Текст книги "И сегодня стреляют"

– А чего говорить? – удивился Матвеич внезапному интересу к своей особе.

– Про свою жизнь расскажите.

– Про жизнь? Можно, чего ж не рассказать. – Подумал, пошевелил губами. – Значится, так: жить я начал давно… – И снова задумался.

– Как родился-женился, – нетерпеливо подсказал кто-то.

– Родился-то? А как, обыкновенно. Под мостом, значит, под Сызранским. Батька на буксире плавал, вот я и родился. А дед бурлачил. Батька был силы непомерной, а про свово батьку сказывал, будто грудь у того была во, как шкаф. А теперь чего? Хлипкий народ пошел, не то что прежде. Я еще повидал. Атаман у нас был в спасательной команде. Это еще до осьмнадцатого года. Дак он, верьте не верьте, один лошадь на лед вытянул.

Матвеич снова замолчал, вспоминая давнее, и тот же раздраженно-нетерпеливый голос поторопил:

– Давай, дед, рассказывай побыстрей.

– А, – махнул он рукой. – Балабоны вы. Делать надо быстро, а рассказывать медленно.

И отвернулся. Подумал, что это боли подгоняют человека к раздражению и нетерпеливости, боли, а не дурной характер. Но снова встревать в разговор не стал.

Охотников повспоминать и без него хватало, каждый, у кого язык не был завязан муками, норовил высказаться, и произошел от этого не степенный разговор, а гвалт базарный. Тут какие-то бабы явились, принесли арбузы. Бахчи были крутом, арбузов в этом году напеклось на сухом солнце множество, а все в радость угощение. Даже недвижные раненые зашевелились, заоблизывали губы. Распластанные ломти с красно-сахаристым нутром вмиг разобрали, и некоторое время вместо разговоров были чмок да посвистывание. А потом опять потянуло поговорить.

– Не, ребята, – заглушил всех низкий насмешливый голос. – Самое потешное было с Нуйкиным. Нуйкин, рассказывай, чего молчишь? Как тебя ранило-то?

Примолкли на миг, и Матвеичу, который уже прилег поблизости, рассчитывая вздремнуть чуток, тоже захотелось обернуться, поглядеть, кто такой этот Нуйкин.

– Молчит, стесняется. Ну, я за него расскажу. Идет он, значит, с донесением, за карман держится. А в кармане что, думаете? Конечно, она, родимая, бутылочка тоись. Где раздобыл – секрет, только берег он ее пуще командирского донесения. А тут налет, рядом ка-ак… Бомба, в общем. Осколками не задело, а доской шмякнуло. Как раз по карману-то, по бутылочке. Ну и порезало ему ногу аж до самой кости.

Зашевелились вокруг, загудели сочувствиями. Не понять только – раненому сочувствуют или бутылку жалеют.

– А чего, доброе ранение, – отозвался кто-то. – Не поганым немецким осколком, а своей же, родимой.

– Опять зашевелились и, видно, кто-то изловчился, принюхался.

– А пахнет еще, ей-богу, пахнет.

– От штанов у раненого завсегда пахнет, – тотчас прокомментировали сообщение. И засмеялись, сдерживая себя, загыкали, заохали, довольные.

– Это смотря чем. У него не то, что у тебя, – водочкой…

Так и не подал голос этот Нуйкин. А иные говорили торопясь, перебивая друг друга, словно это была последняя возможность сообщить о себе. Бабы, что арбузы принесли, сидели помалкивали, комары на солнце не досаждали, тянуло табачным дымком. И бомбы не падали вокруг, немцы забыли воевать в этот час, не слали свои самолеты. Одним словом, благодать, да и только, будто не муки привезли эти люди с того берега, а одни только добрые байки.

Чудилось Матвеичу: тянет его, плывущего, речная глыбь, затягивает. Выныривает он, слышит голоса и снова опускается в тишь и немоту. В какой-то раз вынырнув, разобрал:

– …Девчонка-то, ребенок совсем, а туда же, воевать. Ее даже медалью наградили, «За отвагу». А она: «Спасибо, дяденька…» Спрашиваем: как от немцев-то убежала? А чего, говорит, было делать? Немцы, говорит, на кухню привели, заставили лук чистить. Совсем изревелась от лука-то. Решила бежать скорей, а то, говорит, совсем пропаду…

Матвеичу виделся Степка, размазывающий слезы кулаком по грязной мордашке. Тянулся к нему, хотел помочь утереться, но Степка каждый раз отдалялся. От этого самому хотелось зареветь, как маленькому, и сердце щемило. Какой-то шумок был, шебаршение, голоса слышались, кто-то куда-то шел, кого-то звал. И чудилось, что это Татьяна его зовет не дозовется, что это Степка куролесит, никак не успокоится. Слышались разрывы бомб, но даже они не будили Матвеича. Думалось только – во сне ли, наяву ли, – не верил прежде, что люди так выматывались – под бомбежкой спали, а теперь сам…

А разбудила его песня. Кто-то совсем близко напевал, будто жаловался самому себе:

 
Прошли дени мои, денечки,
Когда с девчонкою гулял…
 

С трудом разлепил глаза, разглядел за кустами красноармейца, чистенького, в новой пилоточке, в гимнастерке под ремнем. Он сидел, привалясь спиной к тонкому стволу ивы, и, обняв винтовку с длинным штыком, глядел в небо.

 
Бывало, рано просыпаюсь —
Лежит девчонка на руках.
Теперь я рано просыпаюсь —
Стоит винтовка в головах…
 

Матвеич огляделся. Никого раненых не было. Только этот, бог весть откуда взявшийся боец.

– А где все-то, – спросил, широко зевнув.

Боец вскочил, уронил винтовку, быстро подхватил ее, наставил штык на Матвеича.

– Ты кто?

– Где все-то, спрашиваю?

– Кто – все?

– Ну, все. Раненые тут были.

– Не знаю, не видел.

– А сам-то кто?

– Как это – кто?

– Ну, чего сидишь-то?

– А чего?

– Тьфу ты, разбудил только.

– Ну, ты, батя, и спать, – успокоился боец. – Войну проспишь.

– Хорошо бы.

– А кто будет Родину защищать?

– А ты-то вон какой гладенький.

– Это ты на что намекаешь?!

– Избави бог. Я просто говорю.

Он сел, потер ладонями давно не бритые, колючие щеки. Вокруг и впрямь никого не было, увезли, видать, всех, а он и не слышал. То есть слышал, да очнуться не мог, так умаялся. Из-за кустов, где был катер, кто-то закричал громко:

– Спиркин? Куда ушел?

– Здесь я, – отозвался боец.

– Обойди кругом, поищи капитана. Где-то тут он, недалеко.

– А я обошел, никого нету. Старик вот только.

– Какой старик?

– А я знаю?

– Так узнай.

Боец поглядел на Матвеича и пожал плечами.

– Вишь, начальник сердится. Чего я теперь скажу-то? Пойдем уж, покажись ему.

Он помог Матвеичу подняться и, придерживая за локоть, повел к катеру.

Механик Ведеркин встретил на берегу, наклонившись и щекотно дыша в ухо, принялся торопливо рассказывать о каком-то дурном командире, который только и делает что тычет револьвером да грозится трибуналом.

– Где он есть-то?

– Да в каюте сидит, не вылезает.

– А чего ему? Не там встали?

– На тот берег ему надо.

– Надо так надо. Вот стемнеет и перевезем.

– Ему сейчас надо. Приспичило.

– Пьяный, что ли?

– Нет вроде, – засомневался Ведеркин.

– Да он в рот не берет. Принципиально, – сказал боец, стоявший рядом. – И ткнул Матвеича кулаком в бок. – Ты, что ли, капитан? Чего ж таился?

– Почему таился?

– Почему – это ты начальнику скажешь. От него не скроешь, душу вынет. Пошли давай.

В сопровождении красноармейца Матвеич взобрался по доске на палубу. Дверца в носовую каюту была открыта, он спустился в душное нутро, разглядел в полумраке маленького, кругленького командирчика, всего в ремнях и в фуражке на голове.

– Вот, привел, – сказал за спиной красноармеец. – Прятался в кустах.

Матвеич оглянулся недоуменно. Хотел ругнуться, да впору было смеяться: боец забавно маялся с длиннющей винтовкой, которая никак не хотела помещаться в крохотной каютке, ни вдоль, ни поперек, ни штыком вверх, и он держал ее наискосок, дулом наружу.

– Мелет невесть что, – сказал успокоенно, опускаясь на узкую скамью.

Командирчик вскочил, будто его укололи в одно место, да каютка и для него оказалась низкой – шмякнулся головой о подволок. Может, целую минуту опоминался, потом сказал сердито:

– Почему тебя искать надо?

– А чего ты раскомандовался? – удивился Матвеич.

– Узнаешь – чего. Я еще выясню, как ты завладел переправочным средством.

– Ты, мил-человек, говори да не заговаривайся. Зачем пожаловал-то?

– А куда мальчишку дел? – Неожиданно спросил он и нагнулся к самому лицу. Матвеич отшатнулся и тут узнал розового командирчика, что пытал его со Степкой там, в степи. – Катеру-то сам название придумывал или кто помогал?

– Ты дурак или сроду так?! – обозлился Матвеич.

Жалость захлестнула горло, снова защемило сердце, как только что было во сне. Где он, Степка? Кабы знать-ведать! Мыкается небось несытый да немытый…

– Ладно, – с угрозой сказал командирчик и сел. – Разберемся. Вот вернемся и поговорим, а пока заводи, на ту сторону поедем.

– Дивлюсь я на тебя, – сказал Матвеич, не двигаясь с места. – Где так себя умней, а где… Тебе чего, жизнь молодая надоела?

Думал, заорет командирчик, наган вынет. А тот сидел, будто и не он. Прямо чудно: то гроза грозой, а то, как нищий на паперти, в глаза заглядывает.

– Понимаешь, старик, надо. Вот так надо, – резанул рукой по горлу. – Приказ.

– Да ведь налетят.

– Не налетят, – заявил с завидной уверенностью, будто была у него прямая связь с Господом Богом, а заодно и с немецким командованием. – Теперь они все там, на юге.

– На каком юге?

Командирчик с хитрым прищуром глянул на него.

– А чего ты так взволновался?

– Как не волноваться? Я же здешний.

– Купоросное знаешь?

– Как не знать!

– К Купоросному немцы рвутся, к Волге.

– И там тоже?!

– Вот именно. Но Сталинград мы не отдадим. Приказ категорический.

– Сколь их было, категорических-то?!

– Теперь все, заруби это себе на носу, старик.

– А чего на меня-то окрысился?

– А кто давал немцам обещание работать на них, здесь, на переправе?

– Кто давал?

– То-то и оно. Малец мне тогда все рассказал. Где он теперь?

Матвеич пожал плечами, не зная, как себя вести, что говорить. Искать бы надо Степку-то, пропадет ведь. А он тут сидит, лясы точит.

– Молчишь, старик? Ну, мы все узнаем. Замаливай грехи, пока не поздно. Сумеешь на ту сторону проскочить – зачтется.

Не доходили до Матвеича эти угрозы. Кому он чего обещал? Что такое мог сказать Степка? Вокруг столько горя, а этот командирчик о каких-то словах. До слов ли теперь?..

– Катер жалко, – помедлив, сказал он. – Погубим ведь.

– Я беру ответственность на себя.

– Что мне твоя ответственность? Раненых-то вон сколь, а плавсредств много ли осталось? Ночью надо…

– А ночью что? Пожары светят, да и фонари немецкие. Светло, как днем.

– Что верно, то верно, – вздохнул Матвеич.

И задумался: может, и верно, удастся проскочить? На дурака-то, глядишь, и получится.

– Я ведь и приказать могу! – снова повысил голос командир.

– А чего мне твой приказ? Я сам по себе.

– Ошибаешься, старик, теперь все мобилизованные. За невыполнение по закону военного времени знаешь, что бывает?

– Ну пугай. Чего вы все пугаете?

– Кто это – все?

– Как с наганом, так пугает. Для того ли наганы-то?

– А для чего? Это интересно. – Он даже фуражку снял, положил на столик. – На войне строгость нужна, чтобы отступать боялись.

– Эка, со строгостью-то, до Волги допятились.

– Это как понимать?!

– А так и понимай. Русь-то испокон не строгостью перебарывала, а любовью.

– Слюнтяйство это, понял? – И вдруг заорал: – Поедем или будем болтать?!

– Я чего, надо с механиком посоветоваться.

– Ты демократию не разводи. Командуй, раз капитан.

– А я не капитан вовсе.

– Кто ж ты тут?

– Ну, скорей лоцман.

– Лоцман? – задумался командирчик. – Что это, больше капитана или меньше?

– Капитан делает, как лоцман укажет.

– Значит, больше, вот и командуй. Чтоб через пять минут поехали. И без разговорчиков!..

Матвеич отодвинул красноармейца, стоявшего позади, вылез на палубу. Думал, Ведеркин упрется, а тот принял требование об отплытии совсем спокойно.

– Чего ж, раз дело такое…

Осторожненько, с оглядкой, выплыли они из рукава, обогнули песчаный мыс, за которым начинался простор Волги, и прибавили скорости. Солнце висело высоко, жгло немилосердно, как средь лета, хотя уже сентябрь перевалил за половину. Матвеич не столько на воду глядел, сколько на небо, ждал: вот сейчас налетят. Но самолетов не было. Может, и впрямь все они теперь там? Может, и ничего? От мысли этой веселей стало. Он сам не заметил, как замурлыкал себе под нос запомнившееся:

 
А нынче рано просыпаюсь —
Стоит винтовка в головах…
 

В окно всунулась голова красноармейца, сидевшего перед рубкой на палубе, удивленно-восторженные глаза уставились на Матвеича.

– А говорил: страшно. Трусливый же ты.

– Погоди еще, – пообещал Матвеич.

– Вот начальник у нас смелый, прямо жуть.

– Смелый, а глупый.

Глаза сузились в гневе.

– Расстрелять тебя надо.

Матвеич не рассердился, скорее смешно ему стало.

– Это чего же я такого исделал?

– Мальца загубил.

Руки и ноги вдруг ослабели, катер рыскнул, наклонился, и голова красноармейца исчезла из окна. Потом опять появилась. Теперь глаза были испуганные. Матвеич до скрипа сжал зубы, совладал с собой.

– Это кто сказал? Энтот? – Он ткнул рукой в прикрытую дверцу каюты. – Вот кого удавить-то надо.

– Ага! – с каким-то непонятным значением крикнул красноармеец и снова пропал, забухал каблуками по трапу каюты.

«Господи, да что за люди такие? – думал Матвеич. – Человек на войне и без того – пылинка, дунуло – и нету. А тут свои. Про своих, даже и матерясь-приказывая, не след забывать, что не пылинка перед тобой, а человек, соратник. Ежели мы друг с другом примемся воевать, где уж нам немца одолеть?..»

В стороне взметнулся белый и тонкий, как игла, всплеск разрыва. Матвеич быстро примерился по береговым пятнам: было как раз то место, где катер обстреляли утром. Другой взрыв вскинулся ближе.

Из каюты высунулся командир, немного высунулся, только головой, словно дощатая будочка над палубой была каменным бруствером и за ней можно было укрыться.

– Кто стреляет?

– Немцы, кому ж еще?

– Почему стреляют?

– Это у них бы спросить… А вы вот чего, разделись бы.

– Что это значит? Зачем?

– Мало ли. На всяк случай.

– Ты вот что, – в тон сказал командир. – Ты лучше маневрируй почаще. – И спрятался в каюту.

Вылез механик Ведеркин, согнувшись в три погибели, постоял рядом с Матвеичем в низкой рубке, как всегда вытирая руки клоком ветоши.

– Чего ему? – спросил, кивнув на каюту.

– Осерчал, видать. Велит маневрировать.

– Знаю я таких. Лишь бы командовать, а чего, почему – не их дело.

– И я не пойму. Человек как человек, а голова будто наоборот повернута. Может, болесь какая?

– Может, и болезнь, – согласился Ведеркин. – Заразная. Насмотрелся я в милиции-то. Пока никто – человек как человек, а стал начальником, сразу мозги набекрень – ничего не понимает…

Очередной разрыв всплеснулся совсем близко, достал водяной пылью. Матвеич резко положил руль влево, подержал так некоторое время и снова крутнул вправо.

– Как нога-то?

– Ничего, заживет.

– Гляди, не давай загнить-то…

Что-то большое и плоское вдруг ударило Матвеича в спину, и все исчезло у него из глаз – и солнце, и небо, и блескучая гладь Волги…

Когда вынырнул, сразу помянул долгий опыт спасателя, приучивший сначала выныривать, а потом уж хватать воздух. Если бы не эта привычка, он верняком бы глотнул воды в беспамятстве, когда удушье распирало легкие, а сознание еще не очнулось. Но что-то все же попало: кашель прямо душил, выворачивал. Катер был далеко, ярко полыхая пересохшим деревом, он шел по большому кругу, заворачивал как раз к тому месту, где на берегу были мины. Не дошел, ткнулся в отмель и, пылая, стал заваливаться набок. Возле него вскинулось несколько взрывов, один попал точно, разметал огни.

По привычке Матвеич окинул взглядом водную гладь, готовый плыть, спасать. Но ничья голова не выныривала поблизости, только водяные струи свивались вокруг, выталкивая на поверхность то какую-то одинокую водоросль, то невесть откуда взявшуюся пену и муть. Быстрое течение несло его, закручивало. Он не боялся течения, знал все его хитрости. Мог бы, раздевшись да разувшись в воде, переплыть и на правый берег, до которого была без малого верста. Но одежу да обувь было жалко, и он поплыл к острову, забирая наискось, зная, что тут должна быть отмель, горбом идущая от берега. Рядом глыбь с головкой, и тут же – по колено. Сколько купальщиков тонуло, не зная этой речной премудрости! Можно и вовсе не плыть – течение само вынесет на отмель, только не зевай, лови ее ногами.

Выбравшись на берег, он долго стоял, смотрел на реку. Она была пуста до самого того берега, вставшего стеной и, как все эти дни, тянувшего к небу гибкие руки многих дымов. Там, за дымами, то и дело отдаленно ухало да трещало, словно пожары по новой пережевывали да рушили сгоревшее да обрушенное. Это подавал голос фронт, который не умолкал теперь никогда. А здесь, на острове, было тихо и пустынно, только ветер гудел в ушах, плакал, звал:

– Де-едушка-а!..

– О Господи, – вздохнул Матвеич. – Теперь везде слышаться будет.

Ветер снова заплакал далеким Степкиным голосом, и Матвеич забеспокоился, заоглядывался. Почудилась ему зыбкая в знойном мареве фигурка пацана, бегущего будто бы прямо по воздуху, не касаясь земли. Горло сдавила спазма, и он пошел навстречу миражу, потом побежал. И с каждым шагом росли в нем вера и ликование.

– Сте-епка-а!

Теперь он ясно видел – точно, Степка, только худющий да весь оборвавшийся, – и все прибавлял шагу, утопая ногами в песке, задыхаясь. Перемахивая напрямую через куст, вдруг запнулся и упал, уткнулся носом в песок. Тут же вскинул голову, но Степки не увидел. Далеко, сколь доставал глаз, было пусто. Горькое и слезное ударило в голову, замутило глаза.

– Да что ж это, Господи, да что ж это, – бормотал он, поднимаясь на колени.

– Дедушка!

Степка, живой Степка вставал из-за ближнего куста и смеялся, стервец.

Он щупал его, мял и боялся отпустить от себя.

– А я гляжу – пацан… Думаю: опять чудится…

– А я как запнусь да полечу, а ты как полетишь… Мы оба!..

Они хохотали, сидя на песке, катались от хохота, кувыркались друг через друга, как одногодки.

– Как ты? Чего ты тут?

– А я гляжу, что-то горит, побежал поглядеть, а тут ты…

Оборвался смех. Матвеич поднялся, посмотрел на догорающий вдали катер, вздохнул.

– Тама я был. Все тама… А я вот выплыл…

И еще долго стояли, держась друг за друга, молчали, не зная, что говорить.

– Вечная им память, – сказал наконец Матвеич. – А нам чего-то делать надо. Пойдем куда-нибудь.

– А к лодке пойдем, – потянул его за рукав Степка.

– К какой лодке?

– Да к лодке. Забыл, что ли? Ты сам на ней название писал.

– «Лидия»? Где она?

– Да тама. И дядя тама, только раненый.

Пошли, побежали, держась за руки. Скоро в редких зарослях прибрежного ивняка увидел Матвеич черное тело лодки и надпись на борту разглядел еще издали. Бакшеев лежал рядом, улыбался обрадованно.

– Я как знал, что найду тебя. Теперь уж вот, командуй.

Бакшеев говорил, не поворачивая головы, только кося глазами.

– Что с тобой?!

Раны не было никакой, только синяк во весь бок. Кинуло близким взрывом, шмякнуло о борт – ни вздохнуть, ни охнуть. В недвижности было еще ничего, но ни сесть, ни встать.

– Где ты Степку-то нашел? – спросил Матвеич, когда выговорили все ахи да охи по случаю ранения-ушиба да гибели катера.

– Он сам меня нашел. Там, на переправе. Лодку узнал. Ну, куда его, не брошу же?..

– А я гляжу, «Ли-ди-я» написано. Ты же писал, – тормошил Степка деда.

– Ты разе читать умеешь?..

– Я все умею.

– Хвастун!

И снова смеялись, и только Бакшеев все кривил губы и отворачивался, боясь хохотнуть ненароком.

А солнце уже заползало за дымы на том берегу, и в черной тени под обрывом, даже отсюда было видно, посверкивало что-то: берег готовился к очередной ночи, которая опять будет горячей дня.

– Вот стемнеет, и я тебя отвезу в больницу, – сказал Матвеич.

– Где теперь больницы? Мне бы куда в тихое место, отлежаться. Знаю я эти ушибы, неделя-другая, и сам встану…

Степка вдруг дернулся, вскочил, уставясь куда-то. Матвеич обернулся и увидел командира с катера, живехонького, только что без фуражки и совсем босого.

– Не двигаться! – крикнул командир и наставил на Матвеича револьвер.

Минуту смотрели друг на друга не шевелясь. Да сколько можно глядеть? Тяжело опираясь на руки, Матвеич поднялся.

– Ты чего?!

– Поговори у меня!..

Не опуская нагана, он обошел Матвеича, пнул босой ногой в борт лодки.

– Вот, значит, где ваше логово. И лодка наготове. Значит, утопил катер – и сюда? – И вдруг резко повернулся к Бакшееву, заорал: – А ну встать!

– Ты чего?! – все не мог опомниться Матвеич. – Человек шелохнуться не может.

– Шелохнется.

Наклонившись, он дернул Бакшеева за руку. Тот сдавленно гыкнул и закатил глаза. Степка заплакал, а Матвеич схватил коряжину, что лежала обок.

– Оставь человека, а то не посмотрю!..

– Назад! – крикнул командир и сам отступил. Да наткнулся на нос лодки, вытащенный на песок, кувырнулся через него, широко взмахнув руками, отчего револьвер улетел далеко в воду.

Некоторое время он лежал неподвижно, задрав ноги на борт. Потом медленно перевалился на бок и сел, осоловело оглядел всех и принялся ощупывать вокруг себя песок.

– Где револьвер?!

– Тама, – махнул Матвеич на реку.

– Вы за это ответите.

– Тьфу ты!.. Совсем тебя ушибло али как? Ведь командир. – Только тут Матвеич посмотрел на его петлицы, где было по три кубика, и повторил; – Ведь старший лейтенант. Угомонился бы.

– Ладно, – вдруг примирительно сказал тот и перегнулся, заглянул в лодку. – Перевезешь меня на тот берег, потом поговорим.

– Раненого сначала отвезу, как стемнеет. Могу и тебя. А то ведь… как воевать босому-то?

– Куда отвезешь?

– А на Ахтубу. Не здесь же оставлять.

Старший лейтенант задумался на миг. Его послали арестовать врага народа, пробравшегося аж на самую передовую, а он вернется, не выполнив задания? Да еще без бойца-конвоира, который был с ним послан, без головного убора, босым, даже без оружия? Позор, если не хуже. А там, в части, он и сапогами разживется, и оружием, и приказ выполнит. Нет, никак нельзя ему сейчас на Ахтубу…

Он искоса поглядел на подозрительного старика, по ухмылке понял, что тот проник в его мысли, и разозлился.

– Поулыбайся мне!..

И забегал вокруг лодки, принялся сталкивать ее в воду.

– Погоди, стемнеет.

– Стемнело уже.

– Раненого сперва, – не унимался Матвеич.

– Не раненый он, подождет.

– Да отвези ты его, – слабо сказал Бакшеев.

Он и сам уж засомневался: отвезти разве, отвязаться?

– Ну, я мигом.

Вдвоем со старшим лейтенантом они столкнули лодку. Мотор завелся легко. И поплыли было, да тут Степка на берегу вдруг закричал не своим голосом, бросился в воду, замахал саженками.

– Дедушка-а!

Развернув лодку, Матвеич поймал Степку, втащил через борт. Дрожа всем своим исхудалым тельцем, тот заходился в плаче и не мог ничего сказать.

– Ты чего? Чего ты? – задыхаясь от жалости, успокаивал он внука. – Я же мигом вернусь. – И понимал: не останется Степка, надо брать с собой.

Темнело быстро. На середине реки было еще немного светло, а под крутым правым берегом как в ночь попали. Приткнулись ниже того места, где были вчера. По пустынной отмели шел им навстречу только один какой-то командир в фуражке.

– Вылезай, принимай чалку, – сказал Матвеич старшему лейтенанту. Тот послушался, выпрыгнул в воду, за веревку потянул поднявшийся нос лодки на скользкую отмель. И обернулся к подходившему командиру.

И тут что-то произошло, чего Матвеич не уловил. Командир, не останавливаясь, словно бы налетел на старшего лейтенанта, уронил его, перешагнул, легко заскочил в лодку и сел на скамью напротив.

– Перевозчик? Берега знаешь?

– Как не знать, – ответил Матвеич, поглядывая на старшего лейтенанта, который все не вставал.

– Перевезешь. – Он вдруг выхватил наган, сунул к самому носу Матвеича. – Тихо, дядя!

– Чего вы все пугаете? Взяли моду, – обиделся Матвеич. – Чуть что – так наганом. А я вот возьму да не поеду.

– Поедешь, если жить хочешь.

Незнакомец махнул рукой, от берегового обрыва отделились четыре фигуры, побежали к лодке. Все они были в гимнастерках, пилотках, сапогах, у каждого автоматы на шее, наши, с дырками по кожуху ствола. Но что-то было в них чужое. Наши-то ведь как садятся? Хоть и по команде, а весело, с прибаутками, да не раз задом по скамье теранут, прежде чем усядутся. А эти – один за другим, не толкаясь, сели и – как гвозди. Глаз не видать в полутьме, но казались они Матвеичу какими-то пустыми да темными, будто их и не было вовсе. Как есть мертвецы.

Ознобом продрало спину. И Степка почувствовал, прижался к деду. Матвеич погладил его по плечу:

– Не дрейфь.

А у самого что-то дрожало внутри. Все поглядывал он на отдаляющийся берег, на старшего лейтенанта, так и не пошевелившегося ни разу. И уж ясно было: неживой он. Вот ведь, всех врагов насквозь видел, а настоящих-то и не распознал. Дурак, конечно, но ведь и дурака жалко.

– Куда править-то? – спросил глухим голосом.

– Ахтуба, – был короткий ответ.

Мелькнула нелепая мысль: напрасно не прихватил Бакшеева, по пути бы. И тут же другая: зря Степку взял. Как теперь с ним? Это же нелюди, в лодке-то, что им мальчишка? Наши наганами махали – больше грозили, а эти пальнут, не задумаются.

– Ты кто будешь-то? – как можно спокойнее спросил он человека, сидевшего напротив.

– Много знать – мало жить, – ответил тот и, обернувшись, сказал что-то непонятное.

Один из четверых, неподвижными истуканами сидевших на носу лодки, коротко хохотнул и четко, гортанно выговорил:

– Я, я!.. Гут!..

Тут все окончательно и прояснилось: после «Хенде хох!» «гут» было единственным немецким словом, которое Матвеич знал. Довольны, значит, сволочи: нашли дурака лодочника, да еще с мальчишкой-заложником. Ну да не больно-то пускай радуются. Он стал думать, куда бы их завезти вместо Ахтубы. Много было войск по берегам, да ведь верняком надо, чтобы не выкрутились. Вон как по-русски-то чешет, отбрехается. А и того хуже – стрельба начнется. И первые пули, в этом можно не сомневаться, – ему со Степкой.

Слова ознобило спину. Сам-то бы не задумался, но Степка!.. Ах, если бы не Степка! Скинуть бы его с лодки-то.

То, что еще вчера представлялось бы страшней страшного, – Степка, барахтающийся в ночной Волге, – теперь казалось спасением. Мысль эта, отброшенная поначалу как совершенно непозволительная, все возвращалась, давила голову, и он, сам того не замечая, принялся теснить внука к борту. Степка подвинулся, подивившись деду, прежде не дозволявшему сидеть у самого борта, тут же, по мальчишеской привычке, сунул руку в воду. Теплая волна упруго щекотала ладошку, ластилась, звала.

– Я в твои-то годы ночью купался, – сказал Матвеич. – Ничего страшного.

Степка усмехнулся про себя: подумаешь, чем хвастается дед. Он тоже купался ночью и ничего.

– А бинокля-то цела? – спросил Матвеич через минуту.

– Не-а, он его какому-то командиру отдал.

– Ну и правильно. Как он там один-то? Найдем ли?

– Найдем, – заверил Степка. – Я место помню.

– Ну и слава богу…

– Не разговаривать! – угрожающе и страшно выговорил человек, сидевший напротив.

– Да чего уж…

– Молчать! – Человек привстал, и Матвеичу показалось: вот ударит.

Но обошлось. Боком чувствовал Матвеич, как дрожит Степка, но не подавал виду, что и сам боится. Вглядывался в тьму, сгустившуюся над рекой, а сам все думал, что теперь делать. Дать кругаля по Волге? Да ведь не дураки, поймут: правый берег вон как обозначен пожарами. Даже сюда, на середину, достает свет. Да и на юге будто заря по небу: фонарей там понавешено – страсть. А тут – тьма. Матвеичу она не была помехой, не глазами, так чутьем чуял берега, и реку, и все мели-перекаты на ней. И встречные суда узнавал, не видя их. «Ласточку» с ее «спе-шу, спе-шу» так ни с чем не спутаешь, а и буксиры, баркасы, плашкоуты, что бегали ночью с берега на берег, все брал на слух. Временами тенями проскакивали лодки, и каждый раз Матвеичу приходилось сдерживать себя, чтобы не крикнуть туда, не позвать. Знал: тут им со Степкой и конец будет, как позовет.

И вдруг вспомнил он о притопленной барже у острова, где были мины и окопы-позиции на берегу. «Туда их, мать-перемать!» – сразу решил он и потихоньку стал подворачивать, чтобы верняком углядеть, не проскочить то место.

– Экой ты, – сказал Степке, – сел на что не надо, ну-ка привстань.

Степка пересел повыше, на борт лодки, а Матвеич нагнулся к его ногам, принялся шарить там. Выпрямляясь, поддел рукой под Степкины коленки, вскинул. Не успевший ничего понять мальчишка даже не вскрикнул, исчез во тьме.

– Что?! – Человек, сидевший напротив, вскочил, заводил наганом с Матвеича на воду и обратно.

– Внук! Внук упал! – закричал Матвеич, чтобы опередить выстрел, и начал поворачивать лодку, делая вид, что собирается крутиться тут, искать.

Человек больно ткнул его дулом в бок:

– Форвертс! Вперед!

– Вперед так вперед… – пробормотал Матвеич, выравнивая лодку.

Степка понял, что произошло, лишь когда вынырнул и отплевался: дед, тот самый дед, которого он так искал, сбросил его в воду. Зачем? Чтобы избавиться? Значит, верно говорил командир еще тогда, в степи: остерегайся деда?.. Ну и ладно! Ну и пусть! А он назло деду выплывет и все расскажет. Как Павлик Морозов. Вот только дождется, когда кончится стрельба на том берегу…

Откуда было знать малышу, чего в тот час не знали и взрослые: долгое сражение за Сталинград только начинается…

Лодки Степка не видел, но заблудиться во тьме не боялся: правый берег – вон он, не гаснущий и ночью. Скоро поймал ногами песчаную отмель, заторопился по ней. Когда стало совсем мелко и копнами проступили во тьме кусты на берегу острова, Степка сел в воду, оказавшуюся ему по горлышко, и заревел в голос. От страха, от холода, а больше от обиды.

На глухие удары разрывов да заполошные автоматные очереди в той стороне, куда ушла лодка, он не обратил внимания. Мало ли стрельбы да взрывов было на сталинградских берегах…