Текст книги "Путешествия по розовым облакам"

По большому счету, у нас никаких особых житейских трудностей и не было. Во всяком случае, мы их не ощущали. Любой новый день нес какую-то очевидную приятную мелочь. Например, в известном всем курильщикам магазине «Кубанские табаки» на углу улиц Гоголя и Красной вдруг появились болгарские сигареты, и в Валькиной лаборатории враз забрезжило атмосферой, навеянной неореализмом Рене Клера, Феллини, Росселлини, Витторио де Сика, которыми упивалась молодежь, особенно нашего толка.

Мы изо всех сил изображали друг перед другом продвинутых людей нового поколения. Из лабораторных чашечек пили ячменный кофе (другого-то еще не было), курили душистый болгарский «дерби», неторопливо вынимая сигареты из мягких пачек с цветным изображением скачущего жокея. Смолили ведь, что попадя, класса с шестого, поскольку относились к полубеспризорному и уже довольно дерзкому послевоенному поколению, а курево втихаря таскали у взрослых. Тоску военного времени народ, по большей части, глушил курением взапой, даже моя мама – черкешенка, мать которой была столь националистична, что даже отказывалась говорить по-русски и отца моего иначе как гяуром не называла.

Сразу после войны мама приехала в Армавир узнать, что осталось от родного города, о судьбе матери и братьев, о которых всю войну не имела никаких известий. В форме инженера путей сообщений, при должности начальника цеха промывки паровозных котлов крупного оборотного депо, что на главном ходу Транссибирской магистрали, она произвела на местных черкесов ошеломляющее впечатление.

От большеглазой тихони Евы Айдиновой, в образе которой убывала на рабфак Ростовского института железнодорожного транспорта, ничего и не осталось. Особенно, когда вынула из кармана пачку «Беломора» и прикурила от латунной бензиновой зажигалки, зажав ее в побелевшей руке, чтобы скрыть боль от наката печальных известий. У старейшины армавирских гаев, дедушки Мартироса Джагупова, от такой неожиданности папаха съехала на нос: «Женщина все-таки, место должна знать!»

Но Ева Ивановна только сверкнула в его сторону глазами, да и чего ей было не курить, даже в обществе местных аксакалов, если там, на Урале, в грохоте раскаленного железа она командовала бригадами замазученных горластых ремонтников, готовящих к фронтовым рейсам гигантские паровозы ФД (Феликс Дзержинский), которые на северо-кавказских направлениях и в глаза не видели. Это те локомотивы, что мчали к фронту бесконечные эшелоны с танками Нижнего Тагила, самоходками Челябинска, катюшами из Омска, самолетами Новосибирска, длинные составы из сибирских и казахских стрелковых дивизий, прикрывавших Москву от супостата.

Тем более, узнав от соседей, тех же Джагуповых, Дамбазовых, Бароновых, что еще осенью сорок второго мать скончалась от дизентерии в полном одиночестве. Хоронили сердобольные соседи. Где могила – никто не помнит. Большинство мирных жителей унесла оккупация: голод, болезни, фашистское угнетение. Треть Армавира легла во рвы, что каратели заставили накопать за Красной поляной. Старший брат попал в плен еще в августе сорок первого под Ржищевом на Украине, средний, водитель танка, дошел почти до Варшавы, но в районе Отвоцка получил последнее и самое тяжелое ранение. Сейчас долечивается в Грозном.

Но, по правде говоря, к шестидесятым годам эти проблемы стали приобретать уже некое успокаивающее свечение. Душевные раны рубцевались, быт налаживался, тем более для нас, которые если что-то и помнили, то в виде неких неясных силуэтов. Сейчас же новое поколение: комсомольцы и не комсомольцы, передовики и отстающие, длинноволосые стиляги и стриженные под пролетарский полубокс активисты, искренне считали, что наигравшись в войну, человечество, наконец, успокоилось, осознало, что даже худой мир будет лучше самой победоносной войны. Как это получше объяснить современным украинским правящим идиотам?

Неугомонный Корсун во многом задавал тональность нашего поведения и динамику поступков. Он один из первых в городе приобрел мотороллер «Вятка» и носился на нем, как персонаж из фантастических романов Герберта Уэллса: в огромных летных очках образца чкаловских перелетов, прожженном танковом шлеме, который с фронта привез его отчим, и похожих на гигантские клешни хоккейных перчатках. Подарил их ему Анатолий Фирсов, знаменитый нападающий, с которым Валька познакомился во время вгиковских практик.

