, помолились и уснули.

А мне сон приснился, под утро уже. Странный какой-то сон, и не цветной вовсе, а такой серый-серый. Будто бежим мы всей братией по пустынной незнакомой местности, и как будто от кого-то спасаемся, и знаю, что не от людей. И не понятно нам от чего или кого, но бежим в страхе и времени у нас нет, потому что это нечто нас настигает.

Вот добежали до реки, река небольшая, но не переплыть. И каждый стал искать, на чем переправляться. Все ищут, ищут, потому что «это» скоро настигнет. И вот стали находить, кто что. Один гирю большую чугунную нашел и вяжет ее к ноге накрепко, другой камень большой и тоже к ноге привязывает, а третий уже привязал что-то тяжелое и волочится к воде, переплыть.

И представьте себе братья, я смотрю на них и очень беспокоюсь – вот они, думаю, нашли себе спасение, есть на чем переправиться, а у меня нет. И бегаю я по берегу в тоске и волнении, а кто-то кричит: «Брат Алипий! Брат Алипий… нашли, нашли, несут уже!

Здесь я проснулся. Это Саша-художник меня за плечо трясет и кричит: « Брата Андрея нашли, несут уже»!

*Закладка между листов – «Сон мне приснился, очень странный сон».

…не дожил он немного до Рождества, не посчастливилось умереть ему в Светлый Праздник, ну да ничего, ведь один Господь знает в какой день ему душу христианскую встречать.

Хоронили брата Андрея скромно. И Михалыч со своим братством был и от сестер матушка Пелагея с послушницей, «прибрать» покойника. А день солнечный был, в храме тепло – это Рома-кришнаит постарался, всю ночь дрова колол. Солнышко через окна сверху лучами в пол укрепилось, как колонны небесные или дорожки для ангелов. Повсюду запах ладана «афонского», а воздух в храме такой прозрачный звенящий…

Отец Кирилл отпевал не спеша, с чувством, хотя и не положено чувства проявлять на молитве и службе. Отнесли брата на свое монастырское кладбище, крест поставили простой деревянный. Эх! Мне бы сподобиться в монастыре лежать, это ведь какая радость! – мимо твоей могилки братья каждый день идут и крестятся,

– «Помяни Господи душу усопшего раба твоего Алипия…» Эх, занесло меня, размечтался….

Только, на этом то и не заканчивается для меня история с братом Андреем. Каюсь братья, грех на мне. Письмо, что пришло брату Андрею уже после кончины не смог…

…

Пошел я на почту в село, а ходили раз в неделю, потому что не близко. Зашел в избу, где почта располагалась. Как всегда поздоровался, перекрестился на пустой угол – слава Богу, там ни Маркса, ни Ленина не было, только плакат – что-то про ударный труд. Ну, на ударный труд и перекреститься не грех.

А на крылечке перед дверью парнишка лежал, успел значит, «с утреца принять на грудь». И вот это, мне не понравилось, Сердце заныло – это думаю не к добру. В приметы я не верю, но сердце никогда не обманывало…

В этот раз девочка за стойкой была. У них там, в селе просто – мама пошла коров доить или по своим делам, а дочку на свое место.

– Вы монастырский? – спрашивает.

– Да, – говорю, из монастыря.

– Вы сегодня напрасно пришли, нет ничего.

– Ну, на нет и суда нет. Спаси вас Бог.

И за дверь только взялся, а она кричит:

– Стойте, стойте, здесь письмо какое-то. Мама велела узнать, не вашим ли это? Для Авдея какого-то!

– Да нет у нас «авдеев».

– А вы посмотрите, и дает мне письмо. Посмотрел – батюшки мои! Это же брату Андрею.

Я письмо взял, и вышел из избы. Не прошел и десяти метров, как слышу позади,

– Эй, поп! А ну тормози, – это пьяный, что на крыльце лежал, «восстал». Ну, думаю, морока на мою голову – сначала тормози, потом дай закурить, а дальше – ты, чу, меня не уважаешь?

Пошел я быстрее, а он не отстает, хотя видимо ноги путает – где правая, а где левая. Хуже нет с пьяным связываться, да еще, если он хлипкий такой и «грозный». Иду, а сзади оклики:

– Я те чо сказал? Тормози твою… дивизию! Эх, думаю, видно на «чапаевца» нарвался – не отстанет. «Затормозил», жду, когда подойдет, дождался.

– Ты, поп… этого, закурить не найдется?

– Нет, не курю.

– Ты того… спросить хотел, про мужика вашего. Ну, которого похоронили… Я чо хотел сказать. Здесь он остановился и выдохнул,

– Я все видел!

– Что видел?..

…

Из дневников отца Алипия

Письмо.

12.09.1975 г.

село Верхняя Тойма,

Архангельской области, Верхнетойменский р-н.

Ул. Социалистическая 33.дом 6.

Полуяркова Марии Яковлевна.

«Здравствуй дорогой мой сыночек Андрюшечка!

Как ты там поживаешь? Как здоровье? Что же ты не пишешь? После твоего такого страшного и грубого для меня письма, я не могу прийти в себя. За что ты меня так обидел? За то, что я так переживаю за тебя? И не потому что ты маленький, я не считаю тебя таким и понимаю, что ты такой же человек как и все. А я когда звонила в монастырь, так переволновалась, думала, что скажут что-то неприятное и гадкое, и мысли всякие в голову лезли.

Так что виноват ты только сам. Мог бы весточку прислать, мне бы и спокойно было. А так сразу рубить с плеча с твоей стороны не человечно. Мы и так с отцом – покойником настрадались, пока вас вырастили и сейчас я имею право на уважение. А ты вот пишешь, что я первая все испортила, так это ерунда. Во всяком случае, мне хочется, что бы этого письма не было. Вот ты не пишешь, сколько человек вас в одной комнате и откуда ребята с которыми ты живешь.

А деньги, что на работе тебе причитаются, они передадут и дня не задержат. Так ты напиши, может тебе купить ботинки? Тогда я из этих денег тебе и куплю. А может, «москвичку» теплую? И еще тебе часы надо, как же молодому человеку без часов. Пиши обо всех подробностях. Есть ли там баня или душ с ванной, как питаетесь. У меня все пока хорошо, вот только бабушка очень и очень плохая, совсем отказалась от еды и не встает с постели. Погода у нас солнечная и морозная, а вечером иногда заносит снегом до окон.

А я совсем одна осталась, на старости лет. Брат твой, после училища так домой и не приехал, сразу в часть. Письмо присылал на новый год, пишет, что где то на побережье Ледовитого океана морской порт охраняет. И звание ему присвоили – старший лейтенант. И еще его избрали секретарем комсомольской организации, пишет, что через год в партию будет вступать. А мне знакомая учительница из Архангельска говорила, что офицеры хорошо получают. За звание и должность рублей 250-т, да северные, да надбавки. Это, какие деньги большие! А я уж, за него и рада. Рада, что наш Витенька устроился в жизни и все у него будет хорошо.

Сестры твои в городе замуж вышли, да и забыли про мать. Их-то дело известное – мужние жены.

Андрюшенька, ты на мать не сердись, может, что не так сказала, так это ведь узнать что, или посоветовать. Не буду я тебя больше расспрашивать о монастыре. А ты хоть два-три слова напиши, матери и приятно будет.

Я вот похожу, похожу по дому и к комоду. Достану ваши фоточки, когда вы еще маленькие были и смотрю.

Андрюша, прости родненький, не смогла я тебе посылку с конфетами отправить, денег не достала. А на пенсию дядя Вася мне печку перекладывал, зима на дворе, а она вон, весь дом задымила и не топится. Ну, ничего, я со следующей пенсии тебе непременно отправлю.

Передавай мой поклон своему начальству и товарищам своим.

Твоя мама, Мария Яковлевна».

…

Не мог я это письмо передать ни игумену, ни братии. Ну, никак не мог! Не было никаких сил. Вот думаю, передам – начнут читать и сразу разговоры, пересуды. Да найдутся «умники», которые ответ будут писать, даже без благословения. Нет! Умер брат Андрей, и похоронили его так, что дай Бог всякому. И все! Аминь! И письмо пусть умрет!

Я его тогда в печь не бросил, а решил повременить и положил между листами дневника. Да и забыл, а оно вот когда объявилось.

Эх, брат Андрей, брат Андрей, куда же ты шел? Видно решил путь сократить и пошел через озеро. Не путь ты себе сократил брат, а жизнь!

Рано утром его местные рыбаки нашли, но он уж все… кончился. Волки на него напали – всего изгрызли и лица не пожалели. А тот пьяный парнишка, которого я возле почты встретил, рассказал, как брата Андрея волки рвали. Он метрах в пятистах на берегу сидел в браконьерском «схороне». Егерей высматривал и в бинокль все видел.

*Закладка между листами – «Где эти звери – ваши враги? – спросил Даниэль Дефо».

…Я, когда письмо прочитал, очень сильно затосковал. А тоска все не проходит и не проходит. Понимать то понимаю, что человек умер, и что мы все умрем, а что-то все никак мысли не срастаются, все думаешь…

А к отцу Кириллу я и не хотел подходить, он сам первый спросил:

– Чего смутной ходишь Алипий?

– Да так отец, все размышляю.

– И до чего «доразмышлялся»?

– А вот думаю, что Андрей, как граф Толстой ушел. Тот из Ясной Поляны, а наш из монастыря.

Отче Кирилле, в лице изменился, да как закричит на меня

– Богохульничаешь, бесенок!

Никогда он на меня так не кричал…

– Граф твой в Гиене огненной горит! А ты брата своего, православного с ним равняешь!

Да кадилом на меня замахнулся.

– Ну, давай отче, – говорю, – второго отпевать будешь.

Вышел он из алтаря, сел на скамью и как то с надрывом: «А-а-а… Что ж вы делаете! Вам что, в жизни мирской Господь места не приготовил?… Зачем же сюда лезете? На муку, страдание и смерть себя обрекаете! А по силам ли? По уму ли? Мальчишки несмышленые…