Текст книги "Записки простодушного. Жизнь в Москве"

Спорт

Днём в обеденный перерыв мы зачастую делали зарядку во дворе Института или играли там в волейбол. А после работы в конференц-зале Института, где только что кипели научные страсти, мы – Юра Апресян, Игорь Улуханов, Лена Сморгунова, Кира Филонова, Алла Сабенина, я – сдвигали кресла, устанавливали столы и играли в пинг-понг. Даже в соревнованиях Академии наук участвовали. Когда полем битвы был наш Институт, в конференц-зал приходили наши болельщики, даже старшие коллеги, как Софья Владимировна Бромлей, и горячо нас поддерживали. Соперниками были зачастую большие академические институты, и мы обычно проигрывали. Но ведь князь Святослав прав: «Мёртвые сраму не и́мут».

Но играли мы не только в настольный, но и в «настоящий», большой теннис. Институт снимал корт в Лужниках. Теннисисты – я и мои коллеги – Алла Сабенина (чуть ли не первая ракетка Академии наук!), Демьянов, Улуханов, Анацкий, Полторацкий, Реформатский. Да-да, вы не ослышались: профессор Александр Александрович Реформатский, несмотря на почтенный возраст (около 70!) играл с нами в теннис – вместе с женой, писательницей Натальей Ильиной. Она, песательница (как её почему-то называл Реформатский), играла очень неплохо, а Сан-Санычу было уже трудновато метаться по корту. Но если уж мяч попадал ему под руку, то держись – следовал мощный удар. И вообще, замечательный учёный, автор непревзойдённого, яркого «Введения в языкознание» интеллигент Реформатский был крепкий мужик. Заядлый охотник. Его комнату у метро Аэропорт украшали охотничьи трофеи, чучела птиц. Помню живые, часто озорные, рассказы об охоте и об общении с аборигенами, иногда «очень тесном»: «А он мне в морду – хрясь! А ему в морду – хрясь!».

О нашей работе

Предвижу законный вопрос: «Когда же вы успевали работать? Всё у вас шуточки, да веселье, да спортивные игры!» Успевали. Результатом работы Института явились фундаментальные коллективные труды. Это – удостоенные государственных премий «Русская грамматика» (Т. 1–2. 1980), «Диалектологический атлас русского языка», а также коллективные труды «Словарь русского языка XI–XVII вв.» (М., 1975–), «Словарь древнерусского языка (XI–XIV вв.» (М., 1988–), «Этимологический словарь славянских языков» (Вып. 1–20. 1974–1994), «Русский язык и советское общество» (под ред. М. В. Панова), «Русская разговорная речь» (М., 1973–1983). И это далеко не всё. Солидный список работ Института русского языка АН СССР приводится в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» (М.: Советская энциклопедия, 1990). А ведь это сведения только на 1990 г. За последующие годы тоже немало было сделано. К тому же кроме коллективных работ были ещё индивидуальные исследования, статьи в научных журналах. В январе 2001 г. Институтом русского языка им. В. В. Виноградова основан журнал «Русский язык в научном освещении». Как видите, мы не такие уж бездельники – между пирушками и капустниками умудрялись поработать.

Работа в Совете министров СССР

Жить на зарплату младшего научного сотрудника, да ещё и с семьёй, да ещё и выплачивая кредит за кооперативную квартиру, было трудновато. Редкой удачей была недолгая работа в Совмине СССР, в составе группы сотрудников Института иностранных языков под руководством Виктора Юльевича Розенцвейга. Я был привлечён к этой работе, когда уже создавалось впечатление, что она будет скоро прекращена (кончалось финансирование?). Алик Жолковский шутил: «Санников на ходу впрыгнул в поезд, который на всех парах шёл под откос».

В нашу задачу входило создание системы автоматической обработки документации. Поступает, например, запрос: «Где производятся детские коляски?» или в другой словесной форме: «Укажите заводы по производству детских колясок» и т. д. И машина должна выдать соответствующую информацию. Нам, лингвистам, эта работа была интересна. К тому же она неплохо оплачивалась. Помню, я, как кандидат наук, получал более высокую зарплату, и меня это немного смущало, потому что мой вклад в дело был не больше, чем вклад «неостепенённых» коллег. Естественно, что я свою кандидатскую прибавку отдавал на общие нужды.

