Текст книги "Расплата"

– Скажете тоже! Это было еще до последнего съезда старшого на берег!..

Я лично не только ничего не имел против участия в комиссии, но, по совести говоря, был даже доволен. На законном основании несколько раз съездить куда то, повидать свежих людей – казалось прямо заманчивым. Зато командир принял дело к сердцу.

– Уж лучше бы меня назначили! – заявил он и поспешил в штаб.

В штабе ему объяснили, что назначение вызвано имевшимися в штабе сведениями о моем знакомстве с японским языком и японско-китайской грамотой. Пришлось покориться. Поначалу я отнесся к этим мотивам несколько скептически. Правда, на эскадре знали, что некогда, на пари, я в годичный срок выучился японскому языку и японско-китайской грамоте настолько, что свободно читал и переводил livre ouvert[65]65
  С листа, без подготовки (фр.). – Примеч. ред.


[Закрыть] японские газеты, но это было 6 лет тому назад. С тех пор многое было за отсутствием практики перезабыто, и я отнюдь не считал себя вправе выступать в роли переводчика, да еще в таком ответственном деле. Однако на первом же заседании пришлось, волей-неволей, отбросить всякую скромность и пытаться, по мере сил, применить свои познания.

Оказывается, что во всем огромном штабе наместника не было ни одного человека, основательно знакомого с японским языком и японской письменностью. Переводчиком служил «подвернувшийся» прапорщик запаса, студент института восточных языков во Владивостоке. Право, трудно было сказать, кто из нас являлся более сведущим. По счастью оказалось, что мой случайный коллега отличался редким качеством – отсутствием профессиональной заносчивости. Мы работали дружно, в полном согласии, оба от души смеялись, когда попадали впросак, и выкарабкивались из него соединенными усилиями.

Воображаю, однако же, как такое следствие было бы обставлено у японцев, у которых на каждом корабле, в каждом полку, батальоне, даже роте, были люди, прекрасно говорившие и писавшие по-русски. Если бы мы, наша комиссия, оказалась в положении тех, кого мы допрашивали, какой град перекрестных вопросов пришлось бы нам вынести, конечно, на нашем родном языке!..

Комиссия собиралась на берегу, в парадных (обычно запертых) залах морского собрания. Однажды, по окончании заседания, в ожидании катера, который должен был отвезти меня на крейсер и почему-то запоздал, я зашел на «Севастополь» повидать его старшего офицера, моего старого соплавателя и приятеля, ныне покойного Б.[66]66
  «Ныне покойный Б.» – старший офицер «Севастополя» капитан 2 ранга Н. И. Бахметев, погибший на укреплениях Высокой горы в Порт-Артуре в ноябре 1904 г.


[Закрыть]

Как водится, после долгой разлуки, облобызались и засыпали друг друга вопросами. Беседа ежеминутно прерывалась сигналом горна – «караул наверх!» – по которому Б. срывался с места и бежал встречать или провожать прибывающего или отъезжающего адмирала или генерала.

– Однако! Сколько их у Вас ездит! – не удержался я.

– И не говори! – с отчаянием отмахнулся Б. – Веришь ли: какой я старший офицер? Все мои обязанности исполняет первый лейтенант, а я только мотаюсь, – встречаю, провожаю – провожаю, встречаю.

– А это у Вас что же? – указал я на плотников, которые по бортам обширной кают-компании броненосца из досок и брусьев строили какие-то меблированные комнаты, навешивали двери, вставляли окна; маляры оклеивали стены обоями; обойщики прибивали занавески, расставляли мебель…

– Это все для штаба наместника! Ведь я до сих пор, как ни бьюсь, не могу узнать, сколько их всего? Когда кончится это великое переселение?..

– Ну, а если придется выходить в море, в бой?.. Ведь вот у нас, по приказу, всякое дерево, кроме насущно необходимого, всякая мебель, украшения – все свезено в порт… чтобы пожар не мог разгуляться. Переборки кают железные, а двери деревянные, – так даже двери сняли, заменили парусиновыми занавесками… А у вас тут квартиры строят и все из самых горючих материалов… как же вы пойдете?..

– Да ты остришь, что ли? – вдруг заволновался, словно даже обиделся Б. – Куда нам идти с этими порядками? Куда?.. Разве к черту!..

