Текст книги "Путешествия по розовым облакам"

В этих делах Хрущев был очень активен, хотя гнусности те трактовал как большевистскую принципиальность. Время все равно кое-что сохранило. В частности, снимок в мемуарах его зятя Аджубея, на котором первый секретарь Московского горкома партии Хрущев рассказывает коллегам и близким друзьям нечто веселое – второму секретарю горкома Марголину и завотделом Крымскому.

Вскоре с подачи Никиты Сергеевича их объявят врагами народа и расстреляют, как Агранова, как сотни других на заброшенном полигоне «Коммунарка». Это совсем недалеко от Москвы…

– У него рыло не в пуху… В перьях! – услышать такое в шестидесятые годы было еще страшновато. Никита Сергеевич уже вовсю сиял цветами радуги, с репутацией освободителя страны от сталинского гнета. Подобные высказывания мы слышали, пожалуй, только от Блудника, с которым спорили до пузырей у рта, особенно Корсун, снимавший Хрущева во время его визита к Майстренко.

Никита Сергеевич покорил тогда всех доступностью. Поговорил даже с каким-то мальчишкой, потрепав его по вихрам. Порадовался, услышав, что тот тоже хочет стать поливальщиком рисовых чеков, как отец.

Потом Валька послал семье знатного рисовода снимок, где сельский мальчик снят рядом с улыбающимся Никитой Сергеевичем. Это было очень круто. Еще бы, главный человек государства, а такой простой и доступный, по этой причине почти любимый.

Растроганный отец мальца как-то ввалился в наш подвал с мешком роскошных яблок из Сад-гиганта и канистрой алычевого самогона. Что и говорить, мы все были счастливы от наступавшего времени. Оно казалось таким многообещающим, как и речи Никиты Сергеевича о замечательном будущем, в котором всем станет хорошо и весело…

Весело – да, а вот насчет хорошо я бы воздержался. Вскоре оказался там, куда всегда мечтал попасть – на студию телевидения, и сразу ощутил, что такое «террор среды». Это когда большая часть энергии коллектива направлена на мелкие интриги, доносительство, рабскую покорность, особенно безвестному Василию Ивановичу, отставному партработнику и, на беду, руководителю дела, в котором ровным счетом ничего не смыслил. Тогда это было в порядке вещей…

Последняя осень Верховного

Я не знал человека менее заблудшего и более бескорыстного, чем Сима Блудник. Мы иногда над ним подсмеивались, особенно над увлеченностью потусторонними образами, но всегда отдавали должное его редкой человеческой порядочности и глубокому знанию всего, что касалось мученической истории Кубани и ее столицы.

Его отца, актера таировского театра, расстреляли на той же «Коммунарке», почти сразу после рождения сына. Мать с полугодовалым ребенком вернулась к родителям в Краснодар, под надзор НКВД. Дед работал художником в железнодорожном клубе, и Сима всю жизнь прожил на Дубинке, за вокзалом, в небольшом домике, который перешел ему по наследству после смерти родных, память о которых чтил свято. В отличие от нас ходил в церковь, зажигал свечи, оставлял поминальные записки, молился, раздавал нищим рубли, хотя сам, особенно после выгона из театра, нуждался изрядно.

Как-то к дню рождения мы скинулись и подарили ему кроличью шапку, которую Валька достал по большому блату на базе крайпотребсоюза. Сима молча подержал ее в руках, потом уткнулся в мех и стоял так долго-долго.

– Спасибо вам, мои дорогие, – сказал дрогнувшим голосом. – Это мой первый подарок после смерти мамы. Я и забыл, что у меня сегодня событие…

В шестидесятые годы я встречал немало людей, уже хорошо поживших, с разной степенью реакции на свое прошлое, но почти всегда уклонявшихся от рассуждений о времени репрессий. Хрущеву больше внимали, чем присоединялись к его запальчивости в осуждении умершего вождя.

Я, например, от своих родителей никогда не слышал ни единого слова по этому поводу. Отец – технарь, типичный солдат партии, осознанно вступивший в нее в августе сорок первого, перед уходом на фронт, всегда молчалив, исполнителен.

Мама, дочь богатого армавирского землевладельца Ивана Борисовича Айдинова, всю жизнь хранила свою личную тайну, никогда ни словом, а уж тем более делом, не показав даже тени противления.

Просто слушала и молчала. Радовалась, что все в прошлом, хотя и побаивалась, так, на всякий случай. А что если вдруг?… Это был совсем не праздный вопрос, редкая семья в стране осталась без потерь от насильственных действий власти.

Мы же, молодые и дурные, почувствовав вольные ветры, больше были заняты друг другом, и для нас Сима оставался человеком скорее чудаковатым, чем мятежным, остро переживающим любую несправедливость. Он приходил в подвал всегда с сеткой продуктов и сразу на электроплите начинал готовить любимое блюдо, как говорил Валька, плебеев всех времен и народов – картошку с салом. Причем не просто так, с холостяцкой целью лишь бы набить живот, а весьма изобретательно.

Сверху, по горячему, рассыпалась обязательно свежая кинза, укропчик, петрушка. Все меленько порезанное, чуть-чуть хмели-сунели, о существовании которых я впервые от него и услышал.

Рядом с парующей сковородой соленья, непременно бочковые, которые покупал только на рынке у проверенных бабок. Под роскошное кушанье выпивали, конечно. Правда, понемногу. Валька порядок блюл строго, допуская к «домашнему» обеду только избранных, а уж к болтовне при этом так тем более.

Если выпивали серьезнее, то всегда за пределами, часто, особенно по весне, на берегу Кубани, когда воздух становился прозрачным до такой степени, что на горизонте, словно зовущий мираж, поднималась из небытия снежная голова Фишта. Прямо в сердце оттуда долетал прицельный залп, высекая у одаренных прилив поэтического восторга, пусть не слишком умелого, но всегда искреннего:

 
Монстр прирученного Фишта –
Краска восхода густа –
Что, зачарован, стоишь ты?
Ветра спросили уста…
 

Глядя на мои распахнутые «уста», главный редактор студии телевидения Борис Яковлевич Верткин, которому я предложил сделать передачу о Блуднике, привычно сурово ответил:

– У вас что, другого дела нет?

– Вы же сами на прошлой летучке сказали, что наступает время новых идей. Вот я и пришел… – начал было свои возражения, но, наткнувшись на щучий прищур, на окончание фразы не решился и посчитал за благо заткнуться.

Борис Яковлевич меня не полюбил, как только я появился в поле его зрения. Но поскольку я много чего о нем написал в своих ранних книгах (чем, кстати, вызвал крайнее неудовольствие его родственников), то на этот раз промолчу.

Скажу только одно – он был чрезмерно амбициозен, а я избыточно молод. К тому же с набором всех противоречий в таких случаях. Он прокурен до миазмов, я пах лучшими духами, он с валидолом в кармане, а я и не ведал, что это такое, он вечно недовольный брюзга, а я источал все радости жизни. К тому же на мотороллере часто увозил с работы кого-нибудь из молоденьких ассистенток, которые охотно прыгали за мою спину. Кто вынесет?

– Не хватайте, пожалуйста, меня за язык! – Борис Яковлевич нажал кнопку селектора, и тут же раздался слегка надтреснутый голос директора студии Николая Федоровича Грачева, одного из немногих, кто относился ко мне терпимо и даже на летучках подхваливал за хорошие тексты и свежее репортерское любопытство.

– Вы знаете, что предлагает мне ваш любимец? – проскрипел Верткин, слизывая с ладони какую-то мелкую таблетку.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Грачев.

– Ну, конечно, Рунова…

– Что-то опять натворил?

– Пока, слава Богу, ничего. Просит сделать передачу о Блуднике.

– Это о том богоискателе, на которого обращал внимание Иван Павлович Текилло?

– Вот-вот! – оживился Боря, – заметьте, в то время, когда мы начинаем «Ленинский университет миллионов». Я, вообще, считаю, не рано ли мы столь избыточно, а в отдельных случаях опрометчиво омоложаем коллектив. Тем более, партийное бюро к моей точке зрения склоняется…

– Нет, не рано, Борис Яковлевич! – голос Грачева окреп. – Что касается партийного бюро, то это коллектив избираемый и переменчивый. Сегодня там вы, а завтра могут быть такие, как Рунов.

– Что вы такое говорите? – взвыл Боря.

– Борис Яковлевич, поскольку, я понимаю, что он у вас там торчит…

– Кто?

– Ну, Рунов…

– К сожалению, да!

– Вот видите, я угадал. Зайдите ко мне, и мы эту проблему с вами обсудим более предметно и менее нервно…

О чем они там говорили, мне неведомо, но после этого меня перевели с репортерской работы в редакцию писем, где долгое время корпел учтивый старичок, обращавшийся ко всем очень ласково – «голубь» или «голубка», хотя был отставным ветераном «Смерша». Дед уходил на заслуженный отдых, а я занял его место и надолго. Грачев, встретив меня в коридоре, сказал:

– Вам пока лучше там побыть. А что касается Блудника, то я хорошо его знаю. Очень интересный человек, но, увы, из другого, еще не наступившего времени.

А потом, наклонившись, прошептал мне на ухо:

– Борис Яковлевич очень битый журналист, но, к сожалению, соперников, даже предполагаемых, не терпит… На полпути обычно не останавливается. Так что имейте в виду. Он уже просигнализировал о вас куда следует… Будьте осторожны, а Блуднику от меня передайте привет…

К сожалению, я не внял. Через несколько лет выгнали нас обоих, Верткина даже на месяц раньше. Сделал это уже некий Иван Илларионович, сменивший старенького Василия Ивановича на посту председателя краевого телерадиокомитета… Он оказался еще хуже, его в конце концов тоже прогнали, но в пору, когда обо мне на телевидении уже забыли. Да и я о нем…

Николай Федорович Грачев умер через год, как предупреждал меня об осторожности в поведении. К этому совету я тоже, к сожалению, не прислушался и в тот же вечер, в подвале, к тому же в присутствии Блудника, все рассказал в красках и лицах. У меня это получалось неплохо…

Валька хохотал и твердил:

– Тебе не в журналисты, в актеры надо…

– Актер, Валя, произносит чужие тексты, – сказал Серафим, – а он, – показав на меня, – собственные. Поэтому артист может сыграть Гитлера и получить за это сталинскую премию, а Рунов, кроме пинка под зад, только вечную репутацию, о которой обязательно позаботится Верткин и иже с ним. Но смелость определенную я бы отметил…

– Скорее безрассудство, – добавил присутствующий тут же наш общий друг и любимец женщин Саша Баронов, о котором разговор будет дальше.

– Хотя прежде, чем идти к кому-то с дикими предложениями, надо хотя бы меня спросить, – продолжил Блудник, – Верткин ведь таких, как я, не любит не потому, что я, по их представлениям, богоискатель, а потому что во время его пребывания главным редактором радио стал свидетелем, как он насмерть сцепился с Малютиным, нашим непосредственным начальником. Я на радио иногда читал разные тексты и на собрании выступил в поддержку Малютина. Тот был неплохим драматургом, я даже исполнял в его радиоспектакле некую роль из староказачьей жизни. Тогда, разгорячившись, довольно убедительно припечатал Верткина как профессионального заушника. В ответ он обозвал меня рукоблудником. Ну, а поскольку эти понятия, как вы понимаете, разносмысловые, поэтому пообещал набить ему морду:

– Вот сейчас, как только говорильня закончится, сразу на крыльце и получишь! Нас тогда еле угомонили, но с тех пор я туда ни ногой. С Малютиным их потом в крайкоме разводили, после чего на горе он и оказался на только-только формирующемся телевидении… Туда как раз все городские заушники и повалили…

Из подвала мы часто вместе шли в район вокзала. Я на троллейбус и домой на Шоссе Нефтяников, он через виадук, на другую сторону станции, в свою Дубинку, где бесчисленные мазанки слипались в одно сплошное убожество, которое советская власть старательно отодвигала «с глаз долой», а значит и «из сердца вон». Десятилетиями там жили люди, таскавшие воду из колодцев, и прочим, что определяло их уровень благополучия: уголь в печке, сортир на улице, коза в хлеву, собака в будке.

Зато хорошо было ранней весной, когда вдруг куцые садочки начинали покрываться нежно-розовым налетом цветущих персиков и тем создавать уют ожидания долгого лета, в который раз обещавшего, что жизнь не так уж плоха. Хотя бы тем, что от войны ушли еще на расстояние одного годового кольца на стволах и нового цветения вишен и слив. Из них варили восхитительное варенье и гнали самогон хрустальной чистоты. Им и утешались в горе и радости. Я тоже не раз пробовал…

По дороге часто говорили о кино, которое любили оба. Я горячо и пылко, а Блудник рассудочно и критически. Честно говоря, я, воспитанный на «Человеке с ружьем» и «Чапаеве», к советской киногероике относился, как и большинство, с восторгом. Блудник стал первым, кто поколебал мою убежденность.

– В таких делах талант всегда развернут в сторону, куда укажет вождь. Люди, которые создавали эти фильмы, были одарены безмерно, на ходу придумывали славную эпоху и ее благородных героев, которых в жизни почти никогда не было. Вернее были, но совсем другие. Фильм о Чапаеве гениален в своих легендах, но рано или поздно эта сказочность проявится, и, как любая историческая неправда, в разочарованиях будет очень нелегкой…

Вдруг он остановился и указал на одноэтажное здание на взгорке, скрытое за кованой оградой. За ней располагалась железнодорожная больничка, где за забором унылыми тенями слонялись фигуры, облаченные в одноцветные халаты из многостиранной байки.

– Ты знаешь, в этом здании многое из той эпохи как раз и завершилось. Тут скончался генерал Алексеев…

– В больнице что ли?

– Нет, конечно! Это сейчас богоугодное заведение, а в начале века оно считалось одним из лучших екатеринодарских особняков. В нем проживал с семьей Матиас Францевич Ирза, богатый и знаменитый пивовар, плохо говорящий по-русски. Его пригласил из Чехии Давид Дон-Дудин, местный предприниматель, член Кубанского общества взаимного кредита табаководов. Человек очень уважаемый в городе…

Когда Сима начинал рассказывать о чем-то из прошлой жизни, он преображался. В нем просыпался и актер, и писатель, хотя он мало, к сожалению, что пописывал. Зато устные образы, ситуации, диалоги воспроизводил так, что собеседник зримо начинал представлять того самого Ирзу, высокого пожилого красавца, с аккуратной мушкетерской бородкой и лихими гусарскими усами, закругленными аж за щеки.

– Рядом с жилым домом в ухоженном саду с павлинами и роскошными попугаями, – продолжал Блудник, – был возведен и сам источник процветания, пивоваренный завод. Честолюбивый Дон-Дудин наименовал его «Новая Бавария» – и по праву. Дело в том, что неподалеку оказался родник чистейшей воды, проистекающий откуда-то из кастровых глубин. Из нее по лучшим плзеньским секретам и стали варить отменное пиво в изрядном количестве.

В 1914 году объемы годового производства достигли почти двухсот тысяч ведер. За екатеринодарским пивом стремились со всех концов Северного Кавказа, аж из Осетии. Ирза, под щедрые преференции, сманил из Чехии штучных мастеров, и здесь, на Кубани, они неплохо прижились. Правда, до тех пор, пока не начались классовые смуты… Осторожный Матиас Францевич, предчувствуя недоброе, собрал однажды манатки, состоящие из коллекций старинного оружия, итальянского фарфора, турецких курительных трубок и русской живописи, и тихо, окольными путями, через Новороссийск, Варну, Бухарест, Прагу укатил в свой Плзень, оставив память, как о человеке спокойном, светлом, нравственном и очень умелом.

Но завод без Ирзы не пропал, хотя при советской власти получил имя 1-го Мая. Когда город в феврале сорок третьего года освободили, первую бочку пива сварили ровно через месяц. Именно того, фирменного, баварского, только в кубанском исполнении…

Серафим вдохновленно, с просветленным лицом продолжил:

– Жил в Краснодаре такой Рафаил Петрович Айвазов, я его хорошо знал. Удивительный подвижник, из ваших армавирских черкесов-гаев. Он долгое время здесь директорствовал. Так вот он после ялтинской конференции получил благодарность от самого Черчилля, за превосходное пиво, сваренное на восстановленном предприятии, причем первом. Самолетом из Пашковской, в дубовых бочках, его доставляли в Симферополь, оттуда спецмашиной со льдом везли в Ялту.

Черчилль за обедом непременно выпивал не менее двух литровых кружек, не уставая восторгаться качеством напитка, чем доставлял гостеприимному Сталину огромное удовольствие. В конце визита, оторвав уголок от какого-то протокола, написал Айвазову, приложив к записке визитную карточку:

«Сэр! К сожалению, не имею чести знать вас лично, но искусством вашим восхищен безмерно. Сенкью вери, вери мач!»

И подпись… Мне приходилось видеть и визитку, и записку, – Сима грустно усмехнулся, – Айвазов хранил их в самом укромном месте, в партбилете и мало кому показывал. Особенно, когда начались послевоенные обострения, война в Корее, например. Черчилля в газете «Правда» стали изображать с огромным животом и сигарой в зубах в образе основного поджигателя новой войны. Где та записка и та визитка, сказать сейчас невозможно. Скорее всего, после смерти Айвазова, пропали, как пропало многое, в том числе память о Михаиле Васильевиче Алексееве. В том доме, – Блудник повернулся к ограде, – он стоял резиденцией командующего и старшего по званию, хотя по сути был им только формально. Реальная власть в белой армии уже принадлежала другим, главным образом, Антону Ивановичу Деникину…

Мы долго топтались на привокзальной площади в ожидании моего троллейбуса, а потом Серафим попрощался и пошел к виадуку, что навис над железной дорогой, гулко гремя клепаной, истоптанной до зеркального блеска сталью. Здесь же на площади было совсем светло от множества электрических фонарей и даже несколько празднично в сиянии пурпурно-зеленого неона рекламы, предлагавшей хранить деньги в сберкассе. Там же, на другой стороне станционного пространства (я это знал) лестница, опустившись в темноту, сразу упиралась в ухабы плохо мощеной мостовой. В окраинах краевой центр во многом продолжал оставаться станицей, где после громыхания всякого состава полночь взрывалась надсадным собачьим лаем.

Своими рассказами Серафим будил во мне интерес к истории, особенно к той ее части, что была плотно зашторена раскрасками советского пропагандистского панно. Для мученического прошлого места там не оставалось, да и быть не могло. Только Всесвятское с замшелыми камнями напоминало, что в той жизни были и другие люди: с думами, страстями, желаниями, любовью, в том числе и к родной земле, на которой им места, окромя как на кладбище, и не осталось. Да и память истончалась, где генерал Алексеев и другие белые вожди только угадывались, и то благодаря таким чудакам, как Серафим Блудник.

В Екатеринодаре Алексеев пребывал совсем в скромном образе: «Маленький старичок с курносым носиком, добрыми, умными и печальными глазами, в стареньком засаленном кителе. Это был идеалист, принесший все на алтарь родины, ничего не требующий для себя и веривший, что и другие поступят так же, как и он…» Это строки из воспоминаний Мезерничкова, офицера деникинского штаба, знавшего Алексеева еще по Первому и Второму кубанским походам. Тем, что впоследствии вошли в историю как ледовые трагедии, когда под пронизывающим все живое снежным ветром армия, перегруженная беженцами, шла на юг, в обход Екатеринодара, огрызавшегося батарейной шрапнелью бронепоездов.

В мемуарной литературе простолюдинство Командующего всегда подчеркивалось. Отец из солдат, выбившийся в офицеры благодаря отважному участию в Севастопольской обороне. Он приучил сына к системному труду и сильно радовался, когда тот в девятнадцать лет, после окончания Московского юнкерского пехотного училища получил первое офицерское звание прапорщика.

А через год ранение под Плевной, где служил адъютантом у знаменитого белого генерала, колоритнейшего и громогласного Михаила Скобелева, героя Шипки, освободителя Болгарии. Казалось такому богатырю и сноса не будет, а вдруг умер таинственной смертью в 39 лет, в Москве, в роскошном номере гостиницы «Англия», где проживала Шарлотта Альтенроз, известная кокотка неизвестного происхождения. По этому поводу московская публика долго злословила, но армия глухо молчала.

– Это была огромная потеря для России, – рассказывал Блудник, который мечтал когда-то о кинороли Скобелева, а потом искренне по этому поводу смеялся. – Я был похож на белого генерала, как дворняжка на волкодава. А вот Алексеева, адъютанта, сыграть, пожалуй бы, смог и даже на этот счет обращался с предложением на «Мосфильм», где снимали кино «Герои Шипки». Вскоре получил ответ, что среди действующих лиц такой персонаж отсутствует…

– Жаль! Хотя если бы кто-то сказал Скобелеву, что его адъютант, маленький, всегда незаметный Мишенька, иногда Мишель, что в полевой палатке под Шипкой лучше всех разжигал утренний самовар, станет Главнокомандующим всей русской армией в самой масштабной войне, которую в начале нового века будет переживать планета, то умер наверняка бы раньше, сколь нелепо все выглядело, – и Серафим смеялся до слез. – У нас все возможно, даже дворцовый генерал с фамилией Чингисхан, который любил играть на барабане…

Он полистал заветную тетрадь и прочитал:

– «…Голомбиевский помнит Алексеева подполковником в должности заведующего мобилизационным отделом главного штаба. Дело серьезное, секретное. У Алексеева, очень не любившего раздутых «штатов», имелся всего один писарь – Завьялов. Сам все писал, а Завьялову разрешал прирабатывать у нотариуса, получая в то время от штаба 120 рублев наградных и неустанно благословлявшего своего начальника за великую доброту. Алексеев ни с кем особенно не дружил, но со всеми был в добрых отношениях. Каким он был тогда, таков он и теперь – никакой перемены, та же простота…»

– Сослуживцы так или почти так всегда вспоминали о нем, хотя в Екатеринодаре он сильно изменился. Проще говоря, сдал, – Блудник захлопнул свою волшебную тетрадку, которую носил всегда под пиджаком, как марксист нелегальную литературу. Валька утверждал, что Сима немного тронулся на этом…

Моя дорога от вокзала до городка Нефтяников, в сущности, шла через весь тогдашний город, занимала довольно продолжительное время, иногда до часу. Глядя в окно троллейбуса на полуночные пустые улицы, я пытался представить канувшие в бездну времена, Алексеева в том числе, одного из немногих русских простолюдинов, вышедших в полные генералы, тем более генерал-адъютанта Генштаба, где ценилась прежде всего родовитость. А вот он такой, за всю русскую историю, быть может, даже единственный. Корнилов и тот стоял пониже.

В Екатеринодаре ему исполнилось шестьдесят. Для той эпохи глубокая старость, а с учетом пройденного и пережитого, так вообще ветхость угрожающая. Щуплый, без всякой стати, маловыразителен лицом, с редкими седыми усами, он совсем не производил впечатление военного человека, тем более генеральского уровня. Как, например, тучный Романовский, от которого за версту веяло решимостью и боевым духом.

Трудно даже представить, что большую часть жизни этот уютный человек с негромким голосом убойно воевал, раза три отлеживался в лазаретах. Первый – под Плевной, где попал под турецкую шрапнель. В Маньчжурии жестоко простыл, но за храбрость был удостоен золотого оружия. В первую Мировую уже вступал начальником штаба фронта, а заканчивал командующим всеми ударными соединениями.

До полковника Михаил Алексеев поднялся поздновато, в сорок лет, но орденов уже набрал избыточно: Станислава, Анны, Владимира, все с мечами и бантами. Но эти забавы его всегда тяготили, перед строем чаще появлялся в полевой форме, особенно когда стал почти Верховным. Почти потому, что Главнокомандующим все-таки считался Николай, который тоже отдавал предпочтения простым мундирам, тем более в полковничьих погонах. Выше в воинском звании император подняться не мог, не имел права. Когда становился постарше, все меньше цеплял эполеты, аксельбанты и прочую нарядную атрибутику парадного облачения. Только сапоги всегда были начищены до зеркального блеска.

В доме Ирзы, в небольшой угловой спаленке с плотно зашторенными окнами, Михаил Васильевич иногда раскрывал шкатулку, подаренную еще маменькой, и в тусклом свете свечей задумчиво перебирал наградные знаки, загадочно вспыхивающие эмалью и гранями драгоценных металлов. Действие сие воскрешало времена, пронизанные орудийными громами, запахами конского пота, грохотами ружейных канонад, пороховыми дымами и большими потерями, особенно в зимней Болгарии, которую турки терзали сотни лет.

Подольше держал на ладони свой первый орден – Святой Анны 4-й степени, с надписью «За храбрость». Получил его в Плевне вместе со званием подпоручика двадцати лет от роду. Когда в Рождество приехал домой под Тверь на побывку, отец, отставной майор, прямо в дверях прижал сына к груди и от полноты счастья разрыдался. То-то была радость – оба живые и оба дома. Горит голландская печь, у стола хлопочет маменька, радостно суетятся сестры, подходят друзья юности, раскрасневшиеся на морозе. Все, как в настоящей рождественской сказке…

Осень восемнадцатого в Екатеринодаре упокоилась раскатистой теплотой: тихой, долгой, с паутинкой. Но отрада истончалась, все видели, что Командующий угасает. К столу выходит нехотя, с виноватой улыбкой, словно извиняясь перед прислугой за доставленное беспокойство. Ест совсем немного, из предложенного останавливается на каше гречневого продела, мелкой-мелкой сечки. Иногда позволял полстакана подогретого каберне и то не больше пары глотков. Чаще слабый чай без сахара, с кусочком лимона. Днем подолгу лежал, молча уставясь в потолок. Ужин пропускал…

Скончался неслышно. Просто стала вдруг увеличиваться пауза между дыханиями, пока оно не остановилось вовсе. Случилось на рассвете, в разгар «бабьего лета», когда сад начал осыпаться огромными листьями каштана, покрытыми сусальным цветом увядания.

Несмотря на напряженную обстановку, похороны превратились в громкое и первополосное событием. С позиций сняли несколько боевых частей, включая казачий эскадрон. Офицерский батальон с примкнутыми штыками выстроили на всю длину Екатерининской, аж до Войскового храма. Там должна была пройти процедура прощания.

Из дома Ирзы гроб вынесли рослые конвойцы Деникина. На похороны прибыл в полном составе штаб Добровольческой армии. Антон Иванович первым обнажил голову и, широко перекрестившись, поклонился в пояс. Потом натянул фуражку и под звон шпор взял под козырек. Затем отступив на шаг, освободил место генералу Романовскому, своему главному помощнику, сделавшему то же самое. И так один за другим, весь генералитет и атаманы тоже.

– Смирно! – протяжно, сталкиваясь с эхом, полетела по шеренгам команда. – На кр-р-а-а-ул!..

И сразу небо вздымилось под медным вздохом траурного марша стотрубного войскового оркестра.

В половодье осенних цветов гроб медленно плыл в сторону Красной. В названии том не было признаков большевистской идеологии. Просто изначально первопроходцы натужным тяглом, в два вола, провели глубокую борозду строго на север, а в конце той версты, размашисто осенив себя православным крестом, молвили:

– Будэ красна…

То есть самая красивая. Она такой и стала, зеркальной, магазинной, вызывающе нарядной, с ароматами кофе и французского парфюма, что и навеяло впоследствии классику сравнение с Парижем. В стеклах огромных витрин множились вереницы венков, букеты живых цветов. Осень терпко пахла свежесрезанными астрами, хризантемами, георгинами. Их бросали под копыта лошадей охапками. Казалось, весь город вышел проводить русского генерала в последний путь. Многие не скрывали слез. Из скопища венков особенно тронул один, от детей и подростков, с надписью:

«Не видели, но знали и любили»

Похоронили Алексеева в нижнем пределе усыпальницы кафедрального собора. Но когда «добровольцы» под ударами красной конницы оставляли город, останки командующего, памятуя о посмертной казни Корнилова, решено было забрать с собой. Какое-то время им искали место упокоения, пока не остановились на Белграде.

Дочь Михаила Васильевича, Вера Борель, прожила очень долго, девяносто три года и, ссылаясь на мнение матери, Анны Николаевны, не раз высказывалась по поводу возвращения праха отца к месту первого погребения. Просьба, увы, так никем и не была услышана. Он и сейчас в чужой земле. Правда, недавно кто-то из пожелавших остаться неизвестными, но судя по всему из России, положил на памятник плиточку с выбитой по мрамору надписью:

«Не видели, но знаем и по-прежнему скорбим»…