Мы работали с документами в здании Совмина на ул. Горького. Часто обедали там в хорошей и недорогой столовой, а потом переходили в кафе, чтобы выпить крепкого кофе. Результаты работы оформлялись в виде квартальных отчётов. Их мы составляли по очереди. Помню, когда очередь дошла до Жолковского, он написал отчёт в виде акростиха: начальные буквы предложений составили стихотворную фразу:

 
Плати за эту липу
скорее и без скрипу.
 

Но, по чистой совести, это не была липа. Мы делали эту работу с увлечением. Хотя она не дошла (не по нашей вине) до практической реализации, её результаты могли быть использованы в информатике и прикладной лингвистике.

На деньги, полученные в Совмине, я смог купить отличные чешские стулья – взамен стоявшего у нас старья. Когда мы вселялись в новую кооперативную квартиру, у нас не было мебели, и сердобольная сотрудница института, секретарь партбюро, недорого уступила нам свою подержанную мебель. К сожалению, вместе с мебелью мы завезли в квартиру ещё и клопов. На эту тему есть хороший анекдот (из серии так называемых абстрактных анекдотов):

Хозяйка предупреждает гостя: – Не садитесь на этот диван. Там масса клопов. – Почему же вы его не выбросите? – Мы выбрасывали, но они приносят его обратно.

Письма трудящихся

Других дополнительных заработков было мало: иногда рефераты лингвистических работ, иногда ответы на письма трудящихся. За письмо – ответ трудящемуся – плата совершенно мизерная. Это скорее развлечение – до того эти письма были иногда смешны и забавны. Помню, в одном письме предлагалась такая этимология слова марципан: «Слово польское. Пани или паненка, получая из рук пана это кондитерское изделие, благодарили: Мерси, пан!» (В действительности – слово из итальянского marzapane, имеющего арабские корни). Но были и письма, которые заставляли задуматься о точном значении некоторых слов и понятий, например, о воинских чинах и званиях, а также о дворянских титулах в дореволюционной России и об их градации. Я знаю теперь, что барон ниже графа, что штабс-капитан не выше капитана (как я всегда думал), а ниже, что ротмистр – кавалерийский офицер, соответствующий чину капитана в пехоте и т. д.

Что читали и смотрели?

(Интересно ли это вам?)

Уже с пяти лет я был большой книгочей, а в Москве моя любовь к литературе разгорелась с новой силой. Я, провинциал, «открывал Америку», знакомился с творчеством замечательных поэтов – Мандельштама, Волошина, Цветаевой, Заболоцкого. Поразило одно из последних стихотворений измученного сталинскими лагерями, смертельно больного Заболоцкого – искрящуюся радостью жизни, весельем, юмором замечательную «Поэму весны»:

 
Пессимисту дала ты шлепка,
Настежь окна в домах растворила,
Подхватила в сенях старика
И плясать по дороге пустила.
 

…

 
Это ты, сумасбродка-весна!
Узнаю твои козни, плутовка!
Уж давно мне из окон видна
И улыбка твоя, и сноровка.
    Скачет по полю жук-менестрель,
    Реет бабочка, став на пуанты…
 

Поразили трагическая судьба и стихи Николая Гумилёва, поэта-конквистадора, поэта-рыцаря, поэта-воина, как его называли, – воина не только в стихах, но и в жизни. Участник I мировой войны, доброволец лейб-гвардии Уланского полка, кавалер двух солдатских Георгиевских крестов, потом прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка. Направленный летом 1916-го на излечение в Царское Село, активно участвует в жизни литературного Петрограда: пишет стихи, пьесу «Гондла», проводит творческие вечера в «Союзе поэтов», в феврале 1921-го избран руководителем петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. С 1918 г. до гибели входит в состав редколлегии издательства «Всемирная литература». 3 августа 1921-го Гумилёв был арестован большевиками за номинальную конспиративную деятельность. Ряд писателей (говорят, и Горький) пытались его спасти. Безуспешно, 35-летний Гумилёв был расстрелян.

Стихи Гумилёва сразу покорили меня – нравились «мужественный романтизм», введённый им в русскую поэзию и взятый потом на вооружение советскими поэтами, напряжённый лиризм других стихов, например стихотворения «Жираф». Никто, по-моему, не смог в русской поэзии выразить с такой пронзительной силой боль трагической неспособности дать счастье близкому человеку:

 
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
         Изысканный бродит жираф.
<…>
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
         И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит Земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
         Изысканный бродит жираф.
 

И рядом – шутливые стихи:

 
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца…
Зачем Колумб Америку открыл?
 

Ждала меня встреча с замечательной прозой Платонова, Романова, с пьесами Булгакова, Бернарда Шоу.

С жадным вниманием мы приглядывались к современной литературе. В 1962–1963 гг. выходят «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» Александра Солженицына. Какое глубокое знание деревенской жизни и тюремного быта! Мы вслед за автором проживаем шаг за шагом один день жизни лагерника – с побудки до вечерней поверки. И какая точность и яркость языка!

И ещё одна черта «Ивана Денисовича», отличающая его от замечательных, но невыносимо страшных, ошеломляющих «Колымских рассказов» Варлама Шаламова и роднящая с «Капитанской дочкой» Пушкина. «Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» – говорит Пушкин. И уж, конечно, не дай Бог видеть сталинские тюрьмы и лагеря. Но Солженицын, как Пушкин, показывает нам эту грязь, этот ужас – с таким тактом, с таким чувством гармонии, что это не производит гнетущего впечатления.

Помню, племянница Булгакова Лена Земская дала нам (на одну ночь!) почитать в машинописи роман Булгакова «Мастер и Маргарита». С каким удовольствием мы с женой Светланой читали роман и думали: «Как жаль, что это никогда не будет напечатано!». И какая была радость, когда в 1966–1967 гг. появилась публикация этого романа в журнале «Москва»!

И – свежая струя с окраин: Василь Быков, Чингиз Айтматов, Фазиль Искандер. И «деревенщики» – Виктор Астафьев, Валентин Распутин. И Василий Белов с его «Канунами». Там нет ещё коллективизации, но это – лишь затишье перед бурей: деревенская Русь обречена…

Большой потерей для нашей литературы была гибель (утонул в Байкале в 1972-м) 35-летнего талантливейшего драматурга Александра Вампилова, автора пьес «Дом окнами в поле», «Утиная охота», «Старший сын» и др.

С нетерпением ждали мы выхода очередного номера «Нового мира» – лучшего журнала того времени. Там был напечатан роман Георгия Владимова «Три минуты молчания» и другие яркие произведения. Интересны были и материалы отдела критики, например, большая и очень глубокая статья Владимира Лакшина о «Мастере и Маргарите» Булгакова.

Среди трескучей соцреалистической халтуры возникали и другие яркие звезды: Юрий Казаков, Юрий Панкратов с его простыми и такими трогательными стихами:

 
Ты теперь не там живёшь
И не так живёшь.
Ты меня не так поймёшь,
Так и не поймёшь.
 

А как мы радовались, смеялись, повторяли как поговорки юмористические сценки из современной жизни: «Помнишь, у Райкина…», «Как это у Райкина?..», не подозревая, что Аркадий Райкин – замечательный чтец, а текст – остроумный, злободневный, смелый (иногда на грани допустимого в СССР) – принадлежит талантливому сатирику Михаилу Жванецкому, о котором Алла Пугачёва остроумно сказала: «Какой же он сатирик? Он сатир, сатирище!». Помню, мне удалось во время командировки в Ленинград выклянчить у администратора театра билет на вечер Райкина. Ни в напечатанной программке вечера, ни в самих выступлениях Райкина ни разу не была упомянута фамилия автора текстов – Жванецкого!.. И конечно, всё это если не с подачи, то наверняка при попустительстве Аркадия Райкина. В «Советском энциклопедическом словаре» (М., 1990) Аркадий Райкин, Герой Соц. Труда, лауреат Ленинской премии, объявляется «создателем остросатирических и лирических портретов», а Михаилу Жванецкому, действительному создателю этих образов, не нашлось места ни в этой энциклопедии, ни в «Литературном энциклопедическом словаре» (М., 1987). Справедливость частично восторжествовала: в «Российском энциклопедическом словаре» (М., 2001) Райкину отводится более скромная роль – «мастер мгновенного перевоплощения», и помещена небольшая статья о Жванецком.