Я не мог с ним не согласиться. Действительно, вся окружающая обстановка, все распоряжения наместника, а главное, настроение, воцарившееся среди начальствующих лиц немедленно после подъема на «Севастополе» флага адмирала Алексеева, и речи его «всепреданнейших» – все явно показывало, что лозунг «беречь и не рисковать» вновь получил прежнюю силу, что «макаровские авантюры» безвозвратно осуждены и больше не повторятся…

В ночь на 17 апреля приходили на внешний рейд японские миноносцы. Вероятно, с целью набросать мин. Обнаруженные прожекторами и встреченные огнем батарей, поспешно скрылись, но, конечно, дело свое сделали.

В 1 ч ночи 20 апреля меня разбудили глухие удары отдаленных пушечных выстрелов.

«Где и по какому случаю? – думал я, стараясь привычным уже ухом разобрать, кто начал – правый или левый фланг?.. Досадно было бы из-за пустого любопытства в сырую, холодную, темную ночь покидать теплую койку и лезть на мостик. Все равно мы с нашего места в Западном бассейне не можем принять участие ни в каком деле…»

Внезапно раскаты одиночных выстрелов перешли в беспрерывный гул. Даже сквозь плотно задернутую занавеску иллюминатора пробивались отблески то ярко багряных, то зеленоватозолотистых негаснущих молний… Видимо, стреляли все, кто мог!.. Сна – как не бывало…

С мостика «Дианы» мы немного увидели. В просветы между Золотой, Маячной и Тигровой горами, словно сквозь промежутки между кулисами, мы, как статисты, ожидающие своего выхода, могли только догадываться о содержании драмы, разыгравшейся на главной сцене…

Это была третья, наиболее отчаянная попытка японцев запереть Порт-Артур.

Несомненно, что через своих шпионов они знали не только о неудаче предыдущей попытки, но и обо всех мерах, принятых нами к предотвращению новой. Они знали, что теперь уже нельзя попросту взять прямой курс к входу, но надо идти по искусственно созданному фарватеру. И вот – под бешеным огнем батарей и сторожевых судов – их миноносцы подошли к поворотным пунктам и стали маячными судами, указывая дорогу заградителям…

Очевидцы говорили, что это было похоже на сказку!.. Один миноносец взорвался на наших минах, один был утоплен артиллерией, вероятно, многие пострадали, – но свое дело сделали!..

Когда события минувшей войны уже не будут иметь значения ближайшего по времени, драгоценного опыта, добытого кровью, когда раскроются архивы, – мы, конечно, узнаем все, во всех подробностях, но в данный момент в своем рассказе я вынужден руководствоваться лишь своим дневником да сообщениями других очевидцев, не более его достоверными…

Всех брандеров-заградителей было 12. Четверо, подбитые или просто не выдержавшие огня, повернули обратно в море, 8 – дошли.

Все затонули вдали от входа, но все же два успели, извилистым фарватером, проникнуть за «Хайлар».

По счастью, они не легли поперек дороги, но это была не их вина, равно как и не наша заслуга, а просто судьба.

Во всяком случае, нельзя не признать, что уже второй раз блестяще оправдала себя система отражения атаки брандеров, детально разработанная при Макарове и объявленная его приказами. Береговые батареи, сторожевые и охранные суда и шлюпки действовали, как по нотам.

Наместнику, прибывшему на «Отважный», осталось только наблюдать за тем, как разыгрывается пьеса по партитуре гениального композитора – нашего дорого «Деда».

Поклонники талантов адмирала Алексеева, историки, пытающиеся еще более расцветить его и без того цветистые реляции, любят говорить о том, как он лично руководил отражением этой атаки брандеров-заградителей, «с которых сыпался град из поставленных на них пулеметов» («Русская Старина». Апрель 1907 г., стр. 71). В интересах восстановления истины не могу не указать, что, несмотря на «град», потерь с нашей стороны не было, а кроме того, несомненно, что если и был «град», то он сыпался на ближайших противников – сторожевые и охранные суда и шлюпки, а также на батареи скорострельных морских орудий, недавно воздвигнутые и вынесенные возможно вперед и ближе к уровню моря.

