Текст книги "Записки простодушного. Жизнь в Москве"

Мы – колхозники

Сотрудники Института русского языка и позднее Информэлектро довольно часто работали на московских овощных базах. Мы сортировали овощи (к фруктам нас не подпускали), фасовали их по пакетам. Рассказывали, что в пакеты картошки один сотрудник вкладывал карточку: Укладчик – доктор физико-математических наук (имя, фамилия). В своё оправдание он сказал: «Я привык нести ответственность за свои дела». Подобный случай приводится в фильме «Гараж» замечательного режиссера Эльдара Рязанова. Член-корреспондент Академии наук на овощной базе вкладывал в пакеты, где обычно помещают бумажки типа «Укладчица № 2», свою визитную карточку.

Почти каждую осень я на две-три недели отправлялся на работу в колхоз или совхоз. Колхоз – сокращённое «коллективное хозяйство», совхоз – «советское хозяйство», но ни там, ни там не могли собрать урожай без помощи студентов, заводских рабочих, научных работников.

В первую мою поездку в колхоз я познакомился и сдружился с коллегой-этимологом Толей Журавлёвым. Помню, начало новой жизни отмечалось в местной столовой. Толя сказал: «Жаль, что наше пребывание в колхозе начинается с попойки». Но всё до поры до времени было хорошо: всего в меру – и работы, и отдыха. Но в конце, уже после моего отъезда, Толя, не терпящий хамства, сказал «пару ласковых слов» какому-то заводскому громиле и сильно пострадал в завязавшейся драке.

В 61-м году я ездил в колхоз с двумя сотрудниками ФБОН АН СССР (Фундаментальная библиотека общественных наук). Поздне́е библиотека получила новое имя – ИНИОН (Институт научной информации по общественным наукам) и новое здание рядом с метро «Профсоюзная». Я любил работать в уютных маленьких зальчиках этой библиотеки и очень жалел, когда она сгорела.

В колхозе нас приставили к кобыле весьма почтенного возраста, но с красивым именем Венера. Нас, естественно, именовали венериками. Запрягши кобылу (помогал мой детский опыт), венерики, экипаж телеги боевой, грузили мешки с накопанной картошкой и отвозили её в деревню.

С одним из нашей троицы – Лёней Гордоном мы без конца болтали о поэзии и истории. Эрудированный историк, он рассказал нам много интересного, например, о знаменитом немецком учёном Фридрихе Ницше. Во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. он был санитаром, и уже тогда у него, поражённого увиденным, появились первые признаки психического расстройства. В 1880-м, когда ему было всего 36 лет, болезнь резко обострилась, он уже не мог работать, оставил профессуру и последние 20 лет жизни провёл в лечебницах. После ухода Ницше из науки судьбу его трудов взяла в свои руки его сестра и обращалась с ними весьма бесцеремонно. Она опубликовала книгу брата «Так говорил Заратустра». В этой книге, написанной в яркой, афористической манере, излагался миф о сверхчеловеке – существе, могучая воля которого – единственный критерий добра и зла. Этот миф (культ сильной личности) был впоследствии взят на вооружение фашистами. Существует предположение, что такая интерпретация мифа о сверхчеловеке принадлежит не самомý Ницше, а его сестре. Интересно, какого мнения придерживается на этот счёт современная наука?

Обычно я ездил на уборку урожая с кем-нибудь из сотрудников Информэлектро – Сашей Сергеевым, Лёней Цинманом, Колей Перцовым. Там труженики села с утра тянулись на заработки в Москву, а мы, москвичи – на их поля, на уборку их урожая.

Райком давал Институту разнарядку – выделить на столько-то дней столько-то человек для работы в таком-то колхозе или совхозе. Я охотно соглашался поехать: может сказывалась крестьянская жилка? Но вот у Лёни Цинмана этой жилки не было, а он тоже обычно не отказывался. Вот и ездили мы чаще всего с ним. Запомнилась одна поездка. В каком-то колхозе около Талдома (север Московской области) устраиваемся в здании школы. В этой же комнате (классе) – работники завода «Серп и молот», человек 15. Прогуливаемся с Лёней по посёлку. Пора спать. Куда там! Наши соседи получили накануне деньги за работу и теперь гуляют с русским размахом: «Наш девиз – Всё пропьём, но родной завод не опозорим!» Просят нас помочь отнести наверх поверженного товарища. А ночь! В большой комнате там пьют, там поют, там играют в карты. А с кем-то случилась небольшая неприятность – прямо в проходе между кроватями. Пригорюнились мы с Лёней: что если так всегда будет? Всё, однако, оказалось не так страшно: деньги у заводских ребят кончились быстро, и дальше было относительно спокойно.

Помню, мы с Лёней прореживали пшеницу. Её при этом поливают каким-то ядовитым составом против вредителей. Местные мужики от этой работы открещивались, боялись, что это скажется на их мужской силе. Мы с Лёней не отказались, и, кажется, не пострадали.

С программистом Сашей Сергеевым мы ездили в подмосковный совхоз недалеко от Бронниц. Как-то возвращаемся с поля. Я предлагаю: «Ну, что, Саша, может, в Бронницы съездим?» Он охотно соглашается: «Едем, что здесь-то торчать?» Поразмыслив, я говорю: «Да знаешь, Саша, неохота что-то ехать, устали!» Он отвечает: «Правильно! А что мотаться-то? Нас и отсюда никто не гонит!». И я вспомнил моего деда – старообрядца Акима Никитьевича (я писал о нём в первой книге моих воспоминаний). Как-то накосили мы с дедом сена, по лесным полянкам, тайком (как же – колхозная собственность! Буквально – собаки на сене!). А тут – затяжные дожди, и погибло наше сено. Чем же корову кормить? А дедушка говорит: «Ну, дак чо, Вова? Чо Бог делат, всё к лучшему!» И это вполне искренне. Пошли домой. Зовёт меня: «Давай-ко, милой сын, вон там, я знаю, земляничник есть, давай ягодками полакомимся!» И вот сейчас, в колхозе, глядя на своего коллегу Сашу, я подумал, что есть ещё в России люди с таким душевным складом, с мудрым отношением к жизни.

А с Колей Перцовым мы на колхозных полях без конца говорили о литературе. Сын известного филолога Виктора Перцова, автора книги «Маяковский. Жизнь и творчество», Коля рассказал о неизвестной мне остроумной книге пародий «Парнас дыбом», написанной в 20-е годы студентами Харьковского университета. Авторы берут известные стишки – «У попа была собака» или «Веверлей»:

 
Пошёл купаться Веверлей,
оставив дома Доротею.
С собою пару пузырей
берёт он, плавать не умея.
И он нырнул, как только мог,
нырнул он, прямо с головою.
Но голова тяжеле ног,
она осталась под водою.
Жена, узнав про ту беду,
удостовериться хотела,
Но ноги милого в пруду
она, узрев, окаменела.
Прошли века, и пруд заглох,
и поросли травой аллеи,
но всё торчит там пара ног
и остов бедной Доротеи.
 

– далее в пародической манере показывается, как об этом могли бы писать разные авторы, например, Блок:

 
Там каждый вечер в час назначенный
среди тревожащих аллей,
со станом, пузырями схваченным,
идёт купаться Веверлей и т. д.
 

А вот как писали бы разные авторы про серого козлика:

Пушкин:

 
Одна в глуши лесов сосновых
Старушка дряхлая жила,
И другом дней своих суровых
Имела серого козла.
 

Игорь Северянин:

 
У старушки колдуньи
крючконосой горбуньи
козлик был дымносерый, молодой, как весна.
 

Маяковский:

 
Скрипела старуха,
телега словно,
кха,
     кхо,
           кхе,
                кхи.
Великолепно мною уловлены
старухины все грехи.
 

Книжка так заинтересовала меня, что в читальном зале Ленинской библиотеки я всю её переписал от руки, а дома перепечатал на машинке (компьютеров тогда не было). Потом её размножили и переплели в количестве нескольких экземпляров – для коллег, пожелавших её иметь.

Пора подытожить колхозную тему. Ехать в колхоз не очень-то хотелось, но всё-таки это было как бы продолжение лета, работа на природе, новые люди, новые впечатления. И сейчас мы иногда с удовольствием вспоминаем поездки в колхоз.

Я – геолог

В 1971-м на время летнего отпуска я решил поработать коллектором в геологической экспедиции Института геологии Академии наук. Хотелось побыть немножко в чужой шкуре.

Прилетели в Сочи. На окраине города, на берегу моря поставили наш грузовик, разбили палатки. В группе – шесть человек. Два сотрудника Института геологии – профессор Вера Фёдоровна и молодой кандидат геологических наук Светлана (фамилии не помню), два коллектора (крушители камней, носильщики тяжестей) – я и молчаливый, исключительно добросовестный молодой татарин Рустам. И ещё – шофёр Александр Иванович и повариха Таисия – Та́я. Я про неё даже немудрящий стишок сочинил:

 
Скажи нам Та́я не тая́,
Готов ли наш обед,
Поймём мы, голод затая,
Нас любишь или нет.
 

Знакомились, набирались сил перед работой: купались, загорали, рыбу ловили. Забрасывали в воду перемёт – длинный шнур с прикреплёнными к нему кусками лески с крючком на конце. Наш шофёр Александр Иванович, «народный умелец», запасся в Москве ведром (!) червей и на своей машине вёз их через всю страну, за тысячи километров. Зато потом у нас с червями проблем не было.

Однажды закинули перемёт, вытаскиваем. Повариха Тая одну за другой снимает с крючков рыбу. Когда она дошла до очередной небольшой пёстренькой рыбки, Вера Фёдоровна закричала: «Не трогай! Скорпион!» Но было уже поздно. Та́я схватила рыбу и уколола ладонь острыми плавниками, в которых у этой черноморской рыбы содержится сильный яд. Тае оказали помощь в больнице, но всё равно рука долго болела, даже по возвращении в Москву.

Скорпионы, но не рыбы, а ядовитые насекомые, напоминающие по форме вертолёт, встречались впоследствии много раз. Даже при возвращении, на вокзале геолог Светлана, прихорашиваясь перед зеркалом, увидела, что на её куртке сидит скорпион.

Из Сочи мы на своей машине пересекли Грузию, с интересом рассматривая незнакомые места́. Вдали,

 
Там, где сливаяся шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры, –
 

виднелся воспетый Лермонтовым монастырь. Очень хотелось осмотреть его, но проехать туда можно было только сложным кружным путём и мы на это не решились («Близок локоть, да не укусишь»).

Остановились на юге Армении в живописном месте, на берегу небольшой речки. Оттуда, несмотря на большое расстояние, была видна величавая гора Арарат (высота – 5165 м). К ней, как известно, пристал Ной во время всемирного потопа. Мы отчётливо различали снежные склоны, даже тёмные виноградники у подножья горы. А вот царю Николаю II не повезло. Говорят, все пять дней, что он был в Армении, Арарат был скрыт облаками. Уезжая, Николай попенял Арарату: «Упрямая гора! Ты так и не показалась мне. Но зато и ты меня не видела».

До революции гора была на территории Армении, но добрый дядя Ленин подарил её Турции. В связи с этим вспоминается эпизод Гражданской войны. Финны вели переговоры с генералом Деникиным. Обязывались освободить от красных Петроград (Петербург), требуя взамен признания независимости Финляндии. Белые отказались. Они боролись за «единую, неделимую Россию». А большевики готовы были полстраны отдать, лишь бы остаться у власти.

Армяне никак не могли смириться с потерей библейской горы, даже изображали двуглавый Арарат, как символ Армении, на этикетках армянского коньяка, против чего резко протестовали турки.

Мы хорошо жили в своём лагере. Поставили палатки, Александр Иванович соорудил большой стол под тентом, с электрическим освещением. По утрам я перебирался по большому упавшему дереву на другой берег речки. Там – целое поле диких тюльпанов! Раз смотрю: на другой стороне поля стоит на задних лапах здоровенный заяц. Смотрит на меня, не очень даже испугался.

И постоянно со мной – и днём, и на вечерних прогулках после напряжённого рабочего дня – стихи, особенно пушкинские и лермонтовские стихи о Кавказе:

 
На хо́лмах Грузии лежит ночная мгла;
     Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко: печаль моя светла;
     Печаль моя полна тобою…
 

– и самое любимое – замечательное лермонтовское стихотворение «Из Гёте»:

 
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты…
 

С местными жителями у нас сложностей не было. Помню, мальчик-азербайджанец жуёт жвачку, выплёвывает её на ладонь, протягивает мне: «На, Волёдя!». Правда, геологи рассказывали, что однажды ребята-азербайджанцы стащили у них удочки. Геологи пожаловались аксакалам аула, и удочки вернули.

Наша экспедиция – не поиско́вая (поиски залежей меди, угля и т. п.), а научная – уточнение геологической картины недостаточно изученных горных районов Армении (даже надбавку к зарплате мы получали – за работу на высоте выше 2000 м). Каждый день ходили в горы. Идёшь по овечьей тропе, опоясывающей гору. Каменная пустыня, иногда варан (громадная ящерица длиной до 2–3 метров) поглядывает сверху с утеса.

Мы с Рустамом выполняли «чёрную работу»: собирали образцы, откалывали камни, а потом относили их в лагерь. Неприятно было, когда из-под камня появлялась и быстро ползла по горе вниз потревоженная змея. Змей там было немало. Страшна гюрза. В «Российском энциклопедическом словаре» (М., 2001) отмечается довольно широкое распространение этих ядовитых змей из семейства гадюк – Северная Африка, юг Казахстана, Средняя Азия, Закавказье. В Армении мы много о них слышали от местных жителей. Говорили, что гюрза, в отличие от других змей, не уползает от человека, а бросается на него. Нам гюрзы, слава Богу, не встречались, но вот в ближайшем посёлке мальчик погиб от её укуса.

Однажды в горах нас застигла гроза с сильным холодным дождём. К счастью, поблизости была хижина горных пастухов (крайне убогая), и мы там переждали дождь. Всё-таки сильно вымокли и прозябли. Повариха, медсестра по профессии, заявила по возвращении: «Я, как медицинский работник, требую, чтобы всем дали водки». Видимо, это нас спасло. А ещё говорят, что водка – зло!

Однажды Вера Фёдоровна кивнула на одну горку: «Алмазная трубка [геологическое обозначение места, где могут быть алмазы]. Поищите. Если что-то найдёте – мне не показывать» (Понятно, она – лицо официальное, должна охранять от расхищения народное достояние). Мы вдоволь поползали по горе. Найдя прозрачный камушек, чиркаешь им по бутылке (алмаз – самый твёрдый минерал и должен резать стекло). Увы, ничего мы не нашли (точнее – я не нашёл).

На этом наши поиски сокровищ не кончились. Как-то Александр Иванович сказал, что высоко в горах он видел скалу с блестящими прожилками, похожими на золото. Вера Фёдоровна отмахнулась: «Наверняка слюда», но мы уговорили её разрешить нам съездить туда. Поехали. Вот тогда (особенно на обратном пути, на спусках), я понял, что́ такое горные дороги! Справа, вплотную – скала, слева, рядом – про́пасть. Машина, натужно дрожа, ползёт по узкой дороге вниз. А там ещё и поворот, тоже над пропастью. Твоя жизнь – на волоске. Если на повороте откажут тормоза, машина рухнет вниз, в пропасть. Всем нутром, животом чувствуешь громадное напряжение, будто ты тащишь машину на себе. Доехали, однако, благополучно. Впрочем, однажды (в другой раз) наша машина скатилась с дороги вниз, но там был пологий травянистый склон, и мы отделались лёгким испугом.

Никакого золота мы, конечно, не нашли. Вера Фёдоровна была права: в скале – вкрапления слюды. Но мы не пожалели о поездке. Там было удивительно красивое, с ледком (в мае!), высокогорное озеро, а по берегам обрамление – масса эдельвейсов. Это первый (и единственный) раз в жизни, когда я видел эти сказочные цветы. И что́ бы вы думали? Беру сейчас с полки энциклопедии – «Советский энциклопедический словарь» (1990 г.) и более поздний «Российский энциклопедический словарь» (2001 г.), но в обоих утверждается, что на Кавказе этот цветок не растёт! Кто же ошибается – я или СЭС и РЭС?

Мы с удовольствием удочками ловили в нашей речке рыбу. Попадалась и форель. Однажды вверху, в горах прошли сильные дожди, и наша речка взбунтовалась. Вода стремительно прибывала, угрожая затопить наш лагерь. Стоя в холодной воде, мы вытаскивали камни и сооружали перед нашими палатками нечто вроде дамбы. Тогда всё кончилось благополучно. Но нас подстерегала другая опасность. Всё чаще мы стали испытывать зуд в теле. Нет, не тот зуд, который описывается в анекдоте. Напомню. Гусар жалуется на зуд в теле. Врач спрашивает: «А что ты чувствуешь после бани?» – «Да знаете, доктор, первый месяц ничего, а потом начинается нестерпимый зуд во всём теле». У нашего зуда была явно другая причина: мы ежедневно, и не по разу, мылись в реке. Видимо, это явление имело аллергическую природу. В чём было дело, мы так и не узнали (какие-то камни? какие-то насекомые?). Когда мы переехали на Севан, ничего подобного не было. Пока же к вечеру и за ужином мы начинали всё сильнее чесаться. Какой уж тут девичий стыд или мужское мужество! Ляжешь потом в палатку и не можешь уснуть. Бежишь к речке, обливаешься холодной водой. Лязгая зубами, забираешься в спальный мешок, и пока греешься, успеваешь уснуть. Как же завтра в маршрут, в горы идти? А утром встаёшь, как огурчик. Пушкин и здесь прав: «Сон в палатке удивительно здоров». Ну, а к вечеру снова зуд…

С нашей речки мы переехали на Севан. Там было спокойнее – ни змей, ни наводнений, ни таинственного зуда. Правда, и тут не обошлось без приключений. Наш коллектор Рустам соорудил из подручных материалов плотик и пустился на нём по озеру. А тут поднялся сильный ветер – от берега! Рустама стало уносить в открытое озеро. А ведь это – целое море! Мы мечемся по берегу, кричим: «Бросай плот! Плыви к берегу!» А он, оказывается, не умеет плавать! К счастью, ветер вынес плотик на какой-то мыс, и Рустам по берегу вернулся в лагерь.

В Ереванском аэропорту меня очень неохотно пропустили с моими вещами – в рюкзаке больше пуда камней. Ничего особенно ценного. Обсидиан – вулканическое стекло (в древности из него изготовляли наконечники стрел и копий), агаты, другие красивые камушки. Я так и не удосужился отдать их в обработку. Может, у внуков дойдут до них руки?

А в чемодане я привёз ещё одну находку – найденную в горах сброшенную кожу змеи, довольно длинную. В Москве мне сказали, что это – плохая примета, и я избавился от этого символа предательства. К сожалению, это мне мало помогло…

О вопросах мироздания, эволюции, религии

А теперь воспарим в высшие сферы.

Вы скажете: «Пусть тут ломают голову философы, естествоиспытатели. Это их хлеб, а вам, филологам, надо просто жить и честно делать своё дело». Но ведь многие люди об этом задумываются! Вот в «Анне Карениной» эти мысли, неразрешимость загадок бытия, настолько истерзали Левина, что он был на грани самоубийства. Позвольте и мне немного пофилософствовать.

Долгие годы меня вполне устраивал материализм. Довольно скоро, однако, пришло осознание того, что ведь даже клетка – мельчайший элемент живого организма – настолько сложна, что, сколько бы миллиардов, триллионов лет тёпленькая водичка не плескалась в море под ласковым солнышком, а раскалённая лава не клокотала бы в жерле огнедышащих вулканов, живой клетки не возникло бы, а тем более – живого организма, где любой орган и его функционирование – нечто невообразимо сложное.

А может быть, жизнь занесена с другой планеты? Может быть. Но тогда другой вопрос: А как она возникла там?

В студенческие годы меня поразила своей чёткостью и законченностью «триада» немецкого философа Георга Гегеля, которая в моём упрощённо-примитивном понимании выглядела примерно так: 1-я стадия мироздания – «абсолютный (мировой) дух», некие нематериализованные законы природы; 2-я стадия – отчуждение «абсолютного духа», «развёртывание» его в природу, материю, – по законам, совокупность которых предшествовала материи; 3-я стадия – возвращение «абсолютного духа» к себе: материя (человек) открывает те законы, по которым на второй стадии была «развёрнута» природа. Так, например, Ньютон сформулировал три закона механики, которым подвластно любое движение на земле и которые в виде элементов «абсолютного (мирового) духа» существовали ещё до создания мира, и по которым он строился. Точно так, как здание строится по чертежу, созданному ранее архитектором. А кто же архитектор? Бог?

Парадоксально, но факт – «чем дальше идёт наука, тем более многочисленными и убедительными становятся доказательства того, что существует творческая и всемогущая премудрость» (Вильгельм Герцель).

Материалисты пытаются спрятаться за эволюцию. «Движущими силами эволюции, по Дарвину, являются наследственная изменчивость и естественный отбор. В результате борьбы за существование происходит преимущественное выживание и участие в размножении наиболее приспособленных особей, т. е. естественный отбор» («Российский энциклопедический словарь». Т. 1. 2001. С. 423). Таким образом, закрепляются и развиваются признаки, помогающие организму в борьбе за существование. Убедительно? Но – тот же Дарвин (отец эволюционизма!) вынужден признать: «Глаз путём эволюции?.. – это абсурд!». Сложнейшие оптические устройства, созданные человеческим гением, – ничто в сравнении с «простым» глазом. Человеческий глаз фиксирует 50 «кадров» в секунду (!). А глаз многих животных – тех же осьминогов и кальмаров – ещё совершеннее. Глаза мухи фиксируют 300 «кадров» в секунду (в 6 раз больше человеческого глаза).

А как быть со слоном? Хобот – замечательная штука, но ведь он появился не сразу, а прошёл через стадию увеличения носа мамонта до безобразной нашлёпки, которая могла только мешать в борьбе за существование. Это значит: идея хобота появилась раньше хобота. Подобные явления (а их много) основатель телеологии Аристотель объясняет наличием цели, которая заложена в само́й природе. Эта идея была развита Жаном Батистом Ламарком во II половине XVIII в. «По Ламарку, виды растений и животных постоянно изменяются, усложняясь в своей организации, в результате влияния внешней среды и некоего внутреннего стремления всех организмов к усовершенствованию» (РЭС. Т. 1. С. 804). Хорошо сказал Мандельштам:

 
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну конечно, пламенный Ламарк.
 

«Виноградную косточку в тёплую землю зарою», а она уже знает, когда и как пробиваться сквозь землю и расти, и жить, и давать новую жизнь. Генетический код? Да, да, конечно. Но – кто же кодировщик? Бог?

Интересна мысль религиозного философа А. С. Хомякова, что постижение божественных истин не дано человеку, но дано совокупности людей, соединённых любовью, – Церкви. Поговорим немного и об этом.

С Церковью у меня отношения сложные. Начать с того, что в нашей семье была религиозная рознь: дед, бабка, отец – староверы (старообрядцы), другой мой дед, мать, жена, сын и невестка – православные, дочь Ольга – католичка.

Мама тайком меня окрестила и водила в церковь. Вытаращив вначале глаза от великолепия и красоты убранства старой церкви, мы быстро уставали и просились домой. Мама молилась перед иконами дома, а мы, ребята, знали только «Отче наш».

Обычно усталость от долгой православной службы сменяется со временем глубокой верой, но в те годы под влиянием коммунистической пропаганды приходило воинствующее безбожие.

Как положено пионеру-ленинцу, я вёл среди невежественных родных атеистическую пропаганду, применяя «испытанный» антирелигиозный аргумент: «Летчики летают на высоту 10 километров и что-то ни разу никакого Бога не видели».

Когда, однако, мы с братьями ездили в деревню к деду и бабке, приходилось принять (хотя бы на время) законы деревни. Некоторые из этих требований и неписаных законов были просты, и мы быстро их усвоили: здоровайся на улице даже с незнакомыми людьми; крестись не тремя, а двумя пальцами; говори «спаси Христос», а не «спасибо». «Спасибо! – так только безбожники говорят!» – сердился дед и никак не хотел верить, что спасибо – это тоже упоминание Бога (Спаси Бог), только сокращённое.

С годами из воинствующего атеизма я перешёл в разряд людей, «присматривающихся к религии». О поисках Бога хорошо сказал Мандельштам:

 
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
     Божье имя, как большая птица,
     Вылетело из моей груди.
     Впереди густой туман клубится,
     И пустая клетка позади.
 

Замечаю, что верующим людям жить легче, чем неверующим («Бог помогает»), и они твёрже, терпеливее («На всё воля божья», «Бог терпел и нам велел»). В письме А. И. Солженицыну в ноябре 1962-го Варлам Шаламов писал: «За двадцать лет, что я провёл в лагерях и около них, я пришёл к твёрдому выводу, …что если в лагере и были люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои, непосильную работу сохраняли и сохранили неизменно человеческие черты, – это сектанты и вообще религиозники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других групп населения, но это были только одиночки…»

И в обычной жизни верующие ответственнее, совестливее – «Бог всё видит!». Даже враг церкви Вольтер говорил: «Я знаю, что верующий лавочник обманет меня не так сильно, как неверующий».

Хотя я не могу считать себя верующим, я иногда хожу в церковь. Ведь это – вера моих предков. А главное, хочется побыть подольше с моими детьми, людьми глубоко верующими. В Польше я хожу в костёл с моей дочкой Ольгой – католичкой, в России с женой и сыном Андреем – в православную церковь. Даже свечки ставим. У православных это чуть ли не обязательно, а вот у католиков этот обряд как-то смазан. Я тоже долго думал, что это просто обряд, формальность, а потом поймал себя на том, что иногда за всю службу я ни разу не вспомнил о своих умерших родных. А вот если ставишь свечи, тут уж никак не забудешь помянуть их добрым словом. Вы скажете: «Надо и без свечек вспоминать!» Да, конечно, вы правы…