Текст книги "Расплата"

Это был последний раз, что мы видели нашего адмирала…

В моей книжке записано: 8 ч утра. Идем курсом SO. Кильватер – «Баян», «Петропавловск», «Полтава», «Аскольд», «Диана», «Новик».

Навстречу из мглы опять появились «собачки», но уже предводимые двумя броненосными крейсерами. Шли смело, хотя и видели, что наш отряд сильнее. Завязалась перестрелка с дальней дистанции. В 8 ч 10 мин японцы круто повернули и стали уходить на юг. Наименьшее расстояние 50 кабельтовых. У нас потерь не было. Некоторое время кружились близ места гибели «Страшного», высматривая, не увидим ли что-нибудь, но бесплодно. Мы были от Артура приблизительно в 15 милях. Привычный глаз мог различить, что остальная эскадра выходит на внешний рейд. В 8 ч 40 мин обрисовались во мгле силуэты японских броненосцев. Соединившись с броненосными крейсерами и сопровождаемые «собачками», они держали курс прямо на нас. Теперь превосходство сил было уже на их стороне, и притом почти вдвое.

Следуя за адмиралом, повернули к Артуру и начали уходить. Японцы за нами. Видимо, нагоняют. «Новик» и миноносцы, пользуясь своим ходом, вышли несколько вперед и влево. «Диана» осталась концевым кораблем строя. Признаюсь откровенно – положение было довольно жуткое. Идем полным ходом, а дистанция все уменьшается… В 9 ч утра расстояние до головного японца (кажется, «Миказа») всего 38 кабельтовых. Наши кормовые были наведены… Ждали с «Петропавловска» приказания: «Открыть огонь…» – Но сигнала не было. Японцы тоже, словно по уговору, не стреляли… В 9 ч 15 мин вошли в район действия крепостных орудий (6–7 миль), а в 9 ч 20 мин неприятель, так и не сделав ни одного выстрела, прекратил погоню и склонил курс к западу… Расстояние начало увеличиваться…

– Почему они не стреляли? – недоумевали у нас. – «Диана» и «Аскольд» – концевые – на 38 кабельтовых: прямо соблазн швырнуть несколько «чемоданов».

Около 9 ч 30 мин мы присоединились к нашей эскадре, вышедшей тем временем из гавани в полном составе (конечно, кроме поврежденных кораблей). Японцы медленно скрывались за горой Ляо-ти-шана, как будто намереваясь начать из-за него обычную бомбардировку. Адмирал Макаров, со своей стороны, видимо, предполагал предпринять обычное крейсерство по дуге от Белого волка к Крестовой горе и обратно.

Гибель «Страшного», вызванный ею спешный выход отдельных судов, появление главных сил неприятеля, сбор эскадры – все это как-то заслонило события минувшей ночи, казавшиеся такими мелкими. Ни сам адмирал, ни кто-либо из окружающих его не вспомнили о подозрительных силуэтах, смутно виденных сквозь сетку дождя, озаренную лучами прожекторов… А ведь эти силуэты появились именно в вершинах восьмерки, которую мы описывали при нашем крейсерстве – восточнее Крестовой горы и южнее горы Белого волка… Потралить, поискать, «не набросали ли какой дряни», – об этом словно забыли…

– Комендорам остаться при орудиях! Остальным – вольно! Из своих плутонгов не уходить! – скомандовал я[56]56
  Во флоте командует старший офицер, получая на то приказание от командира. Командир же поставлен всем укладом службы так, что ему подобает распоряжаться лично только в самых критических случаях. – Примеч. авт.


[Закрыть].

– Пошла старая история! Сейчас начнут «бросать издалека тяжелые предметы». Пойти покурить? – полувопросительно промолвил старший артиллерист, обращаясь ко мне.

– Конечно! – ответил я. – Ясно, что ничего путного не выйдет. На сегодня инцидент исчерпан. Пора приниматься за утреннюю приборку. С этим авралом и палубы еще не скатили…

Мы оба спустились с верхнего мостика. Артиллерист – на полубак, к фитилю, где разрешается курить, а я – на палубу. Здесь, стоя у правой шестидюймовки носового плутонга, я отдавал обычные распоряжения старшему боцману, когда глухой, раскатистый удар заставил вздрогнуть не только меня, но и весь крейсер. Словно где-то близко хватили из двенадцатидюймовки. Я с недоумением оглянулся… Удар повторился еще грознее… Что такое?..