Как-то с фотоаппаратом наперевес он проник на тренировку команды ЦСКА, убедив сверхстрогого тренера Тарасова, что будет вести себя тихо, как мышонок. Тарасов на занятиях посторонних не терпел, но на Вальку внимание обратил. Скорее, не на него, сколько на его фотоаппарат. Тот был необычен тем, что имел турель с тремя объективами и назывался «Мечта».

– Что это у тебя за камера? – хмуро поинтересовался грозный Анатолий Владимирович, пока подопечные грохотали в раздевалке массивными доспехами.

– Сам сделал! – сказал Валька.

– Как сам? – изумился великий тренер, которого удивить чем-то, казалось, было невозможно. Как, впрочем, и растопить сердце, однозначно отданное одному – хоккею. Валька торопливо (чтоб не выгнал, как прогнал на его глазах барышню из журнала «Мир моды», собравшейся порадовать читателей образами закованных в латы огромных хоккеистов в обществе изящных фотомоделей) стал объяснять, что это его, как сейчас говорят, «ноу-хау», чтобы не терять время на смену объективов, а мгновенно, в зависимости от нужды, меняя фокус, приближать объект съемки.

– Так сам и сделал? – уважительно сказал Тарасов.

– Ну конечно! – подтвердил Валька, – У вас на площадке за минуту сто раз ситуация меняется. Как поймать? Только с такой же скоростью…

– Верно рассуждаешь! – Тарасов тем и славен был, что хорошо понимал, что новое – это совсем не забытое старое, а то, чего еще никто не делал. Он и сам был из тех, кто тащил успех любимого дела через такие тернии, что золотые «звезды» олимпийских побед откладывались на его сердце и личной судьбе рубцами инфарктов и строгих выговоров.

Лично я его видел даже с клюшкой в хоккейной коробке, в том же Свердловске. Это много позже появились крытые площадки и ледовые дворцы, где публика кушает мороженое и потеет от напряжения, наблюдая за хоккейными схватками. Тогда же, особенно на среднем Урале, собачий холод хватал за все части тела, и зрители жались друг к другу, закутанные в самое теплое, что было в доме, сквозь белые, полуобмороженные ноздри источая иней пополам с табачным угаром. Часто и игроков-то за морозным туманом не было видно, и только по иступленным воплям болельщиков можно было угадать в какой части площадки идет схватка.

У любителей хоккея в пятидесятые годы (его тогда называли канадским) в особой чести был армейский клуб ЦДКА (Центральный дом Красной Армии), где играющим тренером как раз являлся тридцатилетний Анатолий Тарасов. Забивал часто, как вихрь проносясь за воротами, зычно подгоняя своих игроков делать тоже самое.

Основной соперник ЦДКА куда более серьезный – команда ВВС (Военно-воздушные силы), которую опекал лично Василий Сталин. Я учился в пятом классе, но хорошо запомнил, что в самом начале января 1950 года Свердловск потрясло известие, что ночью на заснеженной окраине города разбился военно-транспортный Ли-2 с командой ВВС и все люди погибли. В том числе родной брат Тарасова, Юрий. Эта трагедия в разных вариантах долго обсуждалась на всех уровнях, главным образом ее мистические странности.

По какой-то непонятной причине промолчал будильник в квартире лучшего нападающего страны Всеволода Боброва, и когда он проснулся, уже светало. Команда долго его ждала и потерявший терпение тренер в сердцах послал за Бобровым администратора, а самолет улетел. Жив остался и другой нападающий, Виктор Шувалов, единственный, кто будет жить долго-долго и переживет всех. Сейчас Виктору Григорьевичу девяносто два года. Я видел его как-то в Лужниках – высокий, худой старик со значком Заслуженного мастера спорта.

Валька Корсун, со слов Фирсова, с которым потом дружил, рассказывал, что Шувалова спас сам генерал авиации Сталин. Он, очень взыскательно относящийся к формированию своей команды, чуть ли не силой перевел из ЦДКА уже тогда легендарного Боброва, как-то прослышал, что в Челябинске появился замечательный парень Витя Шувалов, быстрый, сильный, «стреляющий» по воротам, как из пороховой катапульты. И все в цель…

Посланный на Южный Урал гонец по возвращении в Москву только восторженно цокал языком. Уж больно перспективно выглядел уральский самородок, родившийся вообще в глухом мордовском селе с диким названием Наборные Сысери.

