Текст книги "Записки простодушного. Жизнь в Москве"

Об исторических судьбах России

Не хочется касаться этой больной темы, но – «куда же тут денешься?..»

Пётр Чаадаев писал: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретём себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?» (Философические письма. Письмо первое).

Такими же, даже ещё более горькими словами оценивает судьбу России известный русский критик начала XX в. Л. Андреевич: «Народ-неудачник, мы богаты всевозможным горьким опытом… Всё наше прошлое покрывается сплошным: «не надо бы».

И ведь оба они говорили так ещё до того, как Россия «проложила путь всему человечеству» в социализм, показала Западу, который заигрывал с социализмом, что это – путь не «в светлое будущее», а в тупик, если не в пропасть. Но как же с письмом Чаадаеву Пушкина, его близкого друга? – «У нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена (…) Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству… А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привёл вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?»

Кто же прав – Чаадаев или Пушкин? Позднейшая наша история показала, что правы оба. Верно, что Россия дважды спасала Европу, но прав и Чаадаев – она дала миру важный урок, на своём печальном опыте доказала гибельность нашего пути к социализму. Иногда подчёркивают – нашего, только нашего! А разве не к тому же социализму, пусть в несколько смягчённой форме, пришли страны народной демократии? А Корея, разделённая на Северную – нищенку, шантажирующую мир ядерной бомбой, и процветающую демократическую Южную? А Китай и Куба, пятящиеся от социализма назад, в капиталистическое прошлое? Да вот и бывшие страны народной демократии (Польша, Чехословакия, Венгрия и другие), боровшиеся за «социализм с человеческим лицом», что-то не спешат его строить, хотя и освободились уже от диктата СССР.

Вернёмся, однако, к нашему, российскому опыту.

У большевиков всё построено на вере в то, что, подобно Богу, они могут создать нового человека. Это, конечно, утопия, и крах марксистско-ленинского коммунизма был неизбежен. В романе Булгакова «Мастер и Маргарита» есть замечательный эпизод. Там Булгаков, устами Воланда оценивая результаты советского грандиозного эксперимента по созданию нового человека, говорит: «Ну что же, они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… квартирный вопрос только испортил их…»

Как почти все дети 30-х гг., я был пламенным пионером, потом – убежденным комсомольцем. При звуках «Интернационала» мне хотелось встать. «Кто был ничем, тот станет всем!» И с большим опозданием я понял, что тому, кто был ничем, так бы и оставаться ничем. Ему же было бы лучше. Когда-то прочитал я один рассказ. Автора не помню (кажется, незаслуженно забытый замечательный писатель Пантелеймон Романов). А вот не уходит рассказ из памяти! Короткий, две небольших сценки. Перескажу, как помню. Сцена первая. Работяга (кажется, автор Семёном его назвал) по пути на митинг заглядывает в трактир, пьёт рюмку водки, закусывает чёрной икрой, севрюжинкой, ботвиньей, печёнкой по-строгановски. Идёт дальше делать революцию. Сцена вторая. Семён, теперь уже победитель, труженик Страны Советов, усталый, возвращается домой, достаёт краюху чёрствого хлеба, жадно ест его со ржавой селёдкой и ложится спать. «Эх, крепко просчитался ты, Семён!» – заключает автор.

Давно у меня сложилось осознание трагизма нашей новейшей истории. Но и сейчас много людей, оправдывающих деятельность Сталина. А репрессии 37–38 гг.? Извиняют и это: «Лес рубят, щепки летят». Ничего себе щепки – 10 миллионов жертв! А расказачивание и раскулачивание? Ведь миллионы (до 15 миллионов!) крестьян раскулачили. А единственная их «вина» – то, что они были хорошие работники. Отобрали у них имущество и сослали в глухие леса. И, что особенно потрясает, – зачастую с семьями, с малыми детьми!

Где-то, кажется в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына, рассказана такая история. Раскулаченных жителей одного села сослали в сибирские леса. Там они, надрываясь на работе, отстроились и обжились. Навестившие их представители власти изумились: «До чего живучи, гады!». Отняли всё, созданное непосильным трудом, и выселили в какие-то совсем уж гиблые края. И этого дважды раскулаченные уже не выдержали – погибли…

А давайте теперь (для сравнения) поговорим о «кровавом царском режиме». Напомню об одном историческом факте.

Владимир Ильич Ленин, родной брат Александра Ленина, казнённого за покушение на царя в 1887 г., в том же году (!) принят на юридический факультет Казанского университета. В «Советском энциклопедическом словаре» 1990-го года читаем: «За участие в революционном движении студентов в дек. 1887 арестован, исключён из университета и выслан в д. Кокушкино Казанской губернии. В окт. 1888 (менее, чем через год! – В. С.) вернулся в Казань (…) В 1891 сдал экзамены экстерном за юридический факультет Петербургского университета и стал работать помощником присяжного поверенного в Самаре (…) В начале дек. 1895 был арестован, в феврале 1897 выслан на 3 года в село Шушенское Енисейской губернии. В 1900 выехал за границу» (СЭС. С. 708). Ни в СЭС, ни в более позднем РЭС «Российском энциклопедическом словаре» (М., 2001) не сообщается, что Кокушкино (место ссылки Ленина) – его наследственное поместье, а в Шушенском ему, как дворянину, «кровавое царское правительство» выплачивало денежное пособие. Кроме того – «полный пансион в ссылке с обильной русской кормёжкой по четыре-пять раз в день… Он писал родным: “Живу хорошо, столом вполне доволен”. Одну неделю они с Крупской ели телятину, другую – баранину» (Журн. «Дилетант. № 023. Ноябрь 2017. С. 29).

Солженицын говорил: «Сталинизм – не лучше гитлеризма» («Двести лет вместе». Ч. 2). Да и после смерти Сталина мы остро чувствовали, что «всё в бедной отчизне преступно иль глупо», и ничего не могли изменить, – только махать кулаками у себя на кухне да анекдотцы рассказывать. «Новая остро́та обладает таким же действием, как событие, к которому проявляют величайший интерес; она передаётся от одного к другому, как только что полученное известие о победе» (З. Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному). Не правда ли, это сказано как будто о нас, о нашей недавней жизни?

Самоутверждение путём осмеивания окружающего становится оправданной необходимостью в некоторых особых условиях общественной жизни, например, в условиях советского тоталитаризма.

Как тут не вспомнить песни наших бардов – Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы, Александра Галича. О Галиче хочется поговорить поподробнее.

О Галиче

Мой друг Лёня Крысин на наших посиделках в Москве и в походах часто пел песни Галича. Да и мы хором их пели. И отдыхали душой.

Меня удивило, что Солженицын в книге «Двести лет вместе» пишет о Галиче с холодком (это ещё мягко сказано). Он подробно останавливается на этом поэте-песеннике как «типичном – и точном – отобразителе интеллигентского понимания и настроения в СССР в 60-х гг.». Солженицын пишет, что у Галича «еврей всегда: или унижен, страдает, или сидит и гибнет в лагере:

 
Не ходить вам в камергерах, евреи…
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках.
 

И как же коротка память – да не у одного Галича, но у всех слушателей, искренно, сердечно принимающих эти сентиментальные строки: да где же те 20 лет, когда не в Соловках сидело советское еврейство – во множестве щеголяло «в камергерах и в Сенате»!» (Ч. 2. С. 464).

Да, было, было! Но стоит вспомнить, что были и многие тысячи евреев, погибших в лагерях, был Мандельштам, который в 1933-м (!) написал:

 
Мы живём, под собою не чуя страны, —
Наши речи за десять шагов не слышны,
Только слышно кремлёвского горца —
Душегубца и мужикоборца.
 

Вспоминаю и моих коллег-диссидентов, и моего товарища Костю Бабицкого, который 25 августа 1968 г. в Москве, на Красной площади у Лобного места участвовал в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию в 1968-м году.

Солженицын ставит Галичу в вину то, что после войны он стал известным советским драматургом (10 пьес) и сценаристом многих фильмов, в том числе премированного фильма о чекистах. «И как же он осознал своё прошлое? – восклицает Солженицын, – своё многолетнее участие в публичной советской лжи, одурманивающей народ?.. – ни ноты собственного раскаяния, ни слова личного раскаяния нигде! Нет! “Мы не пели славы палачам!” – да в том-то и дело, что – пели» (Ч. 2. С. 462–464).

Всё так – и всё же не так. Теряется главное – та громадная, р е а л ь н о – п о л о ж и т е л ь н а я роль, которую сыграл Галич и его песни в своё время. Для нас это была отдушина в атмосфере советской шумихи и лжи. Мне непонятна и огорчительна ожесточённость Солженицына – человека, сыгравшего громадную роль в крушении советского строя, человека, перед которым я преклоняюсь. Но я всегда высоко ценил талант Галича и уважал его за мужество. Ведь, начиная как успешный советский писатель, драматург, сценарист фильмов «Вас вызывает Таймыр», «Верные друзья», «На семи ветрах», он предпочёл тяжёлую судьбу отщепенца и изгоя. К нему вполне приложимы стихи, которые сказал о себе Мандельштам:

 
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом.
          Да, видно, нельзя никак.
 

Я был на двух выступлениях Галича, в скромной московской квартире. Я представлял его себе этаким русским богатырём, прошедшим сталинские лагеря (под впечатлением его песен: «а второй зэка – это лично я»; «Ведь недаром я двадцать лет / протрубил по тем лагерям»; «а нас из лагеря да на фронт!»), а встречал нас невысокий, хотя довольно плотный мужчина. Слушателей – человек двадцать. Галич сидел за маленьким столиком. Перед ним – бокал с коньяком. Пел много. Помню, в перерыве я подарил ему альбом Марка Шагала. Оба раза Галич коснулся больной темы – отъезда евреев из России. Помню только отдельные строчки. Первый раз он обращался к уезжающим: Уезжаете? Уезжайте! и объяснял, почему он остаётся: Кто-то должен, презрев усталость, / Наших мёртвых хранить покой. Ему не хотелось уезжать, но когда всё-таки пришлось уехать, он мечтал вернуться. Помню, волнуясь, читал (перед самым отъездом): Не зовите меня, не зовите. Не зовите, я сам вернусь. И, конечно, вернулся бы, если бы не внезапная смерть от неосторожного обращения с электричеством. Есть и другая версия, но можно ли верить слухам? Вот и про смерть Есенина говорят, что это – убийство.

Описывая общественную атмосферу тех лет, нельзя не сказать несколько слов о нашем утешителе тех лет – анекдоте.

Об анекдоте
(Вперёд, к победе коммунизма!)

 
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин,
Зато остались анекдоты.
 

Игорь Иртеньев

Александр Вампилов писал в записных книжках: «Юмор – это убежище, в которое прячутся умные люди от мрачности и грязи».

Помню забавный эпизод. В битком набитом автобусе кто-то возмущается: «Лужкова бы сюда!» (тогдашний мэр Москвы). Ему возражают: «Ну, что вы! Здесь и без него тесно!». И все засмеялись, угрюмые лица посветлели.

Занимая скромное место в современной бурной общественной жизни, анекдот был любимым способом «отвести душу» в предшествующий семидесятилетний период нашей истории. Не могу отказать себе в удовольствии привести некоторые старые анекдоты. Ведь это (не побоюсь громкого слова) свидетельство целой эпохи! Понимаю, что становлюсь лёгкой мишенью юмористов. Кто-то хорошо сказал: «Я глубоко уважаю этот анекдот за его почтенный возраст, но не в моих принципах смеяться над сединами». Л. Лиходеев писал: «Даже очень хорошая остро́та должна быть как шприц: одноразового пользования». А вот я бываю рад встрече со старым знакомым – конечно, если он умный и остроумный. Если вы не столь строги, как Лиходеев, – присоединяйтесь ко мне. Много анекдотов приводится в моей книге «Русская языковая шутка», но здесь я не пущу на порог ни поручика Ржевского, ни Штирлица, ни неверных мужей и жён, грузин, чукчей и других. Ограничусь анекдотами на обсуждаемую тему – наше недавнее социалистическое прошлое.

* * *

Плакат на стене артиллерийской академии: «Наша цель – коммунизм!».

Малыш, вернувшийся из детсада говорит: – Я очень боюсь дедушку Ленина.

– Почему?!

– Он умер, но он живой и очень любит детей.

Шутливая загадка про Ленина:

 
Это что за большевик
поднялся на броневик?
Он большую кепку носит,
букву Р не произносит.
Он великий и простой.
Угадайте, кто такой.
Если верный дашь ответ,
то получишь десять лет.
 

Ленинская кепка стала притчей во языцех. Говорят, что 10 лет получил какой-то скульптор, который высек вождя в этой кепке, а в руке Ленин, тоже ленинским жестом, сжимал другую кепку! Наверно, анекдот. Но вот подлинный забавный случай. В интересном журнале «Русский Мир.ru» (апрель 2017) была помещена фотография памятника князю Святославу Игоревичу в Серпухове, где скульптор снабдил князя – сразу двумя мечами!

 
Прошла зима, настало лето,
     Спасибо партии за это!
 
 
Спутник, спутник, ты летаешь,
Залетел за край небес
И, летая, прославляешь
Мать твою КПСС.
 
 
Мы не пашем, не сеем, не строим —
Мы гордимся общественным строем!
 

(Эльдар Рязанов)

Две перефразировки бодрой советской песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Автор первой – Г. Малкин, автор второй мне неизвестен:

 
Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью.
Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!
 
 
К коммунизму мы идём,
Птицефермы строятся,
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моётся.
 

(Частушка)

Что это такое: хвост длинный, глаза все злющие, а яйца маленькие и грязные? – очередь за яйцами в СССР.

– Что будет в Сахаре, если там победит социализм?

– Начнутся перебои с песком.

Лектор в лекции о будущем коммунистическом обществе сообщает, что тогда будут удовлетворяться все потребности человека. Один из слушателей задает вопрос: «А если я захочу самолёт получить? Дадут?» – «Дадут. Но зачем он вам?» – «Как зачем? Услышал, что в Тамбове колбасу дают, – сел, полетел».

«С товарищем Сталиным трудно спорить. Ты ему цитату, он тебе – заключение. Ты – выдержку, он – ссылку». (Предполагаемый автор – К. Радек).

Едет в поезде человек. Сосед спрашивает, как его фамилия. Он говорит: «Первый слог моей фамилии то, что хотел дать нам Ленин. Второй то, что дал нам Сталин». Вдруг с верхней полки голос: «Гражданин Райхер, вы арестованы» (К. И. Чуковский. Дневник 1930–1969. Запись анекдота, рассказанного Казакевичем, 4 марта 1956).

В СССР был объявлен конкурс на лучший политический анекдот. Первая премия – двадцать пять, вторая – десять, третья – пять лет.

  Телеграмма: Рабинович не лежит и не стоит.

Пионерка спросила у Хрущёва:

– Дяденька, правду папа сказал, что вы запустили не только спутник, но и сельское хозяйство?

– Передай своему папе, что я сажаю не только кукурузу.

(«Литературная газета». № 20. 1989)

– Какую музыку любит Андропов?

– Камерную.

– Какую поэзию любит Андропов?

– Больше всего он любит Пушкина за его слова «Души прекрасные порывы!»

Гражданин, читая в метро советскую газету, бормочет:

– Жмут, ну жмут, сволочи!

Сидящий рядом подозрительно заглядывает в газету:

– Кто, кто жмёт?

– Сапоги.

– А вы не в сапогах!

– Потому и не в сапогах, что жмут.

Кредо советского человека:

– Лучше смотреть на всё сквозь пальцы, чем сквозь решётку.

Коммуниста вызывают в партбюро: «Ваша жена жалуется, что вы не выполняете супружеских обязанностей! Объясните своё безобразное поведение!» – «Видите ли… Я – импотент…» – «Ты прежде всего коммунист!!» – загремел секретарь партбюро.

В чём различие между столицей Камбоджи и генеральным секретарем КПСС Л. И. Брежневым? – Столица Камбоджи – Пном-Пень, а генсек – Пень пнём.

Работники мясокомбината пишут письмо Леониду Ильичу, который подверг критике их продукцию, назвав её «сосиски сраные». Заверяют и обещают… Вскоре из ЦК пришёл ответ: «Приветствую ваше решение выпускать продукцию только высшего качества. Однако вы меня неправильно поняли – я говорил не “сосиски сраные”, а “социалистические страны”».

Сиськи-масиськи – так Брежнев произносил слово систематически.

 
Серп и молот,
Молот – серп —
Это наш советский герб.
Хочешь – жни,
а хочешь – куй.
Всё равно получишь… деньги.
(Что-то с рифмой здесь неладно).
 

Девиз советских людей: Где бы ни работать, лишь бы не работать, а работать, не прикладая рук (вм.: не покладая рук).

А сколько шуток вызвала шумиха вокруг сталинской пятилетки (пятилетний план)! Несколько примеров:

 
Дорогие деточки,
Тише, не кричать!
Планчик пятилеточки
Будем изучать.
…
Вагончик за вагончиком
По рельсикам бежит
С железом и бетончиком
К заводикам спешит
 

(А. Архангельский.

Мы – индустриальчики).

 
Эх, пить будем,
И гулять будем!
Пятилетку за три года
Выполнять будем!
    Милые детки,
    К концу пятилетки
    Протянете ножки
    С колхозной картошки.
 

Английский премьер-министр Уинстон Черчилль сказал, что выборы в СССР – это скачки, в которых участвует одна лошадь. Он же, побывав зимой в СССР, сказал, что народ, который в мороз ест на улице мороженое, непобедим.

В Англии разрешено всё, кроме того, что запрещено; в Германии запрещено всё, кроме того, что разрешено; во Франции разрешено всё, даже то, что запрещено; в СССР запрещено всё, даже то, что разрешено.

Чем отличаются конституции СССР и США? Обе гарантируют свободу слова, но последняя гарантирует и свободу после произнесения этого слова.

* * *

Профессор Пермского университета Елена Николаевна Полякова, мой друг со студенческой скамьи, сказала, прочитав первую часть моих записок: «Ну, весело вы жили!». Так ли? Во-первых, в записках сказался мой природный оптимизм, а главное – я не писал о том, что вряд ли кому-то интересно:

– как много болели дети – Оля и Андрей; как врачи Морозовской детской больницы, принимая двухлетнего Андрея, задыхающегося от крупа, спрашивали нас: «А у вас есть ещё дети?»;

– как трудно было купить и обустроить кооперативную квартиру; как я целыми днями и ночами циклевал там полы и покрывал их – до удушья, до обмороков – вонючим лаком, мастерил домашнюю мебель;

– как трудно было вносить квартплату и погашать кредит за квартиру, хотя одну из двух комнат мы сдавали жильцам;

– как руководство жилищного кооператива «Наука» собиралось исключить из кооператива и выселить злостных неплательщиков, и как местком Института погасил нашу задолженность;

– как мне трудно было, ошибаясь и спотыкаясь, найти свой путь в науке. Но вот об этом и о бурной жизни Института русского языка АН СССР им. В. В. Виноградова в 60–70-е гг., в преддверии перестройки, расскажу поподробнее.

«Печален будет мой рассказ…»

Смута

 
В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.
 

М. Шолохов «Тихий Дон»

В начале брежневской эпохи в Институте существовало своего рода двоевластие: на одном полюсе партбюро, поддерживаемое коммунистами, на другом – местком, пользующийся поддержкой большинства сотрудников. На отчётно-перевыборных профсоюзных собраниях партбюро предлагало список кандидатов в члены будущего месткома (согласованный с райкомом КПСС!), но с мест выкрикивали своих кандидатов, и именно за них голосовало собрание. (Отвлекусь от грустной темы на забавный эпизод. Выдвигаемый в местком большой шутник В. П. Сухотин обосновал свой самоотвод так: «Я на́ руку нечист»).

Верховная власть принадлежала, конечно, партбюро. Как Зевс-громовержец, оно жаловало и наказывало. Однако местком распоряжался деньгами (профвзносы) и мог по своему усмотрению направить их на приобретение спортинвентаря, спортмассовую и культмассовую работу. Было много интересных экскурсий: Ясная поляна, Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский и др. Приглашали писателей и артистов. Плата за выступления была более чем скромная. Помню, Алла Пугачёва в ответ на наше приглашение сказала: «За эти деньги приглашайте…» (назвала фамилию начинающей певички). Тем не менее у нас выступали Владимир Высоцкий, Окуджава, Григорий Поженян, Ираклий Андроников, Давид Самойлов и другие замечательные поэты и писатели. Михаила Ножкина встретили сдержанно, но когда он спел «На кладбище», наша строгая академическая аудитория взорвалась аплодисментами. Заставили спеть на бис. Ещё бы! Такая яркая, и такая злободневная песня! Но удивительнее (и грустнее!) другое – написанная полвека назад, она и сейчас звучит вполне современно. Судите сами:

 
Четверть века в трудах да заботах я,
Всё бегу, тороплюсь и спешу.
А как выдастся время свободное —
На погост погулять выхожу.
     Там, на кладбище, так спокойненько,
     Ни врагов, ни друзей не видать.
     Всё культурненько, всё пристойненько —
     Исключительная благодать.
Нам судьба уготована странная:
Беспокоимся ночью и днём,
И друг друга грызём на собраниях,
Надрываемся, горло дерём.
     А на кладбище, так спокойненько,
     Ни врагов, ни друзей не видать.
     Всё культурненько, всё пристойненько —
     Исключительная благодать.
Ах, семья моя, свора скандальная,
Ах, ты, пьяный, драчливый сосед,
Ты квартира моя коммунальная —
Днём и ночью покоя всё нет.
     А на кладбище, так спокойненько,
     Среди верб, тополей и берёз,
     Всё культурненько, всё пристойненько —
     И решён там квартирный вопрос.
Вот, к примеру, захочется выпить вам,
А вам выпить нигде не дают,
Всё стыдят да грозят вытрезвителем,
Да в нетрезвую душу плюют.
     А на кладбище, так спокойненько,
     От общественности вдалеке,
     Всё культурненько, всё пристойненько —
     И закусочка на бугорке.
               <…>
Старики, я Шекспир по призванию,
Мне б «Гамлетов» писать бы, друзья.
Но от критики нету признания,
От милиции нету житья.
     А на кладбище, по традиции,
     Не слыхать никого, не видать,
     Нет ни критиков, ни милиции —
     Исключительная благодать.
 

Помню, как я, один из организаторов вечера, провожал Ножкина, успокаивал и ободрял его, не вполне довольного своим выступлением. (Видите, каков я, Санников? – «с Ножкиным на дружеской ноге»!).

Побывали в нашем Институте Александр Солженицын и Корней Чуковский, оставили записи устной речи в фонотеке Сектора современного русского языка. На всё это косо смотрели партийные власти.

Во второй половине 60-х на смену «хрущёвской оттепели» пришли «брежневские холода». Не все сотрудники Института русского языка смирились с «закручиванием гаек», с преследованием инакомыслящих, писали Генеральному секретарю КПСС, в Верховный Совет СССР, в КГБ письма протеста. Институт раскололся на две части – «подписанты» (и им сочувствующие) и люди, досадующие на нарушение ритма научной жизни.

В 1971-м за письма протеста, направленные в партийные и государственные органы, был уволен Михаил Викторович Панов. Призванный в армию в са́мом начале войны, сразу после окончания Московского пединститута, вступивший на фронте в партию, он всю войну командовал противотанковой батареей. Это были смертники, против них немцы, оберегая свои танки, бросали все силы. В одном из своих стихотворений, изданных после войны, Михаил Викторович описывает, как взбешённые немцы, взяв в плен артиллеристов, повесили их на дуле их же орудия, сжёгшего в том бою два немецких танка. У Панова была перебита кисть руки (писал левой), от грохота орудий было плохо со слухом, но какой был живой, деятельный, добрый, весёлый человек! Его хобби было искусство, сам писал стихи, а дело жизни – наука, филология. Замечательный учёный, автор многих книг и сотен статей по русскому языку и литературе, он был ещё и замечательный преподаватель. Как его любили студенты и аспиранты! На его яркие, вдохновенные лекции по русской литературе начала ХХ в. на филфаке МГУ сбега́лись студенты с других факультетов, приезжали москвичи, интересующиеся литературой. Панов был великолепным организатором науки. Заведующий Сектором современного русского языка, он был вдохновителем и руководителем фундаментального труда «Русский язык и советское общество» в 4 томах (М., 1968) и других исследований.

Панов был бессменным редактором институтской стенгазеты «Русист», где живо, с юмором освещалась жизнь Института. Запомнилась шутливая сценка, обыгрывающая фамилии сотрудников Института (автор, кажется, Алексей Леонтьев):

– Что это ты сегодня такой не-Веселитский? Или Кручинина заела?

– Да вот, совсем я стал Голышенко. Беден, как монастырский Крысин. А ведь такой был Добродомов! Панов Пановым, Баринов Бариновым!

– Эх, Касаткин! Плюнь ты на Морозову и, как Филин прокричит, надень Белошапкову на Шварцкопфа, запряги Коннову в Санникова, заткни за пояс Топорова, протруби в Трубачёва и – Ходыкину, Ходакову, Ходорович!.. До самой Китайгородской! Там, говорят, все Багатовы: Соболевых – тьма-тьмущая, а Серебрянникова и Золотову Лопатиным гребут!

– Да, неплохо бы… Только вот не снесли бы Гловинскую Булатовой!..

И вот такой яркий человек, талантливый учёный оказался ненужным Академии наук, его уволили. Приютил его НИИ национальных школ РСФСР.

Бушевавшие в Институте бури, конечно, терзали и его директора Виктора Владимировича Виноградова. Хотя он был беспартийный, его не раз вызывали в райком, и там ему, учёному с мировым именем, как провинившемуся школьнику, делали выговор труженики райкома. Требовали принять срочные меры. Виктор Владимирович от этого всячески уклонялся. Меры, и крутые, принял Федот Петрович Филин, ставший с 1968 г. директором Института русского языка. Личность по сво́ему замечательная. Сто́ит сказать о нём несколько слов.

Ф. П. Филин был не лишен способностей, написал неплохую книгу «Происхождение русского, украинского и белорусского языков», но человек совершенно беспринципный. В годы марризма он был ярым марристом, борцом с представителями традиционного сравнительно-исторического языкознания. После выхода работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (написанной «с помощью» грузинского академика Арнольда Чикобавы), где марризм подвергся резкой критике, Филин признал свои ошибки, признался даже, что иногда искажал языковые факты в угоду теории. Он поддержал даже сталинский тезис о том, что в основу русского литературного языка легла курско-орловская речь. Это положение казалось всем лингвистам более чем странным. Ведь было азбучной истиной, что основа русского литературного языка – говор Москвы, собирательницы русских земель, но уж никак не южная Русь, которая постоянно подвергалась набегам татар и долгое время была «пустой землёй». Это сталинское положение предпочитали стыдливо замалчивать. А Филин тут как тут. Я своими ушами слышал в конференц-зале Института его доклад на эту тему. Вопреки фактам он пытался обосновать нелепую сталинскую мысль. А что было дальше? Культ-то личности Сталина разоблачён! Филин не растерялся и тут: в том же конференц-зале он делает другой доклад (я тоже его слышал). Теперь он поддерживает традиционную точку зрения (хотя она, собственно, и не нуждалась в филинской поддержке).

Как же мы отравляли сладкую жизнь тружеников райкома! – «То они, понимаешь, Солженицына к себе в Институт приглашают, то письма какие-то дурацкие пишут, да всё стараются до Запада достучаться! Сталина на них не хватает!».

После ввода крупных советских войск в Чехословакию в 1968-м году, когда, по выражению П. А. Вяземского, «льву удалось наложить лапу на мышь», наш сотрудник Константин Бабицкий и ещё шестеро, спасли честь России, устроили на Красной площади 25 августа демонстрацию протеста против этой акции. У Лобного места развернули плакаты: «За вашу и нашу свободу!».

Какие-то люди, видимо гэбисты, сорвали плакаты, били Костю и его товарищей ногами, увезли. Потом их судили («за нарушение правил поведения в общественных местах»). По тем временам приговор был не очень даже суровый – ссылка на 3 года. Книгу Кости Бабицкого, уже готовую, сняли с печати, а его сослали, кажется, в Коми АССР.

После ссылки – мучительная жизнь, поиски работы если не в Москве, то в провинции, если не по специальности (лингвист), то хоть какой-то работы. Даже зольщиком (уборщиком золы после топки печек) работал. Там и заболел, надышавшись всякой дряни, и в 1993 г. умер. На прощание с ним в церковь Ильи Обыденного в Москве собралось множество народу – и верующие, и неверующие. Приехали даже сотрудники посольства Чехословакии в Москве. Не забыть его умный внимательный взгляд, добрые глаза, запали в душу его слова «Счастье – это спуск со взятой высоты», «Мне с собой не скучно».

Друг Кости Бабицкого Юрий Апресян поместил в журнале «Русский язык в научном освещении» (М., 2001. № 2) тёплые воспоминания о Косте – филологе, о Косте – мудром человеке, о Косте – подвижнике. Отсылаю к этим воспоминаниям.

Помню, как в 1973-м в Институте русского языка проходила переаттестация «неугодных» сотрудников Пожарицкой, Булатовой и Еськовой. Их забаллотировали – благодаря, в основном, усилиям секретаря партбюро Льва Ивановича Скворцова (когда-то он был нашим другом). После оглашения решения Учёного совета в зале стояла мёртвая тишина. И тут Лида Иорданская, сотрудница другого института (языкознания), присутствовавшая на этом заседании, крикнула: «Позор!». А потом подошла к Скворцову и сказала ему пару ласковых слов («Какая же ты сволочь!»). За «грубое вмешательство в дела чужого института» её уволили, и она поступила на работу в Информэлектро (о нём речь впереди).

Еще до того, в 1971-м, у мужа Лиды, Игоря Мельчука, тоже была переаттестация в Институте языкознания АН СССР. В своё время он подписал письмо в защиту гонимого сотрудника МГУ Дувакина и наше «письмо 13-ти» (о нём тоже речь впереди). И что бы вы думали? – прошёл переаттестацию! Помню, мы встретились с ним у Главпочтамта, и он мне сказал: «Ты смотри – не выгнали! Придётся придумать что-нибудь ещё». Не только слова́ – место точно помню – у Главпочтамта. Потом Мельчук переслал в Нью-Йорк Таймс резкое письмо в защиту Сахарова и Ковалёва и на следующей переаттестации (в 1976-м) его провалили. Я не сомневаюсь, что письмо Мельчука было продиктовано сочувствием к гонимым и возмущением советской системой. Но, собственно, он ничем особенно не рисковал – он всё равно ведь уже решил уехать из страны. Мельчук мог и после изгнания из Института языкознания устроиться на работу в Информэлектро (как сделала раньше его жена Лида Иорданская и три других «изгнанника» – Юра Апресян, Лёня Крысин и я), но он уехал. Быстро освоился в Канаде, помню, кричал: «Да нет у меня никакой ностальгии!» А вот другие изгнанники, наши Энн-Арборские друзья – Виталий Шеворошкин и Галя Баринова, испытывали тоску по России. Даже в речи дистанцировались от Америки, говорили об Америке и американцах: они, у них.