Текст книги "И сегодня стреляют"

Пристань у Боброва поселка была занята, к ней причаливал речной трамвайчик, черный от висевшей на нем массы людей. Но Матвеич все равно свернул к пристани, решил: хоть пускай стреляют, никуда больше не поплывет. Знал он тут, рядом, одно местечко с глыбью возле берега, можно было и без мостков приткнуться, скинуть ящики. И приткнулся – точно угадал, крикнул часовому, чтобы перепрыгивал на берег, принимал чалку, привязывал к чему-либо. А тот, пень пнем, сидел на ящиках, боялся на миг расстаться со своими секретами. Там шустро бегал, когда искал Матвеича, а тут построжал. Выручил механик, вылез из своей норы, шагнул к часовому с таким видом, что тот мигом оказался на берегу. Но, привязав веревку, снова залез на палубу и – ни с места.

Матвеич с механиком, перебравшиеся на берег, чтобы принимать ящики, переглянулись.

– Ну чего? Давай!

Часовой мотнул головой:

– Почем я знаю, что тут? Как обеспечу секретность?

– Сейфу тебе надо? – угрожающе сказал Матвеич. – Вот жахну по кумполу!..

– Я те жахну! Доложу, куда следует, наплачешься…

– Почему стоите?!

Голос был строгий, командирский, и часовой сразу вскочил. От толпы людской бежал к катеру какой-то человек, тоже в белой гимнастерке и под ремнем, но с пришитыми петлицами и револьвером на боку.

– Быстро на тот берег! Видите, что делается?!

– Да вон часовой не дает, – сказал Матвеич.

– Какой часовой? При чем тут часовой? На берег его!

– Не имею права! – крикнул мужичонка с катера. – Охраняю секретный груз!

– Секретный?! – Командир, донельзя заведенный творившимся вокруг, сразу побелел. – Чего же ты орешь про секретный груз? Кого оповещаешь? Под трибунал захотел?

Ах, как осаживает глупую строгость еще строжайшая! Через минуты часовой снова сидел на своих ящиках, но уже на берегу. А механик Ведеркин, вынув из кармана клок ветоши, протер руки и протянул правую, на которой, как Матвеич только что заметил, не было двух пальцев – указательного и среднего.

– Раскомандовался, – кивнул Ведеркин на часового. – Меня посылал тебя-то искать, да послал я его подальше.

И принялся отвязывать веревку. Крикнул то ли дурашливо, то ли всерьез:

– Теперь славной команде славного корабля «Павлик Морозов» предстоят славные дела!

– Чего?! – изумился Матвеич.

– Мы не какие-нибудь. У нас имя есть.

Механик указал на нос катера, и только тут Матвеич углядел мелконькие буковки по борту – «Павлик Морозов».

«Вот так так, – думал он, напрямую пересекая Волгу. – Не зря, видать, снился утопленник. Не к добру».

А потом, как приблизился к заполненному людьми берегу, позабыл и об утопленнике, и о мужичонке с ружьем, и о всей неотвязной чертовщине.

Сгоревший дебаркадер топорщился возле берега черными ребрами. Чалить пришлось к барже, стоявшей неподалеку. Невесть что творилось на берегу, и Матвеич с механиком Ведеркиным боялись: захлестнет толпа. Но порядок при посадке был сносный.

Какие-то бабы, стоявшие у мостков, перекинутых с баржи на берег, решительно просеивали толпу: мужиков, хоть молодых, хоть старых, ругмя ругали, говоря, что их место в городе, в спасательных дружинах, одиноких женщин сдерживали, вежливо предлагая им подождать следующей оказии, пропускали только тех, что были с детьми, да просто детей, без родителей, зареванных, грязных до невозможности. И еще каких-то двух типов пропустили, без каких-либо вещей, в больничных халатах.

Велик ли катерок, а человек тридцать – сорок набилось в крохотную каютку, заполонило палубу. Сидели, считай, друг на друге, но все были довольны, лица так прямо посветлели у некоторых: как же – вырвались, спаслись, можно сказать. А какое там спаслись! Матвеич-то знал: самая опасность на воде поджидала. Метнется переполненный катерок от близкого разрыва, чуть повернется не так – и поминай как звали. Потому Матвеич старался не больно-то отвлекаться-оглядываться.

А оглянуться в этот час не мешало бы. Речные трамвайчики, баркасы, катера, лодки всякие носились поперек реки в обоих направлениях. Стон стоял на переполненных судах: бабы ревмя ревели, глядя, как полыхает город, как рвут его тело бомбами бесчисленные стервятники. Самолеты залетали и на Волгу, спокойненько нацеливались на суда, что покрупнее, пригоршнями высыпали бомбы. Река глотала их, отплевывалась пенными столбами воды. Пароходы шарахались от бомб, проскакивая порой в самой близи от катерка. Но Матвеич все равно старался не крутить колесом, только косился на встречные суда невидящим взором: без людей как-никак, могут и отвернуть. Лишь единожды остановил на них взгляд, заметив, как кто-то шурует по палубе метлой. Удивился чистоплюйству: до того ли? Но понял: не подметает, а зажигалки смахивает за борт. Да другой раз, когда мимо профырчала «Ласточка», как всегда по-старушечьи скособочившись и отдуваясь паром: «Спе-шу, спе-шу…»

Ближе к другому берегу самолеты отстали, и катера-пароходы вроде разбежались по реке – стало полегче. Но тут выпятился в окне рубки тип в больничном халате, загородил вид.

– Отринь, не стеклянный! – крикнул Матвеич.

Человек отодвинулся, но не исчез из окна, высовывался сбоку, смотрел на красное рулевое колесо – что-то его привлекало.

– Сгорела, что ли, одежа-то? – спросил Матвеич.

– Сгорела, – охотно ответил человек. – Как полыхнет, все и разбежались.

– Кто разбежался?

– Все, кого под замком держали.

– Тюрьма, что ли?

– Тюрьма. Только что решеток не было, а так – тюрьма.

– Что за тюрьма без решеток?

– Они ее больницей называли. А мы все здоровые, а нам не верили, а мы самые что ни на есть. Если бы дали пушку, мы бы пошли и самого Гитлера убили.

– Как это?

– Очень просто. Только это – военная тайна.

– Ты, часом, не сумасшедший? – Он впервые взглянул на говорившего. Человек как человек, только что в халате. Сказывали: безумца по глазам узнают. Но и глаза были нормальные, грустные, со слезинкой, как у всех в эту пору.

– Это они так говорят, но это неправда.

– Кто говорит?

– Докторами себя называют, а на самом деле – все шпионы и враги народа.

Матвеич бухнул ногой в стенку, вызывая механика. Тот не замедлил высунуться.

– Чего?

– Поди-ка поближе. – И когда Ведеркин совсем вылез, сказал тихо, косясь на окно: – Поглядывай. Сумасшедший на катере, а то и два. Кабы чего не вытворили.

– Эка невидаль, – отозвался Ведеркин. – Теперь все сумасшедшие.

– Да настоящий!

– А, так это, видать, из лечебницы разбежались.

Никак не обеспокоился механик. А Матвеич все косился на окно: ну как начнут куролесить, переполошат пассажиров.

Обошлось. Безумные тоже, видать, умом раскидывают, когда дело о жизни-смерти.

На полном ходу подлетели к береговым мосткам. Пять минут шума-гвалта и – задним ходом поскорей освободить мостки, поскорей опять туда, к правому берегу.

Не заметили, как вечер подступил. Не заметили, как снова рассвело.

Утром низко прошел одинокий самолет, выпустил непонятное облачко. Первой мыслью было – газы. Облачко истаяло и разлетелось тысячами листовок. Ветер понес их на головы людей, заполонивших береговую отмель, белыми и розовыми точками испятнал гладкую поверхность воды. Один листок залетел прямо в окно рубки, и Матвеич прочел его. Прочел и выругался так, как не ругался давным-давно. Высунулся удивленный механик, не слыхавший от Матвеича таких слов.

– Ты погляди, чего пишут, ты погляди! – Скомкал листовку, выбросил в окно. – Зовут беречь дома, театры, больницы, не давать разрушать их. Зар-разы!..

– Кто зовет-то?

– Как кто?! – Матвеич подумал, что и в самом деле к такому мог бы призвать и он сам. Встреться ему, к примеру, наш летчик, так бы он ему и наказал: гнать ворога, не давать ему разрушать дома да больницы. Но самолет был немецкий, и листовка немецкая. Чего они? Решили, что совсем вывихнули нам мозги?..

И вдруг увидел еще один самолет, низко летящий прямиком на катер. Крутнул руль так, что на палубе закричали. Сорвался кто в воду или просто перепугался – выяснять было некогда. Катер ударило близким взрывом, хлобыстнуло водой. Но не повредило – это бы он сразу понял. Только внизу, в звуке мотора, прибавилось что-то новое – зачавкало, закашляло там. И скорость вроде поубавилась. Нагнулся Матвеич, крикнул механику:

– Чего там?!

– А, черт! – донеслось снизу. Слабо донеслось, будто выговоренное сквозь зубы.

Наклонился еще, но ничего внизу не разглядел. В другое время остановиться бы, разобраться. Но некогда было разбираться. Да и самолет, гляди-ко, снова пошел разворачиваться над водой.

И опять пронесло. То ли сам вывернулся, то ли летчик был не меток, но лишь дважды водой хлестануло от близких взрывов. Самолет больше не нападал, но и катер почти перестал двигаться. Мотор захлебывался, подвывал, будто собирался заплакать. Бросить бы руль, полезть к механику – может, помощь нужна, – но в этом месте катер могло снести к песчаной косе, где сплошь мели, засел – и конец. Мотор задыхался, и чувствовалось, не тянет. Тогда Матвеич круто взял влево, решив подставить течению правую скулу, чтобы подтолкнуло. На палубе опять крики – куда, мол, назад-то, – и он тоже закричал, что вперед не выгрести, что одна надежда спуститься ниже и приткнуться где придется, лишь бы не засесть посреди реки.

Почувствовал: цапанул-таки килем. Но тут уж течение подхватило, понесло, да и мотор все-таки чуть подталкивал, хоть и захлебывался. Теперь можно было оглядеться. Берег Матвеич знал, но знал он также, что на острове, тянувшемся слева, нет ни одного мало-мальски подходящего места для причаливания, – сплошь пляжи с долгими отмелями. Разве что где-то уцелели мосточки, на которые прежде высаживались пляжники?

Вместо мосточков усмотрел Матвеич развороченную бомбой баржу, крепко всосавшуюся в береговую отмель, кое-как развернул катер против течения, чуть снова не посадив его на мель, ткнулся носом в эту баржу, по-молодому соскочил на ее борт, чтобы захлестнуть швартовую петлю за что-нибудь, да не рассчитал, налетел на торчавший брус.

И будто кости вынули из ног, рухнул на обгорелую палубу, сам удивляясь своему состоянию: не убит, не ранен, а руки-ноги не шевелятся, только дрожат мелкой дрожью, как никогда не бывало. И муть застлала глаза – ничего не разглядеть.

Показалось – длилось так целую вечность. А когда вновь прояснилось перед глазами, увидел, что швартовка-таки зацеплена – то ли сам успел, то ли молодуха, что нагибалась теперь к нему, пытаясь поднять. А другие бабы сиднем сидели на катере – ни одна не шелохнулась. Видно, решили, что так и полагается главному на корабле – зайцем прыгать через борт и биться головой о брусья.

– Чего ждете?! Гляди, опять налетят!..

Он думал, что крикнул, а на самом деле пробормотал себе под нос. Но его поняли, зашевелились. И тут резануло: ну как тоже прыгать начнут, перебьются, передавятся. Быстренько встал – откуда силы взялись, – замахал руками, чтобы угомонились.

– Мосток сначала, мосток положьте.

Валялась доска на палубе, кто знал, что это и есть мосток? Пришлось ему лезть обратно на катер, вытаскивать ту доску из-под бабьих задов.

– На берег давайте, все на берег!..

И сам встал у доски и, как не раз бывало в спасательную пору, принимал на грудь ахающих баб, узлы, ребятишек малых.

Только когда опустела палуба, вспомнил о своем механике, заспешил к нему, увидел того, уже вылезшего в рубку, бледного, сидевшего на полу и зажимавшего ногу выше колена грязной ветошью.

– Чего?!

– Вот, удостоился…

– Ранило?!

Из-под клока ветоши сочилась кровь. Матвеич засуетился – чем бы перевязать, – догадался скинуть пиджак, рубаху. Нательная была не больно чиста, и он закричал бабам, табором сидевшим на берегу, нет ли у кого тряпицы почище.

Самой бойкой оказалась молодуха, что помогала ему очухаться, – мигом прибежала со жгутом настоящего, даже нестираного медицинского бинта, прощупала ногу, заверила, что рана пустячная, туго перевязала. Но не ушла, стояла в дверях рубки, смотрела. За ней белела река, почти пустая в этом месте – главные переправы были выше. Одинокая лодка скользила по белизне, боролась с течением. А на том берегу все так же вздымались дымы, не опадали, и все так же доносились оттуда раскаты бомбежки, похожие на дальние громы.

Лодка, шедшая вверх, вдруг свернула и побежала поперек реки, напрямую к катеру. Она была еще далеко, но зоркий до дали глаз Матвеича углядел знакомое. Не поверил было, даже зажмурился. Сколько озирался вчера и сегодня – не видел. А тут на тебе, сама приплыла. И Бакшеева узнал, долговязого и худого, с лохматой головой, как всегда, без шапки-фуражки.

– Что случилось? – еще издали закричал Бакшеев. – Смотрю, катер знакомый, дай, думаю, может, надо чего!..

И осекся, увидев Матвеича, разинул рот, чуть лодку не пустил по течению.

– Ты как тут? Я тебя ждал, ждал…

– Теперь у меня корабль.

– Товарищ Костин назначил?

– Он самый.

– А я ждал, ждал… Гоняют по реке без продыху.

– Что делать? Людей-то вон сколь.

– Да я больше на посылках. Когда нет главного начальника, всяк тебе начальник.

Зацепил лодку веревкой, перелез на катер, туркнул механика в плечо, как давно знакомого:

– Слушай, Ведеркин, у тебя всегда что-нибудь пожевать имеется. А? Со вчерашнего дня не емши.

У Ведеркина нашлись только краюха хлеба и несколько воблин. Зато у Бакшеева в лодке оказались два преогромных арбуза. Сложили вместе, и получился обед что надо, с голодухи-то соленое со сладким пошло за милую душу. Тут же, на палубе, наспех поели, за едой договорились. Решили так: Бакшеев, как никто знающий лодочную технику, поможет Ведеркину разобраться, а если недолго, то и починить мотор. А Матвеич вместе с бабами, которые все не уходили в глубину острова, быстренько наломают ивняка. Потому как если не закрыться дымом, не замаскироваться, то немецкие летчики расчухают, что тут починка идет, и тогда конец.

Скоро катер вместе с лодкой походил на кучу плавника, прибившегося к сожженной барже.

– Чего там? – крикнул Матвеич в сумрачный жар трюма. – Долго провозитесь?

– Час-другой!..

– Кой час-другой? – отозвался Ведеркин и выматерился, должно, не так повернул в тесноте раненой ногой.

– Управимся.

– Дак я на берегу буду, шумните, коли что…

Песок был горячий. Матвеич прошел в кусты, где тень, и лег. И только теперь почувствовал, как же устал за эти дни да ночи. Во всем теле что-то дрожмя дрожало, и он удивился: как не свалился раньше?

Неподалеку горячо говорили меж собой бабы, вспоминали, что с кем и как было. Матвеич хотел выругать их, чтобы уходили в глубину острова, не маячили на виду, да сил не было крикнуть. Да и знал: все равно далеко не уйдут. Сколь раз говорил, не этим, так другим, чтобы эвакуировались подальше, а они одно: «Куда вакуироваться? Тут и дождемся, как немца прогонят».

Так же вот лежал он на песке два дня назад, а будто год прошел. И Степка был рядом, приставал со своим Павликом Морозовым. Как он теперь, шаромыжник? Справится ли с ним бабка?.. О том, что они там в опасности смертельной, не думалось, не хотелось думать.

Бабы гудели, рассказывая каждая свое…

– …В бомбоубежище-то, в «метро»-то наше на берегу, столько набилось, что дышать нечем. Детей выносили на воздух, чтобы не задохнулись…

– …Нам кричат: не ходите по этой улице, сгорите. А мы побежали. Платье на девчонке – факелом…

– …А я слышу – кричат в доме. Бегу, а дыму – ничего не видать. И ведь нашла. Попугай в клетке орет, будь он неладен. Ну, выпустила, ну, улетел в окно, а ведь сгорел бы небось…

И звонкий детский голосок:

– …Я уже большой, я понял, что маму убило, а Рая все ревела и дергала маму за рукав, чтобы вставала скорее. Потом маму куда-то унесли, а нас с Раей взяли к себе красноармейцы, посадили в яму, дали нам сахару и сказали, чтобы мы никуда не вылезали, потому что по улице ходит слон, у которого тоже дом сгорел. Рая никогда не видела слона и сказала, что хочет посмотреть. Но я уже большой, я сказал, что сначала сам посмотрю, а потом приду за ней. Но слона нигде не было. Тут стали бомбы падать, и я сильно ушибся. Не заплакал, потому что большой уже, только мне стало жаль Раю, которая потерялась…

Матвеич чувствовал: по щекам ползут слезы, но не вытирал их. Думал о Степке, который побольше этого мальца, но тоже такое может отмочить, что десять взрослых руками разведут. И о Татьяне своей думал, о доме. Да есть ли дом-то? Есть ли кто? Может, он уж один на свете, один-одинешенек?..

Сам не заметил Матвеич, как забормотал что-то вроде Татьяниной молитвы:

– Господи, это какое же сердце надо иметь?! Да разве так можно с людьми? Люди ведь, каждого ведь жалко…

Решил, хоть что, а выберется в город, вытащит из дома Татьяну со Степкой, перевезет на острова. И сразу засомневался: что на островах-то? Там огород и все, а тут чего?..

Ни в этот день, ни на другой, ни на третий не удалось ему отойти от катера дальше, чем на сотню шагов. Золотые руки у Бакшеева: отремонтировал мотор так, что и не чихнул ни разу, даже когда швыряло катер близкими разрывами бомб. Сколько баркасов, буксиров, речных трамвайчиков затонуло, даже один большой пароход торчал посреди реки обгорелыми каютами, а крохотный катерок с невидной надписью на борту «Павлик Морозов», как заговоренный, носился от берега к берегу, всегда переполненный людьми, перегруженный всяким эвакуируемым добром. Потом совсем прекратились дневные рейсы: слишком загустели над рекой стаи немецких самолетов. Наши тоже появлялись, пытались гонять немцев, но когда одних много, а других единицы, то и не понять было, кто кого гонял.

А и ночи! Легче ли, когда над головой фонари, как люстры? Долго висят на парашютиках, светят полными лунами. Едва погаснут одни, как немецкие самолеты сбрасывают другие и, невидимые в черноте неба, высматривают цели и бомбят, бомбят.

«Господи! Светопреставление!» – плакали старухи на ярко освещенной палубе. «Звери!» – кричали женщины, вскидывая к фонарям-лунам искаженные лица. А Матвеич ничего не кричал, никуда не глядел. Будто окаменел весь и сам стал вроде того хорошо отремонтированного мотора – раскаленный донельзя, все работающий, работающий. Обрывками в мозгу картинки: женщины, ногтями роющие норы в крутом обрыве, чтобы спрятать туда детей, одинокая, непрерывно дергающаяся зенитка на берегу у памятника летчику Хользунову, пылающая баржа посередине реки, багровое пламя, дым, черный с сизым отливом, – горит нефть…

Почудилось: кто-то зовет его с палубы слабым голосом. Как раз раненых везли, все больше тех же баб, впопыхах перевязанных на берегу. Большинство сидели, вплотную прижавшись друг к дружке, но четверо кругом замотанными мумиями лежали у самой рубки – в окошко были видны их головы, выделявшиеся в свете фонарей белыми шарами. От них-то и доносился голос, хорошо знакомый, но не понять чей:

– Матве-еи-ич!

Он узнал: Киреев, сосед, с которым развела судьба у Тракторного. Пойти бы поглядеть, поговорить-посочувствовать, помочь, если что, но как бросить руль? Можно бы Ведеркина позвать – постоял бы на руле минуту-другую, – да берег близко, вот-вот надо сбавлять скорость, а то давать задний ход.

Промаялся Матвеич, пока не причалили. Стоянки было всего ничего – минуты, и он заторопился на палубу. Не сразу разобрал, которая из этих мумий – Киреев, а как разобрался, не до разговоров стало – какая-то баба, из тех, что поздоровше, уже тянула раненого на берег. Ноги у того еще ходили, свести удалось без больших хлопот. Положили Киреева на песок рядом с другими тяжелыми, и Матвеич нагнулся, чтобы разобрать, что такое он все говорит и говорит.

– Как тебя угораздило? – спросил, ничего сразу не поняв из его сбивчивого бормотания.

– Я – что, – услышал слабый протестующий голос.

– Немцев-то прогнали?

– Прогнали. Только… мало нас осталось… прогоняльщиков-то.

– Ты, главное, поправляйся.

Хотел спросить о Нахаловке – не слыхал ли чего? Да уж разгрузка закончилась, кто-то там, на мостках, зашумел, закомандовал: пора, мол, отчаливать.

– Матвеич, – снова позвал раненый. – Сказать должон…

– Скажешь. Счас мы туда-обратно, и скажешь. Я приду…

– Пацана твово видел.

– Степку? Где? – Захолонуло сердце, и он снова наклонился, припал к Кирееву.

– Там… на берегу…

– А Татьяна?!

– Нету…

– Ах ты!.. Чего ж она не углядела?!

– Нету Татьяны.

– Как нету? Где ж она?

– Убило Татьяну. Бомбой. Степка сказывал.

– Ах ты…

Он сел на песок, обмяк весь. На мостках пуще шумели-ругались, но он вроде как не слышал ничего и не видел. Ни мыслей никаких не было, ни чувств – одна пустота.

– Матвеич!

Голос механика звучал по-новому. Будто вконец изнервничался Ведеркин или испугался чего.

– Матвеич! Куда девался?! Старый, а как малый…

«Малый»! Зареванная Степкина мордашка встала перед ним ясным видением, и он вскочил, побежал к катеру, мысля только об одном – скорей на тот берег и искать, искать…

На мостках столкнулся с каким-то военным. В свете небесных фонарей блеснул ремень на груди и кожаная кобура сбоку.

– Ты капитан?! – закричал на него военный. – Почему покидаешь судно?! Дезертирство?!

Матвеичу было не до него, обогнул военного, как тумбу, полез на катер. Военный следом.

– Фарватеры знаешь?

– Какие теперь фарватеры?!

– Верно, – помягчел военный. И вдруг закричал: – Дава-ай!

Загрохали мостки, в один миг палуба заполнилась оружными людьми. В свете все горевших, негаснувших фонарей разглядел Матвеич, что это не какие-нибудь ополченцы, а самые настоящие военные, чистенькие, необкатанные. Вот ведь как: то не видно никого, а то сразу целое войско. И пожалел, что не было их раньше. Может, тогда не допустили бы немцев, глядишь, и Татьяна была бы жива, и Степка бы не потерялся. Понимал нелепость таких своих мыслей, но они возвращались. Всяк беду-то отводит, у каждого неотвязны думы, как бы перехитрить судьбу.

– Чего запозднились? – с горечью спросил Матвеич у втиснувшегося в рубку военного.

– Теперь успеем. Приказано затемно быть на месте. А по берегу – сплошь песок, быстро не получается.

– Да, по песку не побегаешь. Куда вам надо-то?

– Почему тебя это интересует?

– Вона, – удивился Матвеич, – посередь реки высаживать-то али как?

Военный помолчал, соображая.

– Давай в район Тракторного.

– Куда?! Это же верст пятнадцать, даже боле.

– Я и говорю: далеко.

– Не поеду.

– Чего?!

– Я людей вожу.

– А мы тебе кто?

– Не поеду, – почти со слезой повторил Матвеич, мигом сообразив, что до Тракторного можно добраться лишь к рассвету и, стало быть, день придется прятаться под берегом, маскироваться. А на другую ночь, где Степку искать? Закрутит его толчея людская, совсем малец потеряется.

– Я те не поеду! – Военный вытащил наган, постучал рукояткой по штурвалу. – Смотри, капитан, на мель посадишь, расстреляю как предателя.

– Ты наганом-то не махай, а то, и верно, возьму да не поеду. «На мель посадишь»… Тут кругом мели, только гляди. А теперь ночь, должен соображать.

Военный ничего не сказал, но наган убрал. И Матвеич помалкивал. Косил глазом, стараясь понять, кто он по чину-званию, но во тьме рубки не то что петлиц, а и лица как следует было не разглядеть.

Волгу пересекли благополучно: вблизи не упало ни одной бомбы. А под крутым правым берегом было спокойнее. Так и пыхтели, жмясь к обрыву, перебарывая течение. Уж развидняться стало, когда добрались до той самой полузатопленной баржи, с которой началось его, Матвеичево, плавание. Только теперь не пусто было на береговой отмели, там и тут тенями ходили люди, а иные сидели и лежали недвижно.

Появление катера оживило шевеление, многие подались к барже, по которой, громыхая каблуками, как по пустой бочке, сбегали на берег бойцы.

– Спасибо, отец, – сказал Матвеичу военный командир, чина-звания которого он так и не узнал. – Не серчай, дело-то сурьезное.

Матвеич не ответил, он думал о Степке, мающемся сейчас на берегу в другом месте, прямо видел его, потерянного, с опущенными руками и этакой надломленной головенкой на тонкой шее. Глядит небось на реку и ревет, зовет дедушку. А дедушка вона где, в десяти верстах…

«Эка, десять-то верст!» – подумал вдруг Матвеич. Прикинул: если сейчас же сняться, то до полного света можно успеть пробежать вниз версты три, а то и пять. А там все едино прятаться. Прижаться к какому сгорелому дебаркадеру – эвон сколь их у берега – и бежать Степку искать…

Только он это подумал, как снова загукала пустая баржа от топота: с берега, кого под руку или в обнимку, а кого и на закорках, понесли раненых. Их было так много, что Матвеич выскочил из рубки, замахал руками. И механик Ведеркин, что вылез дохнуть воздуха, тоже встал на пути.

– Хватит! Перегружены! Потонем!

Раненые, у которых руки были не привязаны, махали руками:

– Что тут помирать, что тама!..

Еще несколько перебрались на катер, пока отчалили. Раненые цеплялись друг за друга, чтобы не свалиться за борт, а иные стояли у окон рубки, и Матвеич ругмя ругался, чтобы убрались, не загораживали видимость. Раненые пригибали головы и отмалчивались: убраться им было некуда.

– Не на острова вези-то, не на острова! – запоздало закричала с баржи коротковолосая под пилоткой баба в военной гимнастерке, то ли врачиха, то ли какая сестра милосердия.

– А куда их? – крикнул Матвеич.

– На Ахтубу вези, на Ахтубу!

Русло Ахтубы было за островом Спорным. Волга тем островом делилась надвое, левый рукав, в свою очередь, делился на Воложку и на Ахтубу, уводящую далеко от города, в пустые степи. Было до Ахтубы добрых пять верст. Те самые пять верст, которые Матвеич рассчитывал проплыть. Да только в другую сторону.

Трепыхаясь от напряжения каждой переборкой, каждой дощечкой своего маленького деревянного корпуса, катер с трудом выгребал против течения, торопясь затемно проскочить самый опасный участок у северной оконечности острова, откуда рукой подать до поселка Рынок, за которым были немцы. В той стороне по небу ползали зеленоватые сполохи дальних ракет, они не рассеивали тьму над Волгой, но высвечивали на водной глади подвижные мутно-грязные полосы. Издалека доносились редкие выстрелы, пулеметные всхрипы – фронт дышал прерывисто, как астматичный старик, вот-вот готовый проснуться.

Мысли о спящем старике фронте заставили Матвеича встряхнуться: как бы самому того, не задремать. Вон какая тишь на реке, и не хочешь, а уснешь, хоть бы и с открытыми глазами.

Светало быстро. Темными горбами прорисовывались дальние берега. Всполохи ракет слева угасли, трескотня выстрелов тоже затихла. Наступил тот миг в природе, когда дремота еще одолевает и все в мире блаженно потягивается, прежде чем окончательно проснуться. В этот-то благолепный миг, когда сонного всплеска рыбы довольно, чтобы вздрогнуть, вдруг оглушило близким разрывом, и белый фонтан выплеснул прямо по курсу катера. Матвеич вытянул шею, чтобы поглядеть, где он, этот ранний самолет, откуда взялся? Блеклое рассветное небо было пусто. Тогда он догадался: откуда-то стреляют из пушки. А это могло означать только одно: оттуда, из-за Рынка, немецкие наблюдатели углядели-таки катер на реке. Это было пострашней самолетов. Летящему по плывущему попасть непросто. А недвижному чего? Сиди да указывай. Один снаряд не долетит, другой перелетит, а третий как раз посередке будет.

Матвеич круто положил руль вправо, думая затеряться на фоне острова. Фонтаны разрывов поскакали следом, и он забеспокоился: загонят на мель, добьют. Многие мели знал Матвеич, а все боялся: ну как новая образовалась, река ведь, течение неостановимое.

– Ты тута не чалься, – послышалось в окошке. Из-за переборки высунулась перевязанная голова с большими, то ли от боли, то ли от испуга, глазами.

– Приспичит, куда денешься? – сказал Матвеич, сердясь на непрошеного советчика.

– Нельзя тута, мины.

– Какие еще мины?

– Какие, какие… Сам, чай, ставил, знаю.

– Кой дурак на острове-то ставит?!

– Велено было.

– Ну, дураки! – не мог успокоиться Матвеич. – Там же бабы, на островах-то.

– Баб мы не видели.

– Где хоть ставили-то?

– А вон мысок. Барку видишь? От нее по обе стороны – сплошь мины. А там дальше – окопы.

Мысок Матвеич знал, а вот барку, видно, недавно прибило. Дыры в железном борту да острые обгорелые остатки наверху говорили, что досталось той барке вдоволь всего – и бомб, и снарядов. Не дай бог застрять рядом!

Он отвернул подальше от гиблого места. Еще несколько разрывов громыхнуло в стороне, и все затихло; похоже было, что вся-то Волга теми немецкими наблюдателями не просматривалась. Матвеич огляделся, стараясь засечь на берегах что-либо приметное: опасное место следовало хорошенько запомнить. Теперь-то он твердо знал: Степку искать его не отпустят. Другой же ночью придется опять плыть за ранеными, потом опять и опять: мало судов осталось на переправах, каждое потребно…

В Ахтубу вошли без помех. Сзади, за рекой, творилось что-то несусветное: сплошной гром, как обложная гроза. А здесь было тихо. Казалось бы, что самолету через Волгу-то перепрыгнуть. Но не было самолетов, ни одного. Солнце спокойненько выкатилось в чистое небо, лягушки орали в камышах, будто в мирное время. Матвеич загнал катер в первый же рукав, притерся к берегу поблизости от раскидистой ветлы, чтобы в случае чего не углядели с неба, и вместе с механиком Ведеркиным принялись они помогать сносить раненых по зыбким мосткам-дощечкам. Скоро всех уложили в тенечке, медицинская сестра, что была с ранеными, бросилась искать-выяснять, куда их девать дальше. Ведеркин, покопавшись в моторе, устроился спать прямо на палубе, а Матвеич пошел на берег поглядеть, кто там раненые, нету ли среди них кого знакомого.

Знакомых не нашлось. Работяг, что первыми кинулись обороняться, видно, никого уж не осталось, и были здесь одни только красноармейцы:

– Гороховцы мы, – сообщил ему боец, раненный легко, в руку, и потому словоохотливый. Как не быть словоохотливым, когда все смертные страхи позади – в бою не пропал, на переправе не потонул. Здесь тоже достается – вон сколь всего накорежено бомбами, – ну да авось и тут пронесет.

– Какие такие гороховцы?

– А такие, что лупят немца в хвост и в гриву.

– Оно и видно, – пробурчал Матвеич. – Лупят, а у самих рыло в крови.

– Чего тебе видно? – обиделся боец. – Горохов, командир-то, знаешь какой?

– Ну?

– Пришел, поглядел позицию и говорит: чего, грит, вы тут засели, на том бугре лучше. Так там же, грим, немцы. «При чем тут немцы, взять бугор!» И взяли. А как же! Пошли и взяли.

– Врешь небось.

Раненые, что были вокруг, навострили уши, какие могли начали придвигаться. Кому после боя не хочется послушать о геройском? И Матвеич тоже поймал себя на мысли, что ему тоже радостно слышать такое, хоть бы и привранное.

– Вот те крест! – Раненый шевельнул перевязанной рукой, будто перекрестился. – Истинная правда.

– Ну дай-то бог!

И разом заговорили вокруг, у каждого нашлось что вспомнить.

– Простим ему хвастовство, – степенно сказал пожилой боец, по фуражке, да и по всему виду своему, то ли теперешний командир, то ли бывший учитель. – Он молод, и он прав. – И всем телом, придерживая сплошь перебинтованную ногу, повернулся к Матвеичу: – Вы бы, дедушка, сами сказали.