Одно плохо – местная команда «Дзержинец», где играет юный талант, именуется так, поскольку входит в систему МВД. А там покровитель страшнее не придумаешь – Лаврентий Павлович Берия. Но крайне настойчивый в любых своеволиях сын вождя и ту трудность преодолел. Однако, со второй проблемой, унаследовав от папаши чувство предвидения, и связываться не стал. Она заключалась в том, что уральские болельщики, решительно не любившие перебежчиков любого толка, пообещали «бедному» Вите устроить показательную выволочку и освистать с силой, равной одномоментным гудкам всех челябинских заводов. А заводы все бронетанковые, да и народ тот крутой, запросто любой матч сорвать могут.

По моим детским впечатлениям болельщики команду ВВС вообще не больно жаловали, часто обзывая «матрасниками». Дело в том, что форма у них была полосатая, по цвету флага Военно-воздушных сил. Но тем не менее «полосатиков» побаивались, поскольку команда была не столько сборная, сколько отборная, и при той авиакатастрофе на горе всей стране погибли лучшие хоккеисты: Николай Исаев, Роберт Шульманис, Юрий Тарасов, Юрий Жибуртович, Зданек Зикмунд. Всего 11 человек…

В их числе должен был быть и Виктор Шувалов. Но на его удачу в раздевалку почти случайно зашел Василий Сталин и приказал не брать новобранца в Челябинск, поскольку местные болельщики вряд ли отнесутся спокойно к появлению вчерашнего кумира в чужой форме.

Матч-то должен быть именно в Челябинске, да непогода развернула ночной самолет на запасной аэродром в Свердловске (нынешний Екатеринбург), где он трижды заходил на посадку, так и не справившись с порывами редкой вьюги, что разразилась над всем Уралом, от Невьянска и аж до Златоуста.

Валька когда рассказывал эту печальную историю, всякий раз разливал по рюмкам водку и просил помянуть тех ребят, считая, что Господь хотел кого-то и за что-то наказать, да в последний момент передумал и через Вольфа Мессинга предупредил, чтобы не летели. Рассказывают по сию пору, что даже Иосифу Виссарионовичу пытался звонить.

– Да вот, не послушали! – огорчался неподдельно, хотя прошла уже бездна времени. Он продолжал дружить с Толей Фирсовым, одним из самых знаменитых советских хоккеистов, трехкратным олимпийским чемпионом и 16 раз поднимавшимся на высшую ступень чемпионатов мира и Европы. Толя, растроганный валькиными снимками о его хоккейных моментах, однажды подарил Корсуну на день рождения мотороллер «Вятка», после того как Валька, провожая его на очередную тренировку, долго рассказывал, что в городе Кирове стали выпускать классные мотороллеры, да еще по итальянской лицензии.

– Как в фильмах Феллини… – восторгался наш общий друг и был прав, кроме одного. Никакой лицензии сроду не было. Наши просто нагло и до мелочей все содрали с итальянского мотороллера «Веспа», на котором герои и героини итальянского неореализма, обхватив друг друга руками, осваивали живописные пространства Апеннинского полуострова, прежде всего, конечно Рима.

Валька своим ходом пригнал «Вятку» из Москвы в Краснодар и тут же принялся ее усовершенствовать. Что-то перенес с одного места на другое, что-то убрал, а что-то добавил. На его «Вятке», в пространстве правого заднего крыла, где ютились релюшки, появился багажник на ведро яблок, иногда картошки. Мотор стал заводиться не от ножного стартера, а от кнопки, впереди фары приспособил сетчатую торбу, куда мы стали складывать шашлычный набор и бутылки. Но самое главное, на дальние рейсы оснастил «Вятку» запасным колесом, которое как рюкзак вешал на спину пассажиру. Над нами все смеялись, правда, до тех пор, пока в Новороссийске не распороли о рельсу шину.

Профессор Рукавцов, эрудит и сибарит, увидев однажды нас, отъезжающих от крыльца мединститута на очередной пикник в полной укомплектованности, от танкового шлема до сетки с пивными бутылками впереди и запасным колесом на моей спине, воздел руки и воскликнул, совсем как Куприн в путевых заметках об Италии:

– А вот идет русский вьючный верблюд!