«Отважный» стоял в самом проходе, во второй линии обороны, между Золотой горой и воротами в Восточный бассейн. На него этот «град» никоим образом не мог быть направлен, и драгоценная жизнь наместника не подвергалась никакой опасности. Впереди «Отважного» были: два внешних бона, преграда из затопленных судов, первая линия обороны – «Гиляк» и прибрежные батареи – и, наконец, солидный бон, снабженный стальными сетями, опускающимися почти до дна, запирающий самый проход.

Вряд ли даже с «Отважного», стоявшего в трубе, а не в горле прохода, возможно было наблюдать за ходом дела и давать какие-либо указания. Это было бы возможно лишь с «Гиляка», находившегося на авансцене, но туда… наместник не счел необходимым проследовать.

Так или иначе, благодаря Богу, выход в море остался свободным, и вновь затонувшие японские брандеры только усилили подводный бруствер, созданный Макаровым из затопленных пароходов, делая новую попытку заграждения почти безнадежной.

11 февраля и 14 марта, при штилевой погоде, уцелевший экипаж брандеров-заградителей, пользуясь смятением (стоило ли заботиться о поимке 30–40 чел.?), уходил на мелких шлюпках в открытое море, где с рассветом его подобрали разведчики и миноносцы неприятельской эскадры. Нашими трофеями были только трупы, которые предавались земле с воинскими почестями, согласно уставу. (Между прочим, это обстоятельство вызвало в Японии течение нам сочувственное – многие увидели из этого факта, что мы уж не такие варвары, как про нас рассказывают.)

20 апреля дело обстояло иначе. Дул SO, балла 3–4; по внешнему рейду гуляла невысокая, но крутая волна, а с моря шла зыбь. Самая посадка на мелкие, в большинстве подбитые шлюпки представляла уже немало затруднений, а выгребать на них против волн и ветра оказывалось совершенно невозможным.

Те, у кого шлюпки уцелели и где их успели спустить на воду, вынуждены были выброситься на берег и сдаться в плен, прочие же плавали, держась за обломки, цепляясь за мачты и трубы, торчавшие над поверхностью моря, и отчаянно взывая о помощи… Надо ли говорить, что, как только кончался бой, наши паровые катера, только что бросавшие в неприятеля свои метательные мины, бросились спасать погибающих, ежеминутно рискуя сами разбиться в бурунах, ходивших над затонувшими пароходами…

При этом нельзя пройти молчанием одной весьма любопытной подробности. Холодная вода, по-видимому, отрезвляюще подействовала на тех, кого подбирали катера, но те, что высаживались на берег, полуголые, безоружные, с криками «банзай!» бросались на наших, спешивших к ним на помощь. Конечно, в такой обстановке ни солдаты, ни матросы не думали пускать в дело оружия, а отбросив винтовки, со смехом и шутками принимали «очумелых» на кулачки… Некоторых пришлось даже связать, так как они были совсем невменяемы… Недаром мы, осматривая из любопытства ранее затонувшие брандеры, удивлялись многочисленным откупоренным и полуопорожненным бутылкам коньяку, которые на них находили. Тем более странно, что вообще Япония – страна трезвости: национальный напиток – «саке» – крепостью не превосходит обыкновенного пива, а употребляют его крошечными чашечками… Ясно, что даже японские нервы не могли выдержать той поистине адской обстановки, в которой находились брандеры, приближаясь к цели, и опьянение патриотизмом, жаждой подвига надо было поддерживать более реальным опьянением… – алкоголем.

Каким-то путем это открытие с невероятной быстротой разнеслось повсюду и резко способствовало подъему духа в нашей команде, среди которой огромное большинство считает, что перед боем, как перед причастием, грех пить водку, и часто отказывается от казенной чарки, если обедать приходиться в виду неприятеля.

– Это не шутка! С пьяных-то глаз на рожон лезть! – ораторствовал на баке боцман Ткачев. – Нет! Ты мне вот, как свеча перед Истинным, докажи, как ты себя понимаешь! Какова есть твоя присяга!..

И слушая эти речи, откровенно скажу, мы – офицеры – ободрились. В нас опять зарождалась надежда… А что в самом деле, если все «как свеча перед Истинным?..» Неужели же ничего не удастся?..

С рассветом 20 апреля появилась на горизонте японская эскадра. Ждали бомбардировки. Был сигнал – «приготовиться принять бой на якоре», т. е. на перекидной огонь отвечать тем же. Однако ничего не состоялось.

Пришли первые, смутные, но недобрые вести о сражении при Ялу. Говорили, что потери около 2000 и до 22 орудий. Не хотелось верить… Значит, японцы там высадились? Как же мы прозевали? Наши орудия в их руках? Когда ж это было? А памятник «Славы», сооруженный из турецких пушек? Свалить его, что ли?..

22 апреля японская эскадра опять весь день держалась в виду Артура.

В 11 ч 30 мин на «Севастополе» флаг командующего флотом был заменен контр-адмиральским флагом. В командование эскадрой вступил В. К. Витгефт. Наместник уехал в Мукден. Правда, уже несколько дней на станции Нового Города стоял в полной готовности особый поезд, но к этому как-то привыкли, считая, что это только «на всякий случай». Отъезд произошел так внезапно, что из начальствующих лиц многие узнали о нем, как уже о совершившемся факте. О каких-либо проводах и помину не было. Рассказывали даже, что кое-кто из состоящих при наместнике, случайно бывших это утро в отлучке из дому, не попали на специальный поезд и были отправлены после…

Не скажу, чтобы это явное бегство произвело на эскадру сильное впечатление. Некоторые были даже довольны. Все, однако, видели в нем тревожный симптом. От громких суждений по этому вопросу воздерживались, так как всякие разговоры в кают-компании, через вестовых, немедленно передавались в команду, а мы переживали такой момент, когда следовало с особой заботой относиться к ее настроению.

Дополнительные известия с севера о Тюренчене – геройские атаки 11-го стрелкового полка, огромные процентные потери – несколько смягчили горечь первого впечатления. Было поражение, но не было сраму.

Историки, о которых я имел случай упомянуть, говорят, что «22 апреля наместник, по Высочайшему повелению, выехал из Порт-Артура со своим штабом в Мукден, передав командование эскадрой старшему – контр-адмиралу Витгефту…», но затем – «Военные события шли быстро. 23 апреля уже определилось место высадки японцев к северо-западу от о-вов Эллиот, в Бицзыво, там, где в 1894 г., во время войны с Китаем, японцы высадили мортирный парк…», а потому, еще с дороги, добежав только до Вафаньгоу, 23 апреля наместник уже телеграфировал Витгефту «о своевременности и особо важном значении, в интересах обороны крепости, минных атак неприятельских транспортов, сосредоточенных в сфере действия наших миноносцев»[67]67
  «Русская Старина», апрель – май 1907 г. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Подумать страшно, сколько несчастья принесло России то обстоятельство, что блестящая мысль – воспрепятствовать высадке японцев – осенила наместника лишь в Вафаньгоу, вне пределов досягаемости японских орудий, вне обязательства лично руководить рискованным предприятием!.. Мы, находившиеся в Порт-Артуре, хорошо знали, что, конечно, «военные события шли быстро», но все же не настолько, чтобы намерение японцев высадиться в Бицзыво определилось лишь после отъезда наместника из Порт-Артура «по Высочайшему повелению». Мы хорошо знали (телеграфная тайна, хотя и обеспечена присягой, но не всегда непроницаема), что Высочайшее повеление было испрошено, что уже с 15 апреля японцы явно готовились к высадке в Бицзыво, базируясь на группах островов Эллиот и Блонд; что они строили боны в узких проливах, а широкие заграждали минами и все – со стороны Порт-Артура; что к 21 апреля эти охранительные работы подошли к Бицзыво на дистанцию 7 миль, явно указывая пункт предполагаемой высадки; что именно ввиду такого положения вещей наместник всеподданнейше запрашивал, что ему делать: оставаться ли в Порт-Артуре, который ежечасно мог быть отрезан, или уехать в Мукден; что именно это время и было наиболее благоприятно для воспрепятствования широкому развитию операции японцев, но время это не было использовано; что бегство наместника, который раньше, чем быть наместником, был адмиралом и место которого было во главе его флота, – последовало не по Высочайшему «повелению», но с Высочайшего «соизволения», им же испрошенного… А это – разница