– «Петропавловск»! «Петропавловск»!.. – как-то жалобно и беспомощно раздались кругом разрозненные, испуганные восклицания, заставившие меня сразу броситься к борту в предчувствии чего-то ужасного… Я увидел гигантское облако бурого дыма (пироксилин, минный погреб – мелькнуло в мозгу) и в нем как-то нелепо, наклонно, повисшую в воздухе, не то летящую не то падающую фок-мачту… Влево от этого облака видна была задняя часть броненосца, совсем такая же, как всегда, словно там, на носу, ничего не случилось… Третий удар… Клубы белого пара, заслонившие бурый дым… Котлы!.. Корма броненосца вдруг стала подниматься так резко и круто, точно он тонул не носом, а переломившись посредине… На мгновение в воздухе мелькнули еще работавшие винты… Был ли новый взрыв? Не знаю… но мне казалось, что эта, единственно видимая за тучей дыма и пара, кормовая часть «Петропавловска» вдруг словно раскрылась, и какой-то ураган пламени хлынул из нее, как из кратера вулкана… Мне казалось, что даже несколько мгновений спустя после того, как скрылись под водой остатки броненосца, море еще выбрасывало это пламя…

Никогда после сигнала – «Слушайте все!» – не наступало на крейсере такого глубокого безмолвия, как перед этим зрелищем… Однако привычка – вторая натура. Как старый штурман, привыкший точно записывать моменты, я, только что увидев взрыв, совершенно машинально вынул часы и отметил в книжке: «9 ч 43 мин взрыв «Петропавловска» – а затем – 9 ч 44,5 мин – все кончено».

Не является ли такого рода, почти бессознательная, деятельность спасением для наших нервов, для нашего рассудка в моменты жестоких ударов, жестоких потрясений?.. В данную минуту, набрасывая эти строки, вновь переживая все пережитое, я думаю, что, «записав» часы и минуты катастрофы, я как бы подвел их под общий уровень событий войны, отмеченных в той же книжке, и, работая карандашом, успел освоиться с самим фактом, воспринять его… Не будь этого, как я к нему отнесся?.. Я говорю, конечно, о скрытых душевных движениях… Наружно как я, так и все прочие офицеры «Дианы» сохранили полное спокойствие… Мне кажется, судя по той выдержке, которая была проявлена, каждый инстинктивно чувствовал, что одно неосторожное слово, один неверный жест – могли вызвать панику… Это был один из тех критических моментов, когда от ничтожного внешнего толчка команда может быть с одинаковой вероятностью и охвачена жаждой подвига, и предаться позорной трусости… По-видимому, младший флагман, контр-адмирал кн. Ухтомский, верно оценил положение. В то время как миноносцы и минные крейсера бросились к месту гибели «Петропавловска» в надежде спасти кого можно, – он, словно ничего особенного не случилось, сделал сигнал: «Быть в строе кильватера. Следовать за мной» – и, выйдя головным на своем «Пересвете», повел эскадру так же, как, бывало, ее водил Макаров.

Командующий флотом погиб, в командование вступил следующий по старшинству! Le roi est mort, vive le roi![57]57
  Король умер, да здравствует король! (фр.) – Примеч. ред.


[Закрыть] Это было хорошо сделано и сразу почувствовалось…

Как известно, из всего экипажа «Петропавловска» спаслись только 7 офицеров (в том числе великий князь Кирилл Владимирович) и 73 матроса.

В полном порядке следуя за своим адмиралом, эскадра совершила обычный рейс под гору Белого волка и начала последовательный поворот на обратный курс под Крестовую гору.

Суровая тишина царила на крейсере, и в этой тишине чуялась не подавленность, не растерянность, а вскипающий, могучий гнев, всепоглощающая злоба к врагу за его удачу, холодная решимость бороться до последнего. Без команды, без сигнала все были на своих местах, готовые к бою.