Так, опешившие итальянцы приветствовали туристов из России, спускавшихся в Венеции с трапа парохода, нагруженные чемоданами, коробками, корзинами и даже привычными для нас узлами.

– Ну, это еще как оценивать! – воскликнул Валька и, газанув до звука нестерпимого визга, помчался по улице Седина к мосту через Кубань и далее в сторону синеющих предгорий, где возле хутора Папоротный, в лесной чащобе, у нас было заветное место шашлычного отдохновения.

Наша «Вятка» легко обгоняла даже легковые машины, так как Валька умудрился поднять мощность пятисильного «моторишки», подвешенного прямо на заднее колесо, вдвое, до десяти сил. Поэтому тот и выл, как поросенок, приготовленный к закланию, вызывая у обгоняемых водителей удивленные, если не сказать больше, взгляды.

Нам это страшно нравилось, так как напоминало ситуации из ремарковского романа «Три товарища», которым тогда зачитывалась вся продвинутая молодежь. Увлекающийся Корсун явно «косил» под главного героя Робби, а «Вятку» свою сравнивал с «Карлом», паршивеньким на вид автомобильчиком, в который три друга, любители автогонок, втиснули двигатель сумасшедшей силы. На обманку клевали многие, пытаясь угнаться за «Карлом».

Робби и его друзья Отто и Готтфрид, утверждались по жизни тем, что позволяли какому-нибудь трехсотсильному «Мерседесу» уничижительно обогнать на автостраде неказистого «Карла», а потом тот нагонял со свистом и под распахнутый рот владельца «Мерседеса» оставлял роскошный лимузин позади. Была в той компании и барышня (а куда без нее?), которую звали Патриция, возлюбленная, естественно, мужественного Робби. У нас почти все с Ремарком сходилось, в том числе и утренний кальвадос, за который вполне шел рислинг, а за барышню катила Ленка, по которой Валька страдал безответно, поскольку ниже ее был, примерно, на голову.

Однажды он и меня подбил приобрести такую же «Вятку», но поскольку денег столько сразу не было, то по блату добился в горторге годовой рассрочки. Теперь в нашей компании появились уже два мотороллера, куда мы устраивались вчетвером: Валек, Мишка, я и почти всегда Ленка.

Мать свою героическую, она не ставила ни в грош, поэтому мы скопом гоняли даже в Геленджик. Уже оттуда, по очень плохой дороге, двигались в Джанхот, сделав для себя вывод, что удобнее всего в самый прелестный уголок Черного моря добираться вятскими мотороллерами. Купались, загорали. Мишка с этюдником уходил аж к Парусной скале, откуда однажды за пазухой принес крохотного ежонка.

– По-моему, от отчаяния хотел утопиться, – сказал он, – мамку, видать, потерял. Меня увидел, ожил. Весь сыр съел… Иди, гуляй! – Мишка ласково подтолкнул ежонка на травку. Но тот не ушел и пару суток суетился вокруг, пытаясь пролезть в банку со сгущенным молоком.

Но как-то Валька предложил поехать в Домбай. Это уже было серьезное расстояние, где-то за полутысячу километров. Корсун получил от московских друзей известие, что в марте там собираются очень известные барды.

– Все запрещенные! – уговаривал возбужденным шепотом и, загибая пальцы, перечислял имена, из которых я помню только двух – Галича и Визбора.

– Визбора-то кто запрещал? – усмехнулся Мишка, – я его в Питере слушал, ничего против властей у него не было. Все больше про печку да лыжи, – и вдруг зло добавил, – видать, тот еще кот!

– Ну, знаешь! – возмутился Валька, – ты что, из парткома?.. Люди живут, как им удобно, в том числе и в личных отношениях. Знаешь, я всегда за полную свободу… – и добавил, – во всем…

Однако надо быть свободным где-то на грани сумасшествия, чтобы на слабеньких «вятках», которые практичные итальянцы задумывали как молодежную мотобукашку, дабы добираться от дома до университетских ступеней, мчаться за тридевять земель, да еще по мартовской холодрыге.

