Текст книги "Когда я был мальчишкой"

ДОРОГА НА ПЕРЕДОВУЮ

Вторые сутки мы шли по лесным дорогам, все ближе подбираясь к линии фронта. Впервые я увидел немцев, – уступая нам путь, они, опустив глаза, стояли на обочине: старики, женщины и дети. Многие сидели на повозках, гружённых чемоданами, мешками и всякой рухлядью, выставленной напоказ; в повозки были впряжены сытые лошади.

– Нах хаузе, нах хаузе, – с искательными улыбками бормотали немцы.

Странная вещь: мы понимали, что перед нами отцы, жены и дети фашистов, да и сами не ангелы – немало их писем читали в газетах насчёт того, что «не смогла смыть кровь с кофточки, которую ты, Ганс, мне прислал»; понимать-то понимали, а ненависти к ним не ощущали. Скорее какую-то презрительную жалость, что ли.

– Люди ведь с виду, – словно оправдывался Митя Коробов, добрая душа. – И как они могли, а, Володя?

И немцев не трогали. Только один раз ездовой, не в силах преодолеть искушение, решил обменять свою облезлую кобылку на грудастого, откормленного мерина. Но едва он начал выпрягать его из фургона, как немцы окружили комбата Макарова и залопотали:

– Герр официр, герр официр…

Макаров сплюнул и приказал огорчённому ездовому не связываться.

А буквально через минуту произошло следующее: из леса раздался выстрел, и немолодой солдат из нашей роты с криком схватился за локоть. Вслед за Виктором Чайкиным мы бросились на выстрел, догнали убегавшего мальчишку лет четырнадцати и выволокли его на дорогу. Худой, в сером вязаном свитере, мальчишка дрожал и озирался, как зверёныш.

– Сукин сын, фашист недорезанный! – орал Митрофанов, потрясая кулаками. – Человеку руку испортил!

– Гитлерюгенд, – пробормотал Сергей Тимофеевич и спросил по-немецки: – Зачем ты это сделал? Ведь тебя по военным законам могут расстрелять.

Мальчишка громко заревел. У наших ног, обезумев от горя, ползала совершенно седая женщина, мать этого зверёныша. «Руди, Руди!» – стонала она. Посеревшие от страха немцы с ужасом наблюдали за этой сценой. Не решаясь взять на себя ответственность, Макаров послал за командиром полка. Локтев брезгливо посмотрел на зарёванного мальчишку и велел отпустить. Так и сделали. Правда, когда Локтев отвернулся, Митрофанов не удержался и на прощанье смазал мальчишку по физиономии.

Этот случай был единственным. Впоследствии мы не раз удивлялись, что немцы, завоевавшие половину Европы, не проявляли сопротивления. Советские люди, оказавшись в оккупации, не смирялись – недаром наши города и деревни щетинились виселицами для тех, кто не склонял головы.

– Как ни странно, – рассуждал Сергей Тимофеевич, – это явление одного и того же порядка: беспрекословное подчинение Гитлеру и полная покорность сейчас. Непротивление властям у немцев в крови – «дисциплинка», как говорил Володя. Никто не кричал о патриотизме больше немцев, а на поверку оказалось, что это чувство куда сильнее у нации менее «дисциплинированной», которую гитлеровские идеологи списали в неполноценные. Это явление прослежено многими учёными и писателями. И что же? Жители многих стран легко приспосабливаются к жизни любой страны, если она предоставляет им привычный комфорт; но русский, волею обстоятельств заброшенный на чужбину, так и не излечивается от ностальгии – чёрной тоски по родине. Озолоти его – всё равно каждую ночь будет видеть во сне берёзки… Иногда эту черту называют «национальной ограниченностью», но лично я вижу в ней высокую форму патриотизма…

Рядом с нами шёл командир роты лейтенант Ряшенцев.

– Товарищ Корин, – спросил он, когда Сергей Тимофеевич закончил, – вы член партии?

– Нет, – ответил Сергей Тимофеевич. – А что?

– Жаль, – вздохнул Ряшенцев. – Замполита у меня срезало… Образование у вас какое? Может, и язык знаете?

– Кандидат исторических наук. Знаю немецкий, могу при случае послужить вам переводчиком.

– О! – с уважением произнёс лейтенант. – Как же вы у нас оказались? Доложу майору, нечего вам солдатскую лямку тянуть.

– Очень прошу вас этого не делать, товарищ гвардии лейтенант, – резко сказал Сергей Тимофеевич. – Настоятельно прошу. Из роты я никуда не уйду.

– Наверное, добровольцем пошли?

– Так точно, товарищ гвардии лейтенант, – с подчёркнутой официальностью ответил Сергей Тимофеевич.

– А беседы-то будете проводить? – примирительно спросил лейтенант.

– Весьма охотно. – Сергей Тимофеевич столь же примирительно улыбнулся.

– Мы-то что, – проговорил Ряшенцев, – мы рады-радешеньки… Только всё равно вынюхают, загребут в штаб дивизии, а то и повыше – это как пить дать… Ага, выходим!

Наша колонна вливалась в невиданно широкую, выложенную бетонными блоками красавицу дорогу. Мы уже слышали про неё, но не думали, что она выглядит так внушительно. Ровная как стол поверхность, нигде ни единой щербинки – это было действительно великолепное инженерное сооружение, вызывающее зависть и общие вздохи по поводу наших непролазных российских дорог. Говорили, что Гитлер понастроил много таких магистралей, чтобы свободно маневрировать войсками: по такой дороге машины могли мчаться, наверное, в шесть-восемь рядов! Ещё говорили, что бетон для этих толстых блоков замешивали на патоке, и поэтому он приобрёл небывалую твёрдость – на века.

– Автострада Бреслау – Берлин, – с гордостью сказал Ряшенцев. – Вот куда мы притопали!

– Эх, к нам бы её перенести, на Псковщину!

– Коров к водопою гнать?

– Дурья голова, тракторист я. Мотор садится, пока из грязи выкарабкаешься.

– Я б такую в музее выставил, чтоб в чувяках по ней ходили!

– Не зевай!

Мимо нас с рёвом промчалось десятка два танков.

До сих пор я видел их только в кино – горячо любимые всем народом, воспетые поэтами, легендарные тридцатьчетверки. На башнях танков белели обжигающие надписи: «Даёшь Берлин!»

– А чего удивляетесь? Дорога-то на Берлин идёт!

– Вот тебе и тайна – у маршала, говорит, спроси!

Митя Коробов и Митрофанов, придерживая сапёрные лопатки, лихо пустились вприсядку. Володя, притопывая, бренчал на гитаре «Яблочко».

– Воздух!

Мы посыпались в кювет. Ездовые, ругаясь, волокли к обочине лошадей. А над автострадой, осыпая бетон градом пуль, стремительно пронеслись два истребителя. Дико заржала простреленная лошадь, заметались, волоча за собой повозки, и другие.

– Наши летят! – восторженно закричал кто-то.

– Влепит рикошетом, лежи! – Володя придавил мои плечи к земле.

Обстрел прекратился, и мы вскочили на ноги, во все глаза глядя на воздушный бой, эту головокружительную карусель, игру со смертью на высоте тысячи метров.

– Так их!

– Знай наших!

Один истребитель с чёрными крестами врезался в землю, а из другого повалил дым.

– Не выходить!

Вынырнувший из-за леса «ястребок» садился прямо на автостраду. Он промчался над нами, выпустил шасси и опустился далеко впереди колонны. Потом мы узнали, что наши лётчики не раз использовали автостраду с её идеальным покрытием для взлёта и посадки – ведь многие аэродромы немцы при отступлении уничтожили.

– Командирам взводов доложить о потерях!

– Командирам рот доложить о потерях!

– Командиры батальонов – в голову колонны!

– Нашему брату солдату лучше, – комментировал эту беготню Володя. – Отцы командиры иной раз только и делают, что снуют, как челноки, туда и обратно, подмётки стёсывают. То доложи, это доложи… Несогласный я быть офицером: Кузин каши объелся и дыхнуть не может – отвечай; гимнастёрку Мишкину словно корова жевала – тебя кроют; у Митрофанова мотня завсегда расстёгнута – ты виноват. Нет, откажусь командовать, разве что сразу генерала дадут.

– Может, на полковника согласишься? – наводя порядок в своём туалете, съязвил Митрофанов.

– А чего, соглашусь. Хотя бы для того, чтоб тебя суток на тридцать на губу упечь. Почему патронташ раскрыт? Покажи карабин… Ну и ну! На привале всем оружие чистить – проверю!

– Пораспущались, понимаете! – засмеялся Виктор Чайкин. – У тебя какой рост, Митрофанов?

– Метр шестьдесят, а что?

– А то, что недомерков велено списывать в похоронную команду. В гвардии все должны быть орлы-герои – от метра семьдесят и выше.

– Товарищ сержант… – заныл Митрофанов.

– Вот ежели дашь слово подрасти…

– Честное пионерское! – поняв игру, воскликнул Митрофанов.

Мы шли и шли, а нас обгоняли танки с автоматчиками, самоходки, тягачи с пушками, машины с боеприпасами, «виллисы» с начальством – замечательное зрелище для советского солдата, радующее глаза и душу. Фашисты в небе больше не появлялись, мелькали только самолёты с красными звёздами, и лейтенант Ряшенцев, воюющий уже три года, рассказывал нам о том периоде войны, когда все было наоборот: и танки шли на восток, и в небе хозяйничали «мессеры» и «юнкерсы». Мы слушали, не перебивая, печальный рассказ лейтенанта о пылающих городах и сёлах, о погибших под гусеницами немецких танков товарищах, о знаменитом приказе «Ни шагу назад» – рассказ о трагедии, подготовившей наш сегодняшний марш по автостраде Бреслау – Берлин.

Командир роты нам пришёлся по душе. Этот простой, без всякой рисовки человек лет тридцати, бывший слесарь-лекальщик Горьковского автозавода, стал офицером лишь полгода назад. Об ордене Красного Знамени, который носил Ряшенцев, говорят, писали в газете «Известия»: осколок, летевший в сердце, попал в орден и отсек нижнюю его половину. Командарм, узнав об этом случае, лично поздравил Ряшенцева и сказал перед строем:

– На твоём, Ряшенцев, примере ясно, что быть храбрым не только почётно, но и выгодно. Вот если бы ты не сбросил немцев с той высоты у Вислы, а просто закрепился на ней, я бы тебе дал от силы «Отечественную войну» второй степени. А ты сбросил и честно заработал «Красное Знамя», которое вполне закономерно спасло твою жизнь. Дай я тебя, лейтенант, поцелую!

Эту историю рассказал нам на большом привале Виктор Чайкин.

– С Ряшенцевым служить хорошо, – добавил он, – не то что во второй роте. Там командиром Кулебяко, бывший подполковник разжалованный, – завёл полк на минное поле без проверки, выслужиться спешил, вперёд соседа деревню взять. Теперь лютует – два просвета на погонах забыть не может…

– Письмо матери написал? – подходя, спросил Чайкин-старший.

– Некогда было, батя, – беспечно ответил Виктор.

– Щенок! – заорал батя. – Болтать всегда есть время, а домой написать недосуг? Вот тебе бумага, садись и пиши, стервец!

– Тише, батя, – спокойно урезонивал Виктор, привыкший, наверное, к таким разносам. – С командиром разговариваешь, не забывай про мой авторитет.

Чайкин-старший, потемнев лицом, начал расстёгивать ремень. Виктор со смехом убежал в сторонку и вытащил карандаш:

– Пишу, пишу, батя!

– Я тебе покажу авторитет, поганец! – уходя, пригрозил батя.

Мы хохотали до слез, и едва ли не больше всех – сам пострадавший. Когда все успокоились, Володя спросил:

– Как это тебя вместе с ним угораздило? Совпадение, что ли?

– Заём виноват, – ответил Виктор. – Облигации, что я на заводе получил.

– Какие облигации? – удивились мы.

– Обыкновенные облигации военного займа. Притащил я их домой кучу и думать забыл, а батя развернул газету, нацепил очки и – цоп! Пятьдесят тысяч моя сторублевая выиграла. Батя и настрочил заявление: на данные нетрудовые деньги желаю приобрести танк и воевать на указанном танке своей семьёй, я, мол, старший, и два сына-близнеца. Мать, как положено, в слезы, но куда там! Приходит ответ – удовлетворить патриотическую просьбу товарища Чайкина. Шуму на заводе было! Директор целую канистру спирта отвалил и ящик консервов на закуску. Проводили нас в учебную часть, а там сплошной конфуз: трясёт в танке до самых печёнок, тошнит батю – сил никаких нет. Мотай, говорят, домой, папаша, сыновья за тебя повоюют. Батя, конечно, и слушать не хочет: как, говорит, людям на глаза покажусь? Пойдём, говорит, все вместе в пехоту. Так и пошли. Брата в ногу ранило, дома сейчас, а я вот мучаюсь…

Виктор снова хохотнул, поднял голову – и торопливо застрочил карандашом: издали на него поглядывал грозный папаша.

По автостраде на велосипедах ехали автоматчики. Я вскочил на ноги: мимо меня, в пяти шагах, промчался тот самый старший сержант, который показался мне знакомым во время встречи с командиром полка.

– Сержант, – затормошил я Виктора, – вон поехал с чубом, кто это?

– Савельев, – всмотревшись, ответил Виктор, – командир взвода разведки. – И снова уткнулся в письмо.

– Савельев, Савельев… – долго бормотал я про себя, пытаясь извлечь наружу какое-то смутное воспоминание, но вынужден был отказаться от этой затеи: с ловкой фигурой и неуловимо знакомыми чертами лица старшего сержанта связывалась совсем другая фамилия. Я хотел было отпроситься, чтобы поискать разведчиков и личной встречей разрешить все сомнения, но с головы колонны повторяющимся эхом пронеслось:

– Па-адъем!

В тот день я так ничего и не вспомнил. До темноты мы шли по автостраде, и меня, как и всех товарищей, мучила другая проблема: кончилось курево. Как выяснилось, военторговская машина с табаком сгорела во время обстрела. Осыпая проклятьями сделавших своё чёрное дело сбитых немецких лётчиков, мы выскребали из кисетов никчёмную пыль и шарили глазами в поисках окурков. Даже случайно завалявшуюся у ездового пачку гнуснейшего филичевого табака – и ту раскурили без остатка в одну минуту. Виктор весело смотрел на наши страдания:

– Спасибо бате – ох и всыпал же он мне, когда я закурил! Побожился, что больше не буду.

А к вечеру, пробираясь по ходам сообщения, мы вышли в глубокую траншею на высоком обрывистом берегу реки.

– Славяне, не высовываться!

С той стороны трещали пулемёты, а небо, освещённое ракетами, было красиво и празднично, как на салюте. Я споткнулся о ящик с патронами и чуть не сбил с ног невысокого офицера, смотревшего в стереотрубу.

– Отойдите, – сердито сказал он, – вам здесь делать нечего.

Я узнал командира полка майора Локтева.

– Извиняюсь, товарищ гвардии майор! – вытянулся я. – Только скажите, как называется эта река?

– Нейсе, – ответил Локтев.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ ВЗВОДА

Перед боем новичок не должен оставаться наедине с самим собой. Мне даже не хочется тратить лишних слов, чтобы доказывать эту бесспорную истину.

Мы не оставались. Наверное, в армии служило много лейтенантов образованнее Ряшенцева и тьма сержантов, обладавших большей военной мудростью, чем Виктор Чайкин, но я до сих пор уверен, что мне феноменально повезло: нами командовали хорошие люди. Они понимали, что в ста пятидесяти метрах от немецких пулемётов из новичка за день не сделаешь ветерана и что важнее всего не струнами натягивать его нервы, а сохранить присутствие духа.

Я думал, что эти сутки растянутся на целый год, но ошибся: время летело быстро. С утра повеселевший Ряшенцев привёл пополнение – человек сорок солдат, бывалых фронтовиков; они хорошо отдохнули после ранений и без особого сопротивления с нашей стороны стали задавать тон. Многие из них вернулись, как домой, в свою роту и без конца рассказывали о друзьях, оставшихся выздоравливать, о вольготной жизни в госпиталях и о своих блистательных, но совершенно неправдоподобных победах над сёстрами.

– Сто двадцать человек в роте! – радовался Ряшенцев. – Было у нас когда-нибудь столько, Степан Петрович?

– Пацанья много, – бурчал неисправимый Чайкин-старший, – сопляков вроде моего Витьки. Сделай милость, Василий Иваныч, выгони его из взводных, без царя в голове, поганец…

Ряшенцев отмахивался, но на всякий случай дал Виктору опытного помкомвзвода – младшего сержанта Юру Беленького. Вместе с Володей Железновым Виктор и Юра составили триумвират, авторитет которого был для нас вне всяких сомнений.

Мы уже знали, что завтра на рассвете нам предстоит форсировать Нейсе. Благодаря Виктору я побывал на командном пункте батальона и несколько минут смотрел на тот берег в стереотрубу: он весь был изрезан траншеями и закутан в колючую проволоку. Поодаль виднелся лес, вполне безобидный на вид, – именно его, по словам Виктора, придётся брать нашему батальону. Но сначала, сразу после артподготовки – а она, говорили, будет невиданной, все пространство за нами утыкано пушками – мы на лодках переправимся через Нейсе и будем очищать траншеи.

– Вскочил в траншею – очередь, в неподавленную огневую точку гранату, – напоминал Ряшенцев. – Только сослепу своих не перестреляйте. Плавать все умеют?

– Я не умею, – прошептал бледный Кузин. – От наших Орешников до реки было полдня ходу. Научиться бы…

– Это в два счета, – успокоил его Володя. – Поди крикни немцам, чтоб из пулемётов перестали шпарить, и я тебя мигом обучу. Ладно, не дрейфь, в одной лодке со мной поплывёшь.

– В случае чего вытащим, – великодушно добавил я. – Не бросим в беде.

Тррах! – у самого бруствера с противным треском лопнула мина. Вместе с несколькими другими новичками я бросился на дно траншеи, но спохватился и со стыдом поднялся, отряхиваясь.

– Жив? – с иронической тревогой спросил Юра Беленький. – Санитаров!

– Мина страшна на голом месте, – с улыбкой сообщил Ряшенцев. – Там она срабатывает как сенокосилка – осколки по земле стелются.

– А я нисколько и не испугался, – пояснил я. – Просто инстинктивно, с непривычки. Тррах!

– Ну что? – стоя на месте, с торжеством спросил я. Все засмеялись, а Володя, потрепав меня по плечу, дружелюбно сказал:

– Считай, Мишка, что ты уже обстрелянный.

– А самолёты на автостраде? – напомнил я.

– Ну, тогда дважды обстрелянный, – поправился покладистый Володя. – Товарищ лейтенант, снова комедия начинается!

Из блиндажа с рулоном ватманских листов в руках вышел Владик Регинин, ефрейтор из пополнения. Ватман он раскопал где-то по дороге из медсанбата и, как бывший студент художественного училища, не мог допустить, чтобы такое богатство лежало без дела. Теперь он нёс вторую серию своих работ – первую немцы уже превратили в клочья.

– Никакого уважения к творчеству, – жаловался Владик, закрепляя на длинном шесте большой лист. – А ещё считают себя культурной нацией!

Мы грохнули. На ватмане, держась за живот, с опущенными штанами стоял Гитлер, а перед ним – Геббельс с ночным горшком в руке.

– Поднимай! – приказал Владик. – Явление фюрера народу!

Началась такая пальба, что в полминуты от ватмана остались одни воспоминания.

– У, вандалы, – ругался Владик, прибивая сапожными гвоздями следующий лист, на котором Гитлер был изображён в совершенно неприличном виде.

Мы радовались развлечению, но через час, когда картинная галерея художника Регинина была уничтожена без остатка, выяснилось, что «комедия» для немцев может обернуться трагедией. Пришёл комбат Макаров и передал Владику личную благодарность командира полка: рассвирепевшие немцы сгоряча раскрыли ещё не засечённые нашей разведкой огневые точки, и данные о них переданы артиллеристам. Вышло, что Владик своими рисунками наверняка спас кому-то из нас жизнь, и мы смотрели на него с большим уважением.

– Может, ещё Гитлеров намалюешь? – спросил Макаров, весело поглядывая на обрывки бумаги.

– Больших листов нет, – с сожалением ответил Владик и подмигнул нам, слушавшим этот разговор с нескрываемой завистью.

Комбат сообщил и другую приятную новость: в полк прибыли подарки. Зная по опыту, что в таких случаях времени терять нельзя, Виктор поспешил за нашей долей и приволок перевязанный шпагатом ящик из-под макарон. Подарков – разных кисетов, бритвенных приборов, книг, печенья и прочего – оказалось штук пятнадцать, и Володя вызвался произвести справедливое распределение. Он разложил подарки на шинели и поставил к ним спиной Виктора.

– Бери список личного состава и, как услышишь: «Кому?» – называй любую фамилию.

С этими словами Володя ткнул пальцем в небо:

– Кому?!

– Беленькому!

– Лови, твоя ворона, – поздравил Юру Володя. – Внимание: кому?!

– Митрофанову!

Общий хохот – нужно же было, чтобы именно Митрофанов получил кисет с вышитой надписью: «Богатырю гвардейцу».

– Кому?!

– Мне.

Здесь уже все просто легли: разыгрывалась кость, которую старательно обгрыз Кузин.

– Кому?!

– Тебе!

– Вот спасибо, – обрадовался Володя, показывая огорчённому Виктору пачку «Казбека». – Не угадал, сержант! Кому?

Мне достался раздавленный ногой окурок, Кузину – обрывок ватмана с неприличной частью спины Гитлера, а Сергею Тимофеевичу – главный приз, плитка шоколада, на которую он тут же выменял выигранную Митей Коробовым «Легенду об Уленшпигеле» Шарля де Костера.

– Расскажите нам про эту книжку, Сергей Тимофеевич, – попросил Володя. – А я ребят соберу.

Сергей Тимофеевич с упрёком покачал головой. В последние дни он мучился сознанием сделанной им ошибки: неосторожным признанием в разговоре с командиром роты. Слух о том, что у Ряшенцева служит учёный, кандидат наук, быстро распространился, и то из одной, то из другой роты приходили солдаты «посмотреть на живого профессора», как прозвали Сергея Тимофеевича ещё в запасном полку. Мы очень гордились этим обстоятельством, а Володя, верный телохранитель своего старшего друга, не упускал случая превратить отдельные визиты в спектакли. Сам Володя выступал в качестве режиссёра-постановщика, а Митрофанов, обнаруживший незаурядное актёрское дарование, стал исполнителем.

– Товарищ профессор, к вам пришли, – почтительно обращался к нему Володя.

– Прошю, прошю, – гнусавил Митрофанов и, цепляя найденное в блиндаже золочёное пенсне, важно кивал. Лжепрофессору представлялись, заикаясь от смущения, а он снисходительно махал рукой и бормотал совершеннейшую абракадабру:

– Конфигуряция… кхе-кхе… Бином Ньютона, дорогой товарищ, это тебе не щи хлебать, пардон-котангес-динозавр, чёрт возьми! Закурить найдётся?

И зеваки, удовлетворённые, чуть ли не на цыпочках уходили.

Сергей Тимофеевич наслаждался спектаклем вместе со всеми, но от бесед уклонялся, особенно если они собирали толпу. Однако, весьма довольный тем, что в его руки попала хорошая книга, он разговорился.

И мы, намертво забыв, где находимся и что нас ждёт, сидели вокруг него, слушая рассказ об одной из самых чудесных книг, когда-либо появлявшихся на свете. Мы хохотали над проделками изобретательного плута Тиля, дружно влюблялись в нежную красавицу Неле, возненавидели инквизиторов, в которых без подсказок увидели фашистов, и вместе с великим в своём горе, непримиримым и столь близким нам Уленшпигелем твердили каждый про себя: «Пепел Клааса стучит в моё сердце». Сергей Тимофеевич говорил негромко, покашливая, его слова часто заглушала пулемётная трескотня и разрывы мин, но такого удивительного рассказа я больше никогда не слышал. Быть может, так подействовала обстановка, или умение Сергея Тимофеевича показать созвучность двух эпох, или гениальность самой книги – трудно сказать: во всяком случае, с того памятного вечера я читал «Уленшпигеля» добрый десяток раз, читал с наслаждением, но по-настоящему он ошеломил меня лишь тогда, в окопах над Нейсе. К нам подсаживались все новые слушатели, я видел, как Ряшенцев делал кому-то знаки: «Не мешайте, пусть слушают!» – и Сергей Тимофеевич то под общий смех, то в напряжённой тишине продолжал рассказывать о проделках и подвигах Великого Гёза.

– Три сотни лет назад это было? – спросил Виктор Чайкин, когда Сергей Тимофеевич закончил. – Жаль, нам бы в роту такого парня!

– А он у нас есть.

– Смирно! – запоздало выкрикнул Виктор. – Товарищ гвардии майор! Первый взвод третьей стрелковой роты…

– Вольно! – Локтев кивнул, предложил садиться и сел сам на подставленный ящик из-под мин. – Извините, что подошёл по-кошачьи, у разведчиков научился, – усмехнувшись, сказал он. – Так есть у нас свой Тиль, не менее славный парень – Василий Тёркин.

– Вы правы, товарищ гвардии майор, – проговорил Сергей Тимофеевич. – Я уверен, что Твардовский не раз и с удовольствием перечитывал «Уленшпигеля», создавая ему духовного брата на нашей российской земле.

Мы сгрудились вокруг, с интересом рассматривая командира полка. Он курил, глубоко затягиваясь; теперь, при ближайшем рассмотрении он не показался мне столь молодым, как раньше: гладко выбритое лицо прорезало несколько жёстких морщин, а холодноватые серые глаза глубоко запали – наверное, гвардии майор давно забыл, что такое спокойный и долгий сон. Однако я рад был отметить, что лицо этого человека, которого в полку очень уважали, оказалось умным и симпатичным. Рассказывали, что он много раз был ранен, и комдив личным приказом обязал его без особой необходимости не подменять собой младших командиров и не ходить в атаку в боевых порядках взводов.

– А в вашем батальоне есть даже свой Ламме Гудзак, – глядя на солдат, засновавших по траншее с котелками, шутливо заметил майор. – Повар Гаврилов. Единственный на моей памяти рядовой, которому обмундирование шьют, как генералу, на заказ!

– Только Неле у нас нет, товарищ гвардии майор, – вздохнул Юра Беленький. – Санинструкторы подобрались – сплошные мужчины!

– Нет, вас нужно отсюда забирать, Сергей Тимофеевич, – засмеялся Локтев. – Даже такие мои железные кадры, как Беленький, и те в лирику ударились! И это перед наступлением!

Мы переглянулись. Интонация, с которой майор произнёс эти слова, уважительное обращение по имени-отчеству свидетельствовали о том, что командир полка хорошо знает, с кем ведёт разговор. Сергей Тимофеевич посерьёзнел.

– Спасибо, товарищи, за беседу, – вставая и глядя на часы, сказал командир полка. – Я ведь шёл к вам, Сергей Тимофеевич. В январе я проводил в госпиталь своего друга и вашего в прошлом аспиранта комбата Тихомирова. Он…

– Серёжа… – разволновался Сергей Тимофеевич. – Что с ним?

– Жив и почти здоров, я дам вам его адрес. Он часто вспоминал о ваших лекциях и совместной работе, мечтал после войны с вами встретиться, и я, узнав от Ряшенцева, что вы здесь, немедленно пришёл.

Сергей Тимофеевич благодарно кивнул и вытащил записную книжечку.

– Окажите ещё одну любезность – Сережин адрес…

– Вы сейчас пойдёте со мной, – раздельно выговаривая слова, произнёс майор. – Виктор, прикажи отнести в штаб вещи бойца Корина.

– Но я не хочу уходить из роты! – Сергей Тимофеевич изменился в лице.

– Рядовой Корин! – жёстко отрубил майор. – Вы можете возражать мне в частной беседе, но не на службе. Будьте добры выполнять приказание!

Сергей Тимофеевич беспомощно взглянул на наши огорчённые лица и, ссутулившись, побрёл за командиром полка.

Общее молчание нарушил Володя:

– Жалко, конечно, но правильно майор сделал. Чего такого человека под пули посылать в самый шапочный разбор? Меня, скажем, или Кузина любые баба с мужиком сделают играючи, нам и воевать.

– А мне, думаешь, жить не хочется? – проворчал Кузин. – Чем я хуже его, твоего умника?

– Кто сказал, что хуже? – зло удивился Володя. – Ты, Кузин, выше его на целую голову – ростом, конечно. Куда до тебя Тимофеичу! Он и за день половину того не съест, что ты слопаешь в один присест. Знал я, что ты звёзд с неба не хватаешь, но такого…

– Да нет, я и не говорю… – примирительно сказал Кузин. – Большой человек, чего там.

– Кончай перебранку! – предложил Виктор. – Всем ужинать и отдыхать – завтра будет жарко.

И всё-таки мне довелось остаться наедине с самим собой – заснуть я не мог. Какой там сон, когда под утро мы будем форсировать реку, врываться в чужие окопы, стрелять и бросать гранаты. Стояла полная тишина, прерываемая редкими очередями и отдалённым рокотом самолётов. Я часто курил и думал о том, что часов через восемь будет ясно, не зря ли я родился на белый свет. Ведь если подумать, я не принёс миру никакой пользы, исключая недолгую работу на заводе: матери – одни заботы, государству – сплошные убытки. Это будет на редкость обидно, если сразу убьют. Но эту мысль я сразу отбросил, потому что просто не представлял себя убитым – римляне сочинили «Помни о смерти» не для тех, кто только начал бриться. Тогда я стал мечтать о том, что обнаружу в бою неслыханную храбрость, но тут же вспомнил, что о том же грезил гашековский кадет Биглер, и переключился на ребят. За исключением труса и эгоиста Кузина, они мне нравились: бесшабашный Виктор Чайкин, который, оказывается, тоже начал воевать в шестнадцать лет; язвительный Юра Беленький, который имел право поднять на смех кого угодно, потому что на его гимнастёрке сверкала новенькая «Красная Звезда»; Митрофанов, маленький, но ехидный, наконец-то обнаруживший умение постоять за себя; Митя Коробов, добрый и безобидный, над чистотой и наивностью которого никто не смеялся – грех, как говорил Чайкин-старший, а уж он-то не прощал нам ни единой слабости. И Володя, самый близкий мне теперь человек, красивый душой и телом; с ним рядом я готов был идти куда угодно, потому что Володе верил куда больше, чем самому себе. А Сергей Тимофеевич? Я пожалел, что нельзя скоротать ночь в беседе с ним. Я всегда ревновал его к Володе, которого Сергей Тимофеевич откровенно полюбил, и мечтал, чтобы он и со мной разговаривал так же доверительно, по-отечески ласково…

Потом я заставил себя думать о Тае, о том, как она меня встретит. Но – удивительное дело! – сколько я ни старался, мысли о Тае ускользали из головы, не задерживаясь больше чем на несколько секунд. «Наверное, потому, что все выплеснул в письме», – решил я и начал думать о маме. Но ей я тоже отправил вечером письмо, в котором намекал, что наше училище примет участие в боях. Тогда я стал мечтать о встрече с отцом и братом, которые были где-то недалеко от меня: они писали, что надеются участвовать во взятии Берлина.

В конце концов всех вытеснил дядя Вася, и я с радостью и волнением отдался воспоминаниям. Я встречал в приказах Верховного Главнокомандующего его фамилию и радовался за него, но про себя: не хотелось козырять перед ребятами таким знакомством. По приказам же я определил, что танковый корпус дяди Васи сражается где-то в Прибалтике, и пожалел, что даже случайно не могу его встретить, хотя бы взглянуть на него – не станет ведь простой солдат бросаться на шею командиру корпуса…

Я долго думал о нем, а потом незаметно уснул и проснулся, когда началась артподготовка.