Интересно было окунуться в мир иностранной литературы – и современной (Генрих Бёлль, Ханс Фа́ллада, Эрнест Хемингуэй), и древней (японские пятисложные та́нка и трёхсложные хо́кку (мастером хокку был в XVII в. Мацуо Басё):

 
О, кленовые листья!
Крылья вы обжигаете
Пролетающим птицам.
 

или:

 
Я шла и шла
К голубой луне,
А она всё далёко.
 

Читая эти стихи, я вспомнил, что в детстве я тоже удивлялся: бегу, бегу мимо луны (спереди справа она, совсем близко!) и никак не могу её миновать.

Открытием был для меня испанский поэт Гарсиа Лорка, расстрелянный испанскими фашистами 19 августа 1936 г. Когда-то он написал пророческие стихи:

 
Ах, как матери моей мне жалко,
сына ей уж не увидеть.
 

И другие:

 
Когда я умру,
оставьте дверь на балкон открытой.
Мальчик ест апельсины.
(С балкона его я вижу.)
Жнец срезает колосья.
(С балкона его я слышу.)
Когда я умру, оставьте дверь на балкон открытой.
 

(Пер. Роберта Похлебкина).

В творчестве Лорки очень сильны цыганские мотивы:

 
      Начинается плач
гитары.
Разбивается
чаша утра.
      Начинается плач
гитары.
      (…)
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
 

– это Гарсиа Лорка в переводе Марины Цветаевой.

Эти стихи переведены также Владимиром Вуличем:

 
Начинается плач
гитары.
Тихо разбились
Рассвета бокалы.
      Начинается плач
гитары.
 

– этот перевод мне нравится больше цветаевского.

Стихи Лорки перекликаются со стихами Аполлона Григорьева «Цыганская венгерка»:

 
      Две гитары зазвенев,
      Жалобно заныли.
      С детства памятный мотив,
      Старый друг мой, ты ли?
Басан, басан, басана́
Басана́та, басана́та,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата…
 

Листая страницы журнала «Иностранная литература», мы погружались в экзотический мир японской (Кабо Абэ, Акутагава) и латиноамериканской литературы – аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес, Маркесы – трое (!): перуанец Хосе, пуэрториканец Рене, колумбиец Габриэль Гарсиа – автор замечательного романа «Сто лет одиночества».

С большим интересом читали повести бразильского писателя Жоржи Ама́ду («Дона Флора и два её мужа» и другие). Особенно понравилась мне написанная с мягким юмором повесть «Старые моряки», перекликающаяся с романом Альфонса Доде «Тартарен из Тараскона». Советские литературоведы из всех западных (и наших) писателей делали «обличителей буржуазного строя». А герой Жоржи Ама́ду Васко Москозо – просто безобидный выдумщик, поэт в душе, вообразивший себя капитаном. И вдруг ему действительно пришлось командовать судном «Ита»! Всё шло хорошо, поскольку он «доверил» командование старшему помощнику. Однако по прибытии в конечный порт распоряжаться полагалось самомý капитану. На все вопросы («На сколько швартовов зачаливать судно?», «Сколько бросать якорей?», «Сколько тросов?») он отвечал: «Все!». Погода стояла отличная, и все потешались над судном, туго спелёнутым, как младенец, и над его незадачливым капитаном. И вдруг налетела сильнейшая буря. Многие суда затонули или были унесены в открытое море. А «Ита» уцелела, и все восхищались прозорливым капитаном.

Жоржи Ама́ду был видным деятелем бразильской компартии, но затем выступил с заявлением в печати, где говорил, что своей работой в области литературы он надеется принести больше пользы, чем политической деятельностью. И стал автором замечательных повестей, глубоко человечных, отмеченных большим талантом.

Многие наши писатели тоже стояли, как и Ама́ду, перед выбором – литературная или политическая деятельность? Некрасов писал: «Мне борьба мешала быть поэтом, / Песни мне мешали быть бойцом». Скромничает: он преуспел в обоих видах деятельности. Написал замечательные произведения «Мороз, Красный нос», «Орина, мать солдатская», «Кому на Руси жить хорошо», многие его стихи стали песнями («Коробейники», «Тройка» и др.) Но, к великому сожалению, Некрасов преуспел и в политической деятельности, много сделал для возникновения и распространения революционных настроений среди молодёжи. Взывал: «Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна». И она грянула в октябре 1917-го…

Любимой нашей газетой была «Литературная газета». В «застойные» 60–70-е её украшением была юмористическая 13-я страница, в частности сатирический образ писателя Евгения Сазонова – великого «душелюба и людоведа», шутки Пантелеймона Корякина:

[Застойные годы. Призывы на заводских плакатах]:

Выполним – перевыполним… Догоним – перегоним… Сделаем – переделаем… Добьёмся – перебьёмся...

Или вот ещё пародия на советскую журналистику:

С богатой добычей вернулся в родное стойбище охотник Черттезнаев. Каково же было удивление 60-летнего охотника, когда оказалось, что мех двух убитых им лисиц – искусственный! Это уже не первый случай отстрела в Якутии лисиц с искусственным мехом.

Огорчило изменение графика выхода «Литературной газеты» (вместо трёх – один раз в неделю). Даже стихами на это событие откликнулись:

 
Наш любимый старый орган
Так измучен, так издёрган,
Что ему, и в са́мом деле,
Трудно – трижды на неделе.
Если ж в немощи своей
Он не сможет раз в семь дней,
То рискует наш негодник
Превратиться в ежегодник.
 

В те годы, да и позднее велика была роль кино и телевидения. Это были и замечательные «серьёзные» фильмы («Летят журавли», «Иваново детство», «Андрей Рублёв», «Баллада о солдате», «Отец солдата»), и развлекательные фильмы и телесериалы («Гусарская баллада», «12 мгновений весны», «Место встречи изменить нельзя» и др.). Каждый новый фильм был событием. Жизнь на улицах замирала, все перед «голубым экраном». Главные герои – поручик Ржевский, Штирлиц со всеми их (и нашими) слабостями – становились близкими людьми и дали жизнь целой серии анекдотов.

Много и отличных зарубежных фильмов: английские («Мост Ватерлоо», «Оливер», «Мистер Питкин в тылу врага»), итальянские («Полицейские и воры», «Рим в 11 часов», «Закон и кулак», «Надежда»), польские («Пепел и алмаз», «Знахарь», «Потоп»), японские («Под стук трамвайных колёс», «Семь самураев»), индийские («Бродяга»), мексиканский сериал «Богатые тоже плачут» и много, много других.

А что читаю сейчас, на закате жизни? Как сказал профессор Реформатский, чем дальше, тем мемуарнее. С удовольствием читаю чужие мемуары, с ме́ньшим удовольствием – пишу свои. Каждый день читаем вслух с женой (у неё плохо со зрением, и она не может читать). Конечно, басни Крылова с его удивительно ярким, образным, живым языком (и ведь, это до Пушкина и Некрасова!), русскую поэзию от Пушкина, Лермонтова до Блока и Мандельштама. Но уж, конечно, не Маяковского. Но не потому, что он – певец р-революционности: не любил я его и в годы молодости, когда сам был правоверным комсомольцем. Я не мог принять его жёлтую кофту, «лесенку» стихов, громогласность, оголтелость, доходящую до кровожадности:

 
Пули, погуще! По оробелым!
В гущу бегущим грянь, парабеллум!
Стар – убивать. На пепельницы черепа́!
 

(Печенеги нашли черепу князя Святослава другое применение – чаша для вина).

Из прозы охотнее всего мы читаем Льва и Алексея Толстых, Тургенева, Лескова, Булгакова. Ну и, конечно, рассказы Бунина, Чехова и их поклонника и наследника – Юрия Казакова.

Стало традицией перечитывать с дочерью Олей, приезжающей к нам из Германии, «Капитанскую дочку». Я уже касался вскользь этого удивительного произведения. Как Пушкин пишет о страшном, не заставляя нас содрогаться от отвращения и ужаса? Первоначально роман задуман как мрачный рассказ о реальном историческом лице – потомственном дворянине Шванвиче (Пушкин переименовал его в Швабрина), который стал подручным Пугачёва и которого Екатерина II помиловала из жалости к его престарелому отцу. Однако в ходе последующей работы Пушкин вводит и делает главным другого, положительного героя – Гринёва, придумывает ему приключения, повышая тем увлекательность рассказа и одновременно – смягчая его мрачный характер.