Но в ту пору мы были воистину неудержимы и «море по колено» – это была еще не самая крайняя мера наших поступков. Тем более телевизор никого не пугал, а радио пело:

 
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая.
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня…
 

В те годы общественный порядок в государстве правительство держало железной рукой. Про наркоманов не слыхивали, а убийц и насильников уничтожали без раздумья под всеобщее народное «одобрямс». Поэтому ехать можно было хоть на край света без всякой опаски, в том числе и в полузагадочную, овеянную легендами Кабардино-Балкарию. Туда, на слаломные и горные развлечения съезжались самые яркие люди, слухи о которых будоражили и нас, сгорающих от ожидания и нетерпения.

К тому же гитара, спутница грез, подогревала настроения, да все больше возле палаток и костров. Песен вокруг них было много, а вот леса почему-то не горели? Зато про нас, молодых и занозистых, этого сказать было нельзя. Мы пылали во всем, что возможно и даже нет…

Ехали в Домбай быстро и весело. Ленка позади Валена во фронтовом полушубке от мамы, на лихих поворотах повизгивала ему прямо в ухо, чуть прикрытого танкошлемом. Корсун от счастья был на седьмом небе, выжимая из своего «Конька-горбунка» возможности почти такие же, как у ремарковского «Карла».

Однако от той поездки в памяти остались лишь два впечатления, соперничающие по силе воздействия: сверкающий до рези в глазах лед грозных вершин, подпирающих бездонное лиловое небо, и вечер с Визбором в бревенчатом гостиничном холле, терпко пахнущем лыжными мазями и дымными углями огромного камина…

Мне тогда показалось, что Визбор, по своим глубинным качествам, самой природой определен как человек-удав. Одну из первых он заглотил нашу очаровательную спутницу. Слепо преступая через тела, руки и головы, она приблизилась к нему и уселась прямо на пол, чуть ли не в ногах. Осторожно трогая гитарные струны, он тихо пел:

 
…Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретишься со мною?..
 

Тишина стояла, как в вакууме Марианской впадины, хотя помещение было забито поклонниками и поклонницами барда.

 
Крылья сложили палатки – их кончен полет,
Крылья расправил искатель разлук – самолет.
И потихонечку пятится трап от крыла…
Вот уж действительно пропасть меж нами легла…
 

Ну какая устоит? Рядом с Визбором сидела броская шатенка в роскошном гарусном свитере с напряженным медальным профилем. Она меньше слушала, чем смотрела, внимательно отслеживая ситуацию, сразу отметив, что Визбор тут же остановил взгляд на Ленке, расцветавшей на глазах, как розовый бутон.

 
Не утешайте меня, мне слова не нужны.
Мне б разыскать тот ручей у янтарной сосны.
Вдруг сквозь туман там краснеет кусочек огня,
А у огня ожидают, представьте меня…
 

На Корсуна было страшно глядеть. Почерневший от накатившей ревности, он забился в угол, а потом резко поднявшись, стал судорожно протискиваться сквозь спрессованные тела и ушел, хлопнув дверью, в рубашке на ночной мороз.

Безжалостный столичный искуситель, нащупав очередную жертву с восторженно распахнутыми глазами горной серны, обращался уже прямо к ней под криво снисходительные усмешки своей спутницы, у которой, тем не менее, фас и профиль пошли темными пятнами. Он же вечный покоритель, с улыбчивым и радушным лицом, все настойчивее звенел струнами и обволакивающе звал:

 
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретишься со мною?…
 

Понятно, что домой мы возвращались уже без Ленки. В тот вечер Корсун напился в умат, потом рвался разыскать ее, чтоб «отмстеть», как Дон Хозе беспутной Кармен. Что там испанский вояка с ней сделал, я уже и не помню. По-моему все-таки зарезал. Единственно знаю, что где-то в лесу прикопал несчастную любовь, благодаря великому Александру Сезару Леопольду Бизе (проще говоря, Жоржу), прозвучавшей на весь мир.

– Нам этого еще не хватает! – гундел в нос, поскольку опять простыл, Архангельский. – Я вчера на этюдах видел ее среди этих… певунов-лыжников. Помахала издали ручкой, езжайте, мол, без меня… Вот чучело! Хотя, че мы ей? Я и сам после этого Визбора слюни распустил. Талантлив, собака, хотя и мерзавец. Взял в полон нашу золушку. Так, знаете ли, про между прочем… Да и меня, признаюсь, сильно взволновал…

И вдруг затянул тихим и хриплым голосом, чего мы никогда от него не слышали и даже не подозревали о таких способностях:

 
Лыжи у печки стоят, гаснет закат над горой,
Месяц кончается март, скоро нам ехать домой…
 

– Я тут, братаны, замыслил одну картинку, прямо по оной балладе. Уж так она через меня прошла, – непривычно торопливо, словно боясь упустить что-то важное, заговорил наш красноголовый друг.

 
Нас провожает с тобой гордый красавец Эрцог,
Нас ожидает с тобой марево дальних дорог.
Вот и окончился круг, помни, надейся, скучай!
Снежные флаги разлук вывесил старый Домбай.
 

– Вален! – Мишка снова перешел на прозу. – Да очнись ты! На фиг она тебе нужна. Ты же творец, значит страдать должен… Страдания художника – это… это… Это энергия для вдохновения. Ты вслушайся, как тот злодей излагает, – и он снова запел, на этот раз громко:

 
Что ж ты стоишь на тропе, что ж не хочешь идти?
Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить…
 

Валька забился в угол кровати, прямо на смятую подушку, подобрав под подбородок ноги, и тупо смотрел в одну точку.

– Слушай, Вален, – менторски вступил я, – че бы тут не пели, лучшее лекарство от неразделенной любви – новая любовь… Я на той вечере присмотрел одну барышню, тоже, кстати, из Краснодара…

Мишка захохотал.

– Че ты смеешься? – Корсун зло посмотрел в его сторону.

– У-у-у… – завыл наш общий друг, – я ее знаю. Стрептоцид на моей башке – просто лютики степные. Но я, думаю, тебе понравится… Как ты, Волоха, считаешь?..

– Валь! – заговорил я. – Та барышня тебе подойдет, хотя бы потому, что она единственная, кто способен ехать с нами в обратный путь на мотороллере.

– Тем более в краснознаменной овчине, – Мишка потряс ленкиным тулупом. – Ей, видать, сам Визбор куртец подарил. Японский, по-моему? Сплошные молнии и карманы, хоть сегодня на Эверест…

– Значит так! – решительно продолжил он, – я сейчас пойду разыщу ее…

– Кого? – проскрипел Валька.

– Ну, подружку твою новую… Она с ранья чаще всего в баре ошивается. Да! Немножко выпивает, но создание прелюбопытное. В училище у нас пробовалась натурщицей, раздевалась, как солдат по сигналу «Отбой». Правда, мечтает о журналистике. Калугин, куратор нашего курса, не захотел брать, объясняя, что она первую и вторую древнейшие профессии быстро объединит с нашей. А у него, видите ли, «партейный» билет один… Так что, вести?..

– Веди… если хочешь, – неуверенно всхлипнул Корсун. – Только я небрит…

– И не надо! – воскликнул «Сальвадор». – Она как раз из тех, кому нравятся небритые, лохматые, нечесаные, страдающие по утрам похмельем… Сейчас увидишь! – и он скрылся за дверью.

Минут через десять появился вновь в сопровождении барышни, заставившей Вальку впасть в еще более ступорное состояние. Несмотря на холод, девица была в шортах, майке, при полном отсутствии лифчика и с гигантским начесом на голове, выкрашенным в сине-зеленый цвет. К тому же в эту копну было воткнуто радужное перо неизвестной нам птицы. Как потом объяснила, тайского петуха. Где взяла – не помнит, кто дал – тоже…

– Этот, что ли? – спросила Мишку и рукой с гигантским перстнем показала на Вальку, который по-прежнему сидел на кровати, хотя обалдев от увиденного, начал уже медленно спускать босые ноги.

– Да! – подтвердили мы.

Барышня неопределенно хмыкнула и, подойдя к Вальку почти вплотную, протянув узкую ладонь, замотанную шпагатом, сказала:

– Ну, давай знакомиться, одинокое чмо!

– Кто чмо? – еще более опешил Вален.

– Ну не я же! Ты, конечно! – улыбнулась барышня, обнажив зубы как у кролика, к тому же крашеные охрой, – а я Наташка-замарашка…

Впоследствии мы часто вспоминали (но так и не вспомнили), кто первым перепасовал ей то «чмо», ибо более подходящей «кликухи» для нее трудно даже себе представить. Она якобы училась на филолога, но сразу пожаловалась, что ее собираются отчислять за непотребный вид и такое же поведение.

К вечеру друг наш ожил, а утром следующего дня, уезжая, мы имели за спиной Валена новую приятельницу, предварительно погасив ее долги в баре. Оказалось, немалые…