В 10 ч 15 мин утра «Пересвет» уже повернул на обратный курс, когда снова раздался глухой удар минного взрыва, и шедшая за ним «Победа» начала медленно крениться… «Пересвет» застопорил машины и бросился влево… Строй спутался… Эскадра сбилась в кучу… Внезапно, со всех сторон, загремели выстрелы… Среди беспорядочно столпившихся судов то тут, то там вздымались столбы брызг от падающих снарядов… Снаряды свистели над головой… Осколки шуршали в воздухе и звякали о борт… Наш крейсер тоже открыл какой-то бешеный огонь…

Я стоял на верхнем мостике со старшим артиллеристом.

Ошеломленные неожиданностью, мы переглянулись, словно не веря себе, словно пытаясь взаимно проверить свои впечатления…

– Что такое? – спросил он…

– Что? Паника!.. – ответил я.

Больше разговоров не было. Мы оба бросились вниз. На нижнем мостике, при входе в броневую рубку я увидел командира…

– Почему стреляют?

– Кто приказал?

– Остановите! Они с ума сошли!..

Кругом творилось что-то невообразимое… Крики: «Конец пришел! – Подводные лодки! – Всем пропадать! – Стреляй! – Спасайся!..» – покрывали гул канонады… Обезумевшие люди вытаскивали койки из помещений, отнимали друг у друга спасательные пояса… Готовились броситься за борт…

– Дробь! Играй дробь! – не своим голосом ревел артиллерист, выволакивая за шиворот на крыло мостика штаб-горниста, забившегося куда-то в угол…

Неверный, дрожащий звук горна пронесся над крейсером…

– Как играешь? Глотку перехватило? – кричал я. – Еще! Труби без конца! Пока не услышат!..

Звуки горна становились все увереннее, но на них не обращали внимания…

Что-то громыхнуло между трубами… Впоследствии оказалось – свои же угостили нас снарядом, по счастью разбившим только подъемные тали баркаса и не причинившим никакого серьезного повреждения…

Я побежал по батареям.

– Господа офицеры! Не позволяйте стрелять! Гоните от пушек!..

Но слова не действовали на комендоров, вцепившихся в свои орудия и посылавших снаряд за снарядом, без прицела, какому-то невидимому врагу… Пришлось употребить силу… И право странно, как грубым, физическим воздействием можно образумить людей, потерявших голову перед страхом смерти…

Порядок был скоро восстановлен. Пальба прекратилась. Опомнившаяся команда с виноватым, смущенным видом торопливо укладывала по местам разбросанные койки и спасательные пояса, прибиралась у орудий… Некоторые робко и неуверенно пробовали заговаривать с офицерами, пытались оправдаться, объясняли, что «затмение» нашло… что «кто-то как крикнул, а за ним и все»…

– В кого ты стрелял! В кого? Кто тебе приказывал? – яростно наседал артиллерийский кондуктор на комендора, которого он только что силой оторвал от орудия.

– Я – что ж?.. Видит Бог!.. Кабы знать… обеспамятел – одно слово…

– Ведь ты без малого по «Аскольду» жарил! Хорошо, коли пронесло… а то – не дай Бог!..

– Не корите, Иван Трофимыч, – сам знаю… что уж!..

Без ложной скромности считаю себя вправе отметить тот факт, что «Диана» была одним из первых кораблей, на которых прекратилась эта беспорядочная, паническая стрельба по воде и по воздуху. На многих других она продолжалась еще несколько минут…

Из числа судов эскадры одни стояли на месте, другие беспорядочно двигались в разных направлениях, куда-то ворочали, в тесноте ежеминутно угрожая друг другу столкновением…

Почему японцы не воспользовались этим моментом? Почему не атаковали нас?.. Лишь немногие могли бы отвечать им, тогда как они, сосредоточив свой огонь на центре той нестройной кучи, которую представляла собою эскадра, били бы почти наверняка… Хорошо, что не догадались, или не решились, – это был бы полный разгром!..

«Пересвет» поднял сигнал: «Войти в гавань, начиная с броненосцев».

Было 10 ч 25 мин утра.

Первой, конечно, вошла поврежденная «Победа», под своими машинами, накренившись только на 5–6 градусов. Ей посчастливилось, взрыв мины пришелся под большой угольной ямой, к тому же полной угля, на толще которого и разразилась вся его сила.

Если бы так же посчастливилось «Петропавловску»!..

Вскоре после полудня мы уже стояли на своем месте, в Западном бассейне.

Несчастный день… Из семи броненосцев, которыми мы располагали перед началом войны, у нас оставалось только три: «Пересвет», «Севастополь» и «Полтава»… Но не в этом ослаблении наших сил было горе… Пока эскадра входила в гавань, пока еще не получалось официального подтверждения, – все, все от старшего до младшего, так жадно вглядывались в каждый поднимающийся сигнал… У каждого еще в душе теплилась слабая надежда, мечта, которую он не решался даже высказать громко…

– А вдруг спасен?..

И каждый трепетно ждал, не разовьется ли на мачте одного из броненосцев тот флаг, который так недавно, так горячо мы приветствовали на мачте «Новика» – флаг командующего флотом!.. – Нет…

Ужасный день!..

Никогда, ни до того, ни после, в самых тяжелых условиях войны, не приходилось переживать такого чувства подавленности, такого гнета неотразимого сознания непоправимости разразившегося удара…

Это было общее настроение…

– Что вы ходите, как в воду опущенные! – обратился я к старшему боцману. – Ваше дело подбодрить команду, поддержать дух! А на вас лица нет! Стыдно! На войне нельзя без потерь! Погиб броненосец, ослаблена эскадра – пришлют подкрепление! Новую эскадру пришлют! Нельзя нос вешать! Нельзя руки опускать!..

– Так точно, Ваше высокоблагородие… Без потерь нельзя… Оно, конечно… броненосец – что ж? – как-то смущенно и неуверенно, пряча глаза, заговорил боцман и вдруг, словно решившись махнуть рукой на всякий этикет, резко переменил тон. – Не то, Ваше высокоблагородие! Что броненосец? Хоть бы два! Да еще пару крейсеров на придачу! Не то! Голова пропала!.. Вот что!.. Почему оно, я как все прочие… – голос его задрожал и оборвался.

Да. Этой мыслью были проникнуты массы. Она овладела ими. Она одинаково крепко засела и под офицерской и под матросской фуражкой. Только здесь, на баке, эти простые люди не умели и не находили нужным прятать ее под маской спокойствия и самоуверенности, о чем так заботилось население кают-компании…

После гибели С. О. Макарова. Флаг наместника на «Севастополе». Третья попытка японцев запереть эскадру. Бегство адмирала Алексеева из Порт-Артура. «Великая хартия отречения»

Существует предание, что в Александрии «ревностный проповедник Евангелия бросился с топором на статую Сераписа и начал рубить ее, и гром не грянул, и земля не расступилась, чтобы поглотить нечестивца, и великое уныние распространилось среди язычников». Именно уныние… Впоследствии многие из них крестились, но не потому, чтобы вдруг перестали верить в старых богов (это не делается сразу), а в силу горького сознания, что старые боги их покинули, от них отвратились…

Я вспомнил об этом сказании потому, что им ярче всего характеризуется то состояние подавленности, которое овладело личным составом эскадры после гибели С. О. Макарова.

«Если Бог допустил такую беду, значит – отступился…»

Необходимо было принять энергичные меры, чтобы хоть отчасти стряхнуть это угнетение. Первобытные, цельные натуры, какими в огромном большинстве являлись наши матросы, так же легко воспринимают слова ободрения, как и поддаются отчаянию. Это облегчало задачу. Не знаю, как поступали на других судах, но у нас, на «Диане», никогда еще не было такого широкого общения между офицерами и командой. В батарейной и в жилой палубах на видных местах были развешаны наскоро составленные и (на машинке) отпечатанные списки боевых судов Балтийского и Черноморского флотов с указанием их водоизмещения, брони и артиллерии. Около «прокламаций» (как их шутя называли) толпился народ. Толковали, спорили, и (право не глупо) прикидывали в уме и на пальцах, намечали состав эскадры, какую можно бы послать в Тихий океан. Офицеры, появляясь то тут, то там, давали необходимые объяснения.

Однако же наиболее живой интерес возбуждали не споры о составе тех подкреплений, которые могут быть нам высланы, а разрешение вопроса: кто прибудет на замену погибшего Макарова. Переходя от одной группы к другой, прислушиваясь к разговорам, часто вмешиваясь в них, подавая реплики, я был поражен той осведомленностью, которую проявляла эта серая масса по отношению к своим вождям, – ее знакомству с личными качествами высшего командного состава… Кандидаты на пост командующего флотом, намечавшиеся на баке, – это были те же, о которых мечтали в кают-компании, за которых и я без колебания подал бы свой голос. Чаще всего слышались имена Дубасова, Чухнина и Рожественского. Отдельные замечания по поводу возможности назначения того или иного только подчеркивали правильность оценки положения.

– Зиновия[58]58
  Зиновий Петрович Рожественский. – Примеч. авт.


[Закрыть] не пустят. Чином молод. Старики обидятся… – Дубасова – хорошо бы! – Кабы не стар… – Чего стар, не человек – кремень! – Аврал, поди, идет в Питере – и хочется, и колется! – Ежели бы Григория[59]59
  Григорий Павлович Чухнин. – Примеч. авт.


[Закрыть] – в самый раз! – Это, что говорить!.. – Дубасов-то, не гляди, что стар! – Да я нешто перечу? А все лучше бы помоложе… – Конечно Дубасова! – Зиновия! – Григория!..

Временами страсти разгорались, и сторонники того или иного адмирала уже готовы были вступить в рукопашную, но энергичный окрик боцмана или боцманмата: – Чего хайло разинул! Думаешь, в Петербурге услышат? – предотвращал беспорядок.

С величайшим интересом прислушивался я ко всем этим толкам. Всего два месяца войны, из которых первый – жалкое прозябание и лишь второй – настоящий, боевой, под командой популярного адмирала, а как развилось, как выросло сознание этих людей! Они ли это, которые еще так недавно жили по пословице «День да ночь – сутки прочь» и всякую попытку расшевелить их принимали как досадную причуду начальства, которое «мудрит от скуки».

– Послушать их, – подошел ко мне однажды старший минер, – так после гибели Макарова весь флот на трех китах стоит – Дубасов, Чухнин и Рожественский…

– А вы как думаете?

– Пожалуй, что и правы…

Утром 2 апреля прибыл в Порт-Артур наместник и поднял свой флаг на «Севастополе», стоявшем в Восточном бассейне, у северной стенки, против дома командира порта. Обстоятельство это прошло почти незамеченным.

– Это только для видимости! Этот в бой не пойдет! – уверенно заявляла молодежь, несдержанная на язык.

С того момента, как несколько улеглось первое ошеломляющее впечатление катастрофы, погубившей «нашего» адмирала со всем почти его штабом, эскадра жила фантастическими слухами о назначении нового командующего. Откуда они брались, эти слухи? Вернее всего, просто создавались нетерпеливым воображением… И опять-таки упорно назывались все те же три имени – Дубасов, Чухнин, Рожественский…

Того же 2 апреля с рассветом появились на горизонте японцы. Мы… не вышли в море. Около 9 ч утра началась бомбардировка. Как сообщили с Ляо-ти-шана, ее вели только «Кассуга» и «Ниссин» – два вновь приобретенных крейсера, только что вступивших в состав японского флота и впервые появившихся под Артуром, очевидно, с целью испытать свою артиллерию (10-дюймовки)[60]60
  Броненосные крейсеры «Ниссин» и «Касуга», приобретенные в декабре 1903 г. у аргентинского правительства, впервые появились под Порт-Артуром 31 марта 1904 г. – в день гибели С. О. Макарова. Главный калибр артиллерии «Ниссина» – четыре 203-мм (8-дюймовых) орудия, «Касуги» – одно 254-мм (10-дюймовое) и два 203-мм орудия.


[Закрыть]. Южнее их, не принимая в бомбардировке активного участия, держались броненосцы, а несколько ближе, к востоку, почти против Артура, бродили «собачки» и два броненосных крейсера. От нас отвечали «Пересвет» и «Полтава». Японцы на этот раз стреляли неважно – по большей части недолеты, ложившиеся в южной части Западного бассейна. Наши потери ограничились двумя ранеными на Тигровом Хвосту.

В 12 ч 30 мин дня японцы поспешно удалились. С Ляо-ти-шана доносили, будто они ушли потому, что один из новых крейсеров («Кассуга» или «Ниссин») наткнулся на мину, после чего со всех судов началась беспорядочная стрельба «по воде». Вероятно, как и у нас 31 марта, заподозрили присутствие подводной лодки. Дня через два китайцы-лазутчики донесли, что в бухте Кэр (к востоку от Талиенвана) погиб на наших минах крейсер III класса «Мияко».

Правда, ни то, ни другое известие не получили подтверждения в официальных донесениях с театра военных действий, публиковавшихся японцами, но дело в том, что наш неприятель, в противоположность нам, простодушно объявлявшим всему свету о ходе работ по исправлению поврежденных судов, заботливо скрывал и умел скрывать свои потери[61]61
  Броненосец «Ясима» наткнулся на мину 2 мая, а 4 мая погиб по пути в Японию, но не только в Европе, даже в самой Японии смутные слухи о его гибели появились только в октябре, достоверно же стало о ней известно лишь после Цусимы. – Примеч. авт.


[Закрыть], а потому я склонен верить этим рассказам, тем более что впоследствии японцы признали гибель «Мияко», только отнеся ее на месяц позже, а также и повреждение «Кассуги», которое объяснялось столкновением в тумане с «Иосино», который якобы при этом был потоплен; у нас же честь его потопления приписывал себе миноносец «Сильный», бывший в паре со «Страшным» в роковой день 31 марта.

Броненосный крейсер «Касуга». Однотипные ему, построенные в Италии крейсера могли войти в состав Второй Тихоокеанской эскадры. Переговоры об этом велись до весны 1905 г.

Конечно, эти спорные факты сами по себе не представляют большого значения: не все ли равно от чего затонул «Иосино», при каких обстоятельствах была повреждена «Кассуга», какого числа и какого месяца погиб «Мияко»? Если и упоминаю о них, то единственно с целью отметить резкую разницу в успешном хранении военной тайны с нашей стороны и со стороны японцев. У нас эта тайна являлась чисто формальным, канцелярским делом, у японцев же – делом совести, священным долгом перед родиной. Нельзя не признать, что культ канцелярской тайны всегда имел у нас самое широкое распространение. Всякое приказание начальства, хотя бы на йоту выходящее за пределы шаблона, принятого для текущего момента, уже составляло секрет. Надписи «секретно», «весьма секретно», «конфиденциально» и т. п. так и пестрели на заголовках рапортов, отношений и в особенности предписаний. В результате все эти страшные слова совершенно утратили свое первоначальное значение и могли бы с успехом быть заменимы словами «важно» или «интересно»… К тому же при множестве секретных бумаг оказывалось физически невозможным писать их лично или при посредстве самых близких, доверенных лиц. Являлись посредники в виде мелких канцелярских чиновников, даже писарей, всегда склонных сообщить приятелю новость (конечно, тоже по секрету). Между тем среди ворохов чисто канцелярских тайн попадались и настоящие! Да где же тут разобраться! «Секреты» всегда были известны всем, кроме тех, кто, казалось бы, имел наибольшее право быть в них осведомленным, на чью скромность и сдержанность можно было бы положиться.

Бывало, командир или старший офицер (не кто-нибудь) спросит знакомого, даже приятеля из штаба:

– Неизвестно, когда выходить собираемся?

– Не знаю! Право не знаю!

А на судне вестовой в тот же день докладывает, что ему надо ехать к прачке.

– Зачем?

– Так что белье забрать, потому – уходим!

– Куда уходим? Что ты врешь?

– Никак нет! Адмиральский вестовой сказывал, приказано завтра к вечеру, чтобы все было дома…

Помню, однажды, еще за несколько лет до войны, начальник эскадры был серьезно озабочен, как бы разослать командирам предписание, которое он желал действительно сохранить в секрете.

– У нас это дело отвратительно поставлено! – сердился он, – все знают, и ведь именно те, которым не следовало бы знать!

– А Вы, Ваше превосходительство, прикажите вовсе не ставить наверху «секретно» – никто и читать не станет… – посоветовал кто-то из присутствующих.

И удалось. Никто не поинтересовался.

Прошу извинить за это невольное отступление и возвращаюсь к моему рассказу.

В первых же числах апреля получено было официальное известие, что командующим флотом Тихого океана назначен вице-адмирал Скрыдлов. Это назначение эскадра встретила, правда, без энтузиазма, но в общем отнеслась к нему довольно сочувственно. Подводя итоги различным замечаниям и суждениям, можно было сказать, что настроение держалось выжидательное, правда, он не был в числе намечавшихся кандидатов, но… «посмотрим»!..

– Макаров если бы не задержался в Мукдене для переговоров с наместником, был бы здесь на 15-й день после назначения… – исчислили некоторые, – значит, и этого можно ждать между 17-м и 20-м…

Однако, по мере получения телеграмм о торжественных встречах и проводах, о молебствиях и напутствиях, о поднесенных образах и хоругвях, расчеты спутывались; лица все больше и больше хмурились.

К тому же, так как японцы словно сквозь землю провалились и не показывались в течение почти трех недель, эскадра замерла в бассейнах. Даже дежурство крейсеров на внешнем рейде, установленное Макаровым, было отменено.

Вообще все макаровское пошло насмарку, и восстановились порядки, властно господствовавшие до… войны. Казалось, что флаг, развевавшийся на грот-мачте «Севастополя», обладал каким-то особенным свойством парализовать всякую инициативу, задерживать на губах всякую фразу, кроме достолюбезных – «слушаю» и «как прикажете».

«Всепреданнейшие» подняли головы и заговорили:

– Да-с! Вот оно! – заявляли они (те самые, что еще так недавно вместе с другими восторженно приветствовали флаг командующего флотом, поднятый на «Новике»). – Вот они, результаты безумной смелости! Надо различать храбрость и браваду! Часто-с истинное мужество заключается в том, чтобы мудро уклониться от опасности, а не лезть на нее, зря, в поисках за дешевой популярностью! – Бросить надо эти авантюры! – В делах государственной важности нужен и государственный ум, широкий взгляд!.. Наместник еще ответит перед Россией за то, что малодушно уступил первенство какому-то «Деду»! Он не смел этого! – Видите, что вышло? – И теперь ему же придется чинить прорехи!.. На него – вся надежда! Дай Бог, удалось бы! – Недаром сам Куропаткин провозглашал тост: – «За здешних мест гения – Алексеева Евгения!»

Говорили громко, видимо, стараясь, чтобы все их слышали и, при случае… доложили.

Какая гадость!..

Правило «беречь и не рисковать» воцарилось снова. К нему под гипнозом флага, поднятого на «Севастополе», естественно присоединилось и другое: «ничего без указания или без испрошенного одобрения…»

Такой простой, всем понятный и пользовавшийся таким широким успехом принцип, провозглашенный Макаровым – «Верю, что каждый приложит все силы к приведению своей части в боевую готовность!» – принцип, дававший такую широкую свободу действий не только командирам и офицерам, но даже и младшим начальникам из нижних чинов, принцип, на первый план выдвигавший личную инициативу, одухотворявший службу, сведенную к отбыванию «номеров учений», – этот принцип был осужден бесповоротно.

Первый же раз, как мы (т. е. «Диана») собрались произвести ученье по боевой тревоге со вспомогательной стрельбой, ставшей обычным делом, новое течение проявилось достаточно ясно.

На производство всякого крупного учения или работы корабль (согласно уставу) обязан испрашивать разрешение адмирала. Так, конечно, и поступали, но при Макарове эта просьба о разрешении de facto[62]62
  Фактически, на деле (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть] превратилась в простое уведомление. Едва только на корабле взвивался всем примелькавшийся сигнал – «Прошу позволения произвести учение номер…», как на «Петропавловске» уже поднимали всегда готовый флаг Д, означавший – «Согласен».

Теперь обстоятельства переменились. На сигнал «Дианы» «Севастополь» довольно долго держал «ответ до половины»[63]63
  Ответный флаг, поднятый до места, обозначает: «Ясно вижу. Понял ваш сигнал». Поднятый до половины высоты мачты, он говорит: «Плохо вижу. Не могу разобрать значения. Может быть, вы ошиблись». – Примеч. авт.


[Закрыть] и наконец поднял – «Нельзя. Не согласен». Затем оттуда по семафору справились: «Не ошиблись ли вы при наборе предыдущего сигнала, действительно ли вы собирались стрелять?..» На утвердительный ответ с нашей стороны после довало приглашение командира в штаб по делам службы.

По возвращении он был не особенно разговорчив. Сказал только, что пока требуется точно выполнять расписание занятий, объявленное циркуляром штаба, а что касается вспомогательной стрельбы, то вопрос этот признан заслуживающим внимания, будет разработан так, чтобы все суда могли принять в ней участие, по возможности равномерно, и проч. и проч.

В ожидании, когда японцы соизволят прийти на вид Порт-Артура, при посредстве паровых катеров и баркасов тралили внешний рейд, разыскивая мины, ими набросанные, и, действуя тем же оружием, ставили свои в тех местах, куда сами ходить не собирались; но все это как-то вяло, неуверенно, нерешительно…

Что же? – могут спросить читатели, – неужели в Артуре не было энергичных людей, которые взяли бы дело в свои руки, повели его должным образом?.. – Конечно, были и впоследствии достаточно показали себя, но только все они в то время находились под гипнозом, о котором я уже говорил. Ведь предложить делать что-нибудь совсем по-новому, значило – осудить старое, а старое было освящено самим наместником, сурово каравшим за всякую тень сомнения в его непогрешимости. Это не Макаров, который прямо требовал, чтобы всякий открыто высказывал свое мнение, который считал, что лучше самое горячее объяснение, чем затаенное несогласие, неизменно ведущее к пассивному повиновению или пассивному сопротивлению, между которыми провести границу почти невозможно. Макаров мог спорить, даже сердиться, но за всякую идею, кому бы она ни принадлежала, хватался обеими руками, если была хоть надежда на успешное ее применение. Другое дело, когда основой всему служил миф о Минерве, выходящей во всеоружии из головы Юпитера. Что может голос простого смертного перед громами Капитолия?.. Прометей был не чета нам, а как с ним поступили?.. Так думали многие, и можно ли строго судить их за эти мысли – плод горького опыта?.. Смешно было бы ждать, что в дальневосточной сатрапии раздастся голос свободного воина и гражданина, правдивый, честный голос!.. Там было совершенно естественно услышать приказание: – Высечь Желтое море за то, что, при отливе, берега его дурно пахнут и «самого» наместника заставляют удалиться с балкона его дворца. Там, в этой атмосфере, не мог появиться Фемистокл, который сказал бы: «Бей, но выслушай!» Там господствовали люди, credo[64]64
  Кредо, убеждение (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть] которых было: обо всем промолчу, во всем соглашусь, – только бы не били, а приласкали!..

8 апреля ознаменовалось печальным происшествием. При постановке с портовых баркасов минного заграждения близ Ляо-ти-шана, вследствие преждевременного взрыва мины, погиб лейтенант Пелль и 19 нижних чинов. Я знал его еще по китайской кампании, когда он, участвуя в походе адмирала Сеймура, был ранен в обе ноги, много дней оставался почти без медицинской помощи, перетаскиваемый на носилках, не раз рисковал попасть в руки боксеров, не дававших пощады, – все-таки поправился, снова пошел на войну и погиб так нелепо, от несовершенства оружия, которого был специалистом (он имел звание минера I разряда).

Около того же времени я, совершенно неожиданно, был назначен членом в комиссию для допроса японцев, захваченных 13 марта на пароходе «Хайенмару», и для разбора оказавшихся при них документов. Назначение в такую комиссию старшего офицера боевого корабля являлось несколько странным. Для сведения моих сухопутных читателей считаю долгом пояснить, что на корабле командир – это как бы верховная власть, выступающая лично только в наиболее критические моменты жизни, а старший офицер – это как бы действующий именем командира, с его ведома и одобрения, премьер-министр, на котором и лежит непосредственно вся тяжесть внутреннего управления. Можно сказать, что, вне исключительных случаев, командир – маятник, регулирующий ход часов, а старший офицер – пружина, силой которой работает механизм. Отсутствие старшего офицера, хотя бы на несколько часов, уже вносит некоторую заминку во внутреннюю жизнь корабля. Вот почему (и нет средств избежать этого) старший офицер почти безвыходно сидит на корабле, и в кают-компании его редкие отлучки составляют событие, своего рода эру. Часто приходится слышать замечания вроде: