Текст книги "Путешествия по розовым облакам"

Одинокое чмо

О том, что она с серьезным вывихом, поняли, как только двинулись за пределы Домбая, на Теберду. Во-первых, заявилась в лохматой папахе погонщика овечьих отар (говорит, подарил старый чабан) и, напяливая на себя ленкину овчину, вывернула ее наизнанку. Во-вторых, всю дорогу визгливо вопила в валькин затылок одну и ту же песенку того же Бизе.

 
Любовь свободна, век кочуя,
Законов всех она сильней.
Меня не любишь, но люблю я,
Так берегись любви моей…
 

В предвкушении обещанного Валька давил «на всю железку», поскольку время от времени «чмо» осторожно пыталась укусить его за ухо и шептала, перекрывая встречный ветер:

– Учти, в любви я тигрица…

На посту ГАИ, где-то возле Армавира, нас остановили. Усатый старшина, проверяя документы, спросил, показывая глазами на Наташку: «Кто это?»

– Снежный человек! – бодро ответил Мишка. – Приобрели по случаю на карачаевском базаре… Везем в зоологический сад юных натуралистов города Краснодара для всеобщего обозрения.

Сержант хохотнул: «Такую только там и показывать! Езжайте, хлопцы, а то умру от впечатлений. Конец рабочего дня все-таки…»

Как ни странно, но больше нас никто и нигде не задерживал. По приезду в город Корсун повел подружку к себе домой, поскольку по дороге призналась, что из общаги ее уже выгнали.

Примерно через неделю он пошел на прием к ректору мединститута, заслуженному-перезаслуженному профессору Илье Парамоновичу Лапышеву, попросить, чтобы тот похлопотал перед сановным коллегой в университете за его забавницу, Наташку-таракашку.

Лапышев к Корсуну относился хорошо, ценил его как прекрасного специалиста, «поставившего фотодело в вузе на непривычно высокий уровень» (так говорилось в докладе ректора по случаю какого-то праздничного торжества), но, тем не менее, поинтересовался:

– Кем она вам, голубчик, приходится?

Тогда не существовало понятия «гражданский брак» и Валька, как трактовал Гражданский кодекс, брякнул:

– Сожительница!

Профессор относился к числу людей возвышенной нравственности, тем более, что супруга его, необъятной толщины Адель Вартановна, похожая на бочонок, что царь Салтан кинул в «море-окиян», читала лекции в краевом Доме санпросвещения об улучшении семейной гармонии в свете решений последнего съезда партии. От такой откровенности «пророк Илья» (так его заглазно называли в институте) слегка дрогнул:

– Дорогой коллега, уважаемый Валентин Илларионович! Мне кажется, все-таки неловко ходатайствовать за девицу, дерзко преступающую нормы коммунистической морали… – И понес, понес, понес «царя в солдаты»…

Валя опустил голову. По счастью, он уже неплохо владел системой лицедейства и чуть слышно пробормотал, что тогда будет вынужден покинуть стены мединститута, поскольку не может оставить близкого ему человека в беде. Тем более что Наталья Георгиевна обещала исправиться.

Лапышев, как старая лошадь в стойле, тяжело вздохнул и, напустив на чело хмарь, поднял телефонную трубку.

– Хорошо, уступаю вашим доводам… Только из искреннего уважения лично к вам, дорогой Валентин Илларионович… Исключительно по этой причине.

Позвонил, но ректора не застал, и после переговорил с его замом, судя по всему, крайне нервной дамой. Трубка сотрясалась неразборчивым монологом, очень похожим на собачий лай, и от его потока «Илья-пророк» все более и более впадал в постное уныние. Время от времени, глубоко вздыхая, поддакивал: «М-да, м-да, м-да…Я понимаю, ой, как я вас понимаю!» – а потом сказал:

– Жанна Михайловна! Ну давайте дадим девочке шанс. Тем более она намерена создать семейный союз с человеком крайне положительных характеристик, нашим сотрудником, заведующим фотолабораторией, прекрасным фотохудожником, активным журналистом. – Я думаю, – говорил убежденно и возвышенно, – это разбудит в ней достоинства молодого строителя коммунизма… Я такие факты знаю, тем более супруга моя, достопочтимая Адель Вартановна, проводит сейчас очень интересный эксперимент по возвращению оступившихся молодых людей в здоровое лоно нашего социалистического общества… Ну, что вы? Конечно, будем признательны. Вы же знаете о степени моей деликатности в подобных делах… Спасибо, спасибо от всего нашего большого и дружного коллектива…

Положив трубку, опять глубоко вздохнув, сказал:

– Шанс дают… К сожалению, последний. Девочка на беду очень экзальтированна. Очень! К тому же на занятия практически не ходит. Окружение эпатирует внешним видом. Да! – вдруг вскинулся. – Что у нее за прическа, которая так нервирует Жанну Михайловну? Ну подскажите вашей подруге, что зеленый цвет для женщины, ну, просто, просто… Просто неприличен…

И вдруг восторженно вспыхнул, словно пересохшая спичка:

– Вспомните, как Пушкин обожал женский профиль! Как украшал рукописи изображениями прелестных дамских головок! Много-много лет назад я как мальчишка влюбился в его рисунок девичьей шейки, которой великий поэт украсил стихотворение «Адель». Да-да! – и Лапышев расцвел, как маков цвет.

– Когда второкурсником я познакомился со своей будущей женой, то покорил ее сердце именно этими пушкинскими строками. Вскинув лысую дынеобразную голову, он стал вдохновенно декламировать:

 
Играй, Адель,
Не знай печали;
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали;
Твоя весна
Тиха, ясна:
Для наслаждения
Ты рождена;
Час упоенья
Лови, лови!
Младые лета
Отдай любви,
И в шуме света
Люби, Адель,
Мою свирель.
 

– Он, по-моему, спятил, – вечером делился впечатлениями Корсун, – представить Адель Вартановну свирелью то же самое, что увидеть Карла Маркса на субботнике в Кремле…

В разгар разговора заявилась Наташка, вызвав приступ очередной массовой оторопи.

– Ну вот, гляди, дорогой, как ты хотел! – не обращая на нас никакого внимания, сразу скакнула к Вальке. Широким мушкетерским жестом дернув с головы дырявую дачную панаму, обнажила абсолютно лысую башку, стриженную под ноль. Причем не машинкой, а ножницами. Получилось что-то похожее на оболваненного барана, которых скубут на отгонных пастбищах впопыхах и по пьяни.

– Знаете ли, – ухмыльнулась умиротворенно, – очень хочется после этакого вступить в комсомол, – добавив с неподдельной грустью, – вот сейчас видно, что я действительно одинокое чмо. Уверена, примут даже без прохождения кандидатского стажа, как борца за идею…

– Ну, твари, держись! – внезапно изменив интонацию, прорычала куда-то в пространство, злобно пригрозив кулаком. Впоследствии это стало ее профилирующим качеством. Что странно, именно оно привело «Чмо» к немалому жизненному успеху, когда демократические силы назначили ее главной в какой-то разудалый телерадиоколлектив. Там лютой мстительностью она заставила всех трястись до коллективного паралича, особенно когда стала требовать публичной похвальбы ее эротических романов.

С Валькой, конечно, ничего не получилось. И слава Богу! Как многие подобные эпатажницы, в личных отношениях очень скоро становилась невыносимой, особенно вспышками разудалого идиотизма, частотелесного свойства. Вдруг внезапно хватала бедного Валена в укромном уголке городского парка и со страстным стоном требовала: «Давай прямо здесь!..»

Однако, благодаря лапышевской протекции, историко-филологический таки вымучила, где истории оказалось на три копейки, а вся филология сводилась к куплетам, что после третьей рюмки любила декламировать кому попадя:

 
…И дорога моя колдоебистая,
И судьба моя забубенная,
И глаза мои слепошарые,
И нога моя растопырная,
И тоска моя тупорылая…
 

Через годы, как я уже говорил, перешла на прозу, где все сюжеты сводились к эпиграфу, который сама и придумала:

 
Вот и верь после этого людям,
Я любила его при луне,
А он взял мои девичьи груди
И узлом завязал на спине…
 

Однажды, собрав манатки, ушла, смачно плюнув на парадное валькино фото, которым тот страшно гордился, поскольку снят рядом с секретарем крайкома партии по фамилии Текилла и с грамотой Союза журналистов в руках. Понизу губной помадой написала: «Если задумаешь вешаться, не забудь выключить свет. Уже не твоя, но по-прежнему одинокая. Надеюсь, ненадолго».

По этому поводу тем же вечером мы славно посидели, радуясь, что хорошо отделались.

– М-да! – глубокомысленно изрек Мишка. – Уверяю, ее ждет большое будущее. Вот ты, Вален, как профессиональный страдатель, чего по Ленке сох? А? Потому что страсти настоящей не ведал. Помнишь, как Чехов градуировал дам: «Не женщина, а коньяк с лимоном!» Это как раз Чмо и есть. А Ленка так себе, дистиллированная водичка. Только на мурлыканье и способна. Наталья Георгиевна же, уверяю, при своих прорывных технологиях, пойдет далеко…

И не ошибся! Натулины пикантности (мягко говоря) были не просто впечатляющими, они сыграли в ее судьбе определяющую роль. Особенно, когда стала расчетливо прокладывать путь в будущее с участием лиц, способных быстро и продуктивно решать ее личные проблемы. Валек оказался в той компании недолгим исключением. Оказалось, что ей надо было просто унести ноги из Домбая, где, как позже признавалась, за долги пытались отдать тому самому чабану, в папахе которого с нашей помощью и удрала.

Итогом формирования репутации стало общение с серьезными персонами (особенно командированными из столицы), что и создало славу опытной валютной тигрицы. К тому же довольно продолжительно оставалась некой золотой кредитной карточкой, съемом с которой владел обладатель заветного кода, маленький карапузообразный человечек с багровой рожей, начальничек над всей прессой, что настойчиво вел ее и других таких же «колдоебистыми» путями обеих дебютных профессий, исключительно всегда в собственных шкурных интересах.

Так уж сложилось, что вскоре «чмо» оказалась «украшением стола», за которым, как выяснилось (батюшки!) сиживал даже наш достопочтимый Илья-пророк. Вот те и играй, Адель, в час упоения!

Спаси нас, Господи, если можешь… Жизнь, братцы, сложная штука, и лично я давно пришел к выводу, что не нам, грешным, ее править…

Подвал как вершина мироздания

Вскоре Валькину лабораторию перевели в просторный подвал в том же здании мединститута, только с отдельным входом. Стало много удобнее. Как-то все начало превращаться в вольнодумствующий клуб по интересам. Прямо с многолюдной улицы Седина заходили разные, как правило, интересные люди, которым на этажах реальной жизни становилось тошновато. Хотелось чего-то нового, искреннего, неожиданного, свободного от скучных партсобраний и если что случалось, то это суровые персональные дела, когда какого-нибудь бедолагу разбирали на составные части.

Разные настолько, что подчас оторопь брала – от блистательного профессора стоматологии Александра Ивановича Баронова, двухметрового красавца, до спивающегося актера краевого драмтеатра Серафима Блудника, мрачного философа и такого же поэта, выступавшего в тусовках под псевдонимом Рудольф Апельсино. Он постоянно таскал с собой затертую тетрадь, где вел картотеку Всесвятского кладбища и безуспешно искал могилу историка Фелицина, якобы его предка.

– Ты зря ухмыляешься! – корил Мишку, который утверждал, что люди, которые шляются по кладбищам, всегда, хоть малость, но тронутые. – Потерянные могилы великих – это укор нам, живым…

Однажды таки затащил нас на это Всесвятское, заросшее до степеней глухого таежного ужаса. Странно, за забором гудел центр большого города, а тут зловещая паутина, подчеркнутая вековой замшелостью ржавого железа оград и расколотым мрамором памятников, на которых разобрать что-либо было трудно, чаще невозможно. Продираясь сквозь колючий терновник на каком-то особо буреломном участке, мы наткнулись на плиту, где угадывалась полустертая надпись:

«Здесь покоится корнет Кавалергардского полка

Дмитрий Александрович Арцыбашев.

Родился 22.08.1803 г. – Умер 02.11.1831 г.

Мир праху твоему, боевой товарищ»

– Это могила Димы Арцыбашева, – пояснил Серафим. – Его арестовал прямо на Сенатской площади командир полка граф Апраксин, редкий негодяй, до рези в глазах ненавидевший декабристов… Слава Богу, Диму не повесили, а только заключили в Нарвскую ледяную крепость, со странной формулировкой – «За прикосновение к делу о злоумышленных сообществ».

Через полгода этапом отправили в Екатеринодарский тюремный замок, хотя разжалованный в рядовые, он числился за Таманским гарнизоном. На Кубани Дмитрий Арцыбашев прожил пять лет. Но как! Он первым стал писать о казачьей службе, быте и боевых буднях черноморских казаков. Как видите, умер молодым, всего 28 лет. В заключении лекаря написано: «от тропической лихорадки», проще говоря, малярии. Она тут, среди гнилых комариных болот, свирепствовала долго…

Мы, три балагурных повесы, притихли, а затрушенный Блудник на глазах стал превращаться в яркого Апельсино, с крепким голосом, горящими глазами и фантастической убежденностью, которая искупала все его грехи.

– Вот еще одна грустная история, – и он показал на неприметную плиту с полустертой надписью: «Генерал Алексеев М.В. 1857-1918». – Но под ней никого нет. И никогда не было… Фальшивка!

– Что значит, фальшивка?! – спросили мы хором.

– О, это, братцы, очень любопытная история, – оживился Серафим. – И, к сожалению, как и все кладбищенские артефакты, крайне трагическая. Дело в том, что Михаил Васильевич Алексеев – тот самый, как свидетельствует молва, кто уговорил Николая II отречься от престола. Однако, это не совсем так…

Там, на заброшенном погосте, Серафим нам, трем балбесам, часто пустомелям, вдруг признался, что все его неприятности в театре начались после того, когда он предложил поставить моноспектакль по этой почти забытой истории, которая стала началом всех последующих судорог Российской империи.

– Это был год полувека Советской власти и у нас, в театре, началось восторженное идеологическое безумие: «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Железный поток», «Кочубей», «Ленин и печник», «Десять дней, которые потрясли мир». А тут я со своим прожектом, где царь, белые генералы, иуда Керенский и вся прочая антинародная погань. Именно так выразился на художественном совете секретарь парторганизации, назвав меня поганкой на творческом теле театрального коллектива, носящего имя великого пролетарского писателя.

– Ну, а ты? – взъярился наш, еще не до конца доделанный «Сальвадор». Красный стрептоцид вдруг перестал поступать в аптеки. Больные жаловались, что после него моча приобретала радикально бордовый цвет. Это пугало: «А если?» Все жутко боялись онкологий.

– Что я! Плюнул в рожу, после чего и оказался на этом погосте. Слава Богу, только в качестве смотрителя. А ведь история потрясающая, а главное, поучительная, когда путь в ад действительно вымощен благими намерениями. И заметьте, в какой ад! Всем адам ад…

– Тут ведь, – и он провел рукой по всесвятским буреломам, – почти все его жертвы. Встали бы из могил, вой поднялся – святых выноси!

Уже позже, я и сам много чего разузнал о временах бурного освоения этой заброшенности, огороженной для нынешнего спокойствия горожан глухим забором.

Более того, в сербском Белграде бродил однажды по Русскому кладбищу, пока не наткнулся на могилу Главнокомандующего русской армии Первой мировой войны Михаила Васильевича Алексеева, генерала от инфантерии, начавшего армейский путь юным адъютантом знаменитого Скобелева, того, что спас болгар от турецкого ига и кончившего земной путь 8 октября 1918 года в Екатеринодаре, охваченном лютым противостоянием гражданской войны. Именно в столице Сербии стоит сегодня обелиск с одним только словом, выбитом по темному мрамору: «Михаил».

Однако мало кто знает, что сей Михаил очень знаковая персона для нашей мученической истории, убежденный монархист, «слуга царя, отец солдатам», боготворивший императрицу, но когда она спросила, почему Командующий противодействует приезду в могилевскую Ставку Григория Распутина, ответил с солдатской прямотой:

– Я не имею права противиться воле Вашего Величества, но должен доложить, что день приезда сей личности в Могилев станет днем моей отставки…

Боже, как дорого обходятся России во все времена дикости личных неприязней! Измотанные войной немцы уже были готовы обсуждать условия мирного договора, а поэт Блок восторженно кричит на всех перекрестках:

 
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Мировой пожар в крови, Господи – благослави!..
 

Все как в дурдоме. Алексеев умоляет Николая не покидать Ставку. Больной, с температурой под сорок, едет в царскую резиденцию, бросив на ходу одному из штабных генералов: «На колени встану, умолять буду не уезжать. Это погубит Россию!»

И, действительно, встает! Царь обещает остаться.

– Кажется, уговорил! – шепчет обессиленный, в горячечном состоянии падая в постель. К высокой температуре добавляется почечная колика, заработанная еще в русско-японской войне. Но Государь в своей непоследовательности медленно, но верно подводит империю (да и себя тоже) под топор. Через час Алексееву доставили депешу с царским вензелем, где рукой Николая бегло написано:

Я все-таки уезжаю…

Старик (а Алексеев старик, особенно по меркам того времени, ему за шестьдесят) снова собирает силы, меняет влажное исподнее и едет прямо на железнодорожную станцию. Императора, под горло застегнутого на все пуговицы полевой шинели, застает у ступенек блиндированного вагона. Но тот, не вступая в полемику, отвечает коротко, но твердо: «Возвращаюсь к семье… Вы командуйте, у вас это лучше получается…»

Морозным утром 28 февраля 1917 года происходит то, чего больше всего боялись, поскольку угрожающие события накручивались как снежный ком. Накануне кабинет министров во главе с князем Голицыным самораспустился, по сути, разбежался…

Ставка притихла, и об императоре двое суток ничего не слышно. Знали только, что в домашнем кругу, откуда и пришло известие о болезни дочерей корью. Это вроде и стало поводом для стремительного отъезда.

Далее мутотень с участием растерянного щуплого человека, которого судьба (в том числе и на его беду) вознесла на трон самой большой империи мира. Поток телеграмм, телефонные звонки – все без ответа. Полная растерянность и, что страшно, в высших эшелонах власти.

В Царском Селе Николай привычно уединяется с дневником и во второй день весны записывает:

«Утром пришел Рузский… По его словам, положение в Петрограде такое, что Министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ними борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение… Я решился на этот шаг. Я согласился… Кругом измена, трусость и обман…»

Вопреки распространенному мнению, не Алексеев подталкивал Николая к роковому шагу. Как раз наоборот. Он только согласился с этим и о телеграммах, писанных самим царем, оповестил армию и флот. Первая была адресована лично ему:

«Ставка. Начштабверх.

Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой Родины я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу служить ему верно и нелицемерно. Николай»

Все! Флажок упал. Приговор подписан: себе, сыну, семье, армии, трехсотлетней монархии, православию, да и всей России.

Алексеев сотворил единственное – поручил подготовить манифест об отречении Государя, совсем не предполагая, что в результате многим фигурантам тех событий, в том числе и ему, жить останется недолго. До трагедии в Екатеринбурге меньше полутора лет, а еще через три месяца смерть настигнет и самого Командующего. Правда, на другом конце страны, в Екатеринодаре, охваченного сыпнотифозной эпидемией такого масштаба, что трупы умерших сбрасывают прямо в Кубань.

Тут, кстати, не единственное мистическое совпадение в некой похожести названий городов, разнесенных на тысячи верст. Ничего удивительного – уже все пространство страны покрыто бурым цветом крови. Нарастает самое страшное – невиданная братоубийственная бойня на самой большой территории мира, и будет она идти долго, до полного испепеления, Кубани в первую очередь.

Но влияние личных отношений на ту смуту еще более удивительно. За семь лет до того, в Киевском оперном театре, на глазах у сверкающей бриллиантами и наградными звездами сановной публики, некий Богров, агент охранки, при душистом бриолине, облаченный по случаю парадного спектакля во фрак, прямо возле партера смертельно ранит премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина, которого давно недолюбливает императрица.

Если откровенно, то просто ненавидит, поскольку в реформаторских запалах премьера обнаруживает серьезное ограничение монаршей власти. К тому же он не любит немцев и не скрывает этого. Более того, с ней, августейшей особой, общается весьма сдержанно, а окружение просто игнорирует. «Божьего человека» в упор не видит. Григорий Ефимович Распутин всякий вечер телефонирует «маме» о своих обидах на премьера.

Даже в кругах серьезных историков до сих пор ходит мнение, что не без участия принцессы Фредерики Луизы Шарлотты Вильгельмины Прусской, в нашем случае российской императрицы Александры Федоровны, супруги Николая II, дело со Столыпиным в Киеве столь удачно сладилось, тем более «концы в воду» быстренько удалось опустить. Диму Богрова, который при рождении таки оказался Мордехаем Гершковичем, через десяток дней по приговору военно-окружного суда повесили. Тело сожгли, пепел развеяли. Царь на похороны Столыпина не пошел, да и погребли его там же в Киеве, в лавре, хотя фамильный склеп находится в Петербурге.

Костя Паустовский, будущий великий писатель, тогда гимназист выпускного класса, был свидетелем того случая и вспоминает, что на суде Богров вел себя нагло и, когда огласили приговор, усмехнулся равнодушно, сказав:

– Да мне безразлично! Приговор ваш, виселица… Подумаешь, съем на тысячу котлет меньше или на тысячу больше, ничего не изменится…

Но если колупнуть глубже, то в таких делах не все так складно да ладненько, как замышлялось. И странности присутствуют, неясные призраки чего-то не очень хорошего. Словно кто-то третий лишний рулит процессами. В итоге так и оказалось…

Уголовное дело по факту убийства Столыпина вместе с вещдоками хранилось в архивах охранки в Петрограде, на Гороховой. Когда произошел большевистский переворот, туда сразу, в сопровождении матросов с «Авроры», нагрянули комиссары в коже. Один из молодых чекистов, со странной фамилией Кудрин-Медведев, по имени Михаил, забрал себе браунинг, из которого Богров стрелял в Киевской опере. Говорят, штучного изготовления оружие, с серебряной насечкой. Тем и привлекло…

Вновь оно всплыло тихой летней ночью восемнадцатого года в Екатеринбурге, когда в Ипатьевском доме расстреливали царскую семью. Тот Михаил, что с двойной фамилией, в группе опытного убийцы Якова Юровского принимал участие в «эксе» или «мероприятии», как значилось в секретных документах.

Кстати, оставил воспоминания с утверждением, что Николай II именно из его браунинга первым получил свою пулю. Царя отделили от семьи, вывели во внутренний дворик. С того и началось…

Потом беспорядочно палили сквозь сводчатые подвальные окна, в минуты расстреляв все обоймы. Медведев-Кудрин дважды перезаряжался. Били со стороны роскошной усадьбы заводчиков Росторгуевых, запечатленных в романе Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Место для Екатеринбурга натоптанное и намоленное. Напротив – огромный кафедральный собор, правда, к той поре уже разграбленный. Потом там долгое время находился краеведческий музей, где, кстати, ни слова не было сказано об ипатьевской трагедии.

…Били безостановочно в душную пасть подвальной темноты, чуть подсвеченной керосиновыми лампами, почти наугад пытаясь поймать с одномоментным нажатием курка мечущиеся тени. Среди них разнесчастная мать пятерых детей, убитых на ее глазах, Александра Романова, низвергнутая российская императрица.

Увы, ей не суждено будет узнать, что с убийством ненавистного престолу Столыпина, Россия откроет эпоху неудержимого потока массового самоуничтожения, где последнее слово долго-долго будет оставаться за «товарищем Маузером» и другими убойными огнестрелами.

Мое детство прошло в том самом Екатеринбурге, тогда уже Свердловске, переименованном по предложению Ленина в честь ближайшего соратника Якова Свердлова, отдавшего указание о безотлагательной казни царской семьи. Ровно через девять месяцев, день в день, он скончается в возрасте 34 лет. Тайна его смерти так и не раскрыта. Официально вроде бы от испанки, то есть гриппа, а по слухам, на вокзале в Орле жестоко избит местными антисемитами, после чего так и не оправился.

Современный историк Юрий Фельштинский, живущий в Америке, вообще утверждает, что Свердлова отравили по приказу Ленина. Скорее всего это вранье, подтвержденное самой известной его книгой «ФСБ взрывает Россию», о которой даже такой отвязанный оппозиционер как Сергей Ковалев говорит, что все опусы Фельштинского набиты «невероятным количеством фантазий».

А если еще взять во внимание его сотрудничество в качестве главного советника с другим «фантастом», Борисом Березовским, то становится понятно, почему тот повесился, выбрав для столь неблагородного конца английский сортир в старинном загородном доме, где по Конан Дойлю обычно селятся привидения. Очень романтично для вечных выдумок на эту тему. Для собственного куража и фантазирует на уровне бреда.

Но так или иначе мрачная история, случившаяся в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, привлекла, привлекает и будет привлекать любителей и профессионалов исторических исследований всех уровней. Это как многосерийное кино, где каждая часть заканчивается на самом интересном, но до поры до времени малопонятном. В том и интрига…

Уральское детство мне запомнилось и тем, как нас, четвероклассников железнодорожной школы № 2 города Свердловска принимали в пионеры в том самом дворце Расторгуевых (тогда уже Дворец пионеров), что как раз напротив дома Ипатьева. Галстуки повязывал один из участников расстрела царской семьи, мрачный старик с пепельным щетинистым лицом и густым запахом крепкого табака.

Что он говорил при этом, не помню, но хорошо помню, что наша звонкоголосая вожатая, рыжая, как огонь, Шура Обухова, восторженно вещала о замечательном везении, что пионерские галстуки нам повязывает один из самых ярких борцов за народное счастье. Уже много позже, в том же Свердловске, будучи студентом исторического факультета местного университета и посещая городской архив (он находился в том самом Ипатьевском особняке), я пытался вычислить, кто же тот старик, что кропил наши вытянутые шеи красным цветом?

В итоге пришел к выводу, что это был Ермаков, который при жизни на всех углах заявлял, что именно он руководил расстрельной командой. Хотя это не так. Всего лишь жестокий исполнитель, через годы пожелавший прославиться исключительностью. К тому же единственный, кто продолжал жить в Свердловске, системно множа репутацию «бойца революции» активной общественной деятельностью. В основном, конечно, устными раскрасками расстрела царской семьи и личным участием в умножении рядов юных пионеров и комсомольцев, с изрядно запудренным сознанием о решимости большевиков при выполнении заданий партии. Казнь царской семьи в те времена трактовалась как закономерная месть за вековые народные страдания. Чего греха таить, мы верили и хлопали дедушке, не жалея ладоней, с криками «Всегда готов!»

Петр Ермаков дотянул до старости, пережив венценосную семью почти на полвека. В семидесятые годы торжественно похоронен на почетном месте главного кладбища Свердловска, Ивановском. Рядом могила автора «Малахитовой шкатулки», замечательного уральского сказочника Павла Петровича Бажова, прадедушки Маши Гайдар, той самой современной оторвы, что куролесит нынче на Украине, отринув не только российское гражданство, но и своих предков, выдающихся борцов с самодержавием – Аркадия Петровича Гайдара и Павла Петровича Бажова. Их в первую очередь. Ни в каких сказках прадедушки и придумать такого не смогли бы.

Но это к слову о некой закономерности житейских зигзагов, в том числе и у Ермакова. После смерти одна из улиц Свердловска была названа его именем, а пионеры разных поколений до поры до времени носили на могилу цветы. Во вновь переименованном Екатеринбурге улицы такой нет, а заброшенный памятник регулярно обливают черной краской. Думаю, сейчас это не столько по признакам классового негодования, сколько хотя бы так заявить о себе, любимом. Ради публичности, да еще на телеэкранах, чего не сотворишь…

Что касается других мест упокоения участников того «экса», то лучше всех при советской власти устроился тот самый Миша, что с двойной фамилией, усердием и преданностью без всякого образования достигший звания полковника в системе НКВД. Да и прожил дольше всех, скончавшись в полном пенсионном благополучии буранным январем 1964 года, за полгода до отставки обожаемого им Хрущева.

Никиту Сергеевича боготворил еще со времен, когда тот возглавлял довоенный Московский горком партии. Этим, видимо, и объясняется довольно странное завещание передать знаменитый браунинг в ЦК КПСС, конкретно его первому секретарю. А Фиделю Кастро, как бы от бойца бойцу, подарил кольт, из которого (скорее по им же придуманной версии), расстреляли адмирала Колчака, раздражавшего большевиков еще и тем, что тот первым организовал расследование убийства царской семьи и в ходе подверг репрессиям сотни крестьян, безуспешно искавших захоронение. До Ганиной Ямы, где тайно были закопаны обезображенные трупы, дошли только через пятьдесят лет…

Вот такие забавы были у «товарищей» из отрядов пролетарской революции. Да и у колчаковцев стрельба по живым мишеням оставалась основным способом возвращения отечества в «светлое прошлое». У каждого успешность выглядела в собственной трактовке, где одинаково было только одно – невиданная жестокость при достижении заявленных целей.

Медведева-Кудрина, по личному указанию Хрущева, погребли на Новодевичьем в полном соответствии с траурным торжеством воинского ритуала: гимн, ружейный залп, полусотня венков, в том числе от ЦК КПСС, прохождение почетного караула.

Более того, учли пожелание покойного и могилу втиснули рядом с Маяковским. С ним Медведев-Кудрин многие годы дружил, иногда живописал подробности екатеринбургской бойни. Может быть, те рассказы как раз и навеяли лучшему советскому поэту свести счеты с жизнью с применением им же воспетого Маузера. Подаренного, кстати, видным чекистом Яковом Сауловичем Аграновым. Придет время, и того тоже расстреляют, даже вместе с женой.

Годы были воистину сучьи, поэтому впоследствии предать их забвению хотелось многим. Придя к власти, Хрущев сталинское прошлое изрядно разворошил, но факты личного участия в репрессиях, тем не менее, попытался скрыть. По его указанию архивы перетрясли, да так, что пропало многое из того, чего опасался Никита Сергеевич. Прежде всего, личных резолюций на расстрельных списках. А их было так много, что до сих пор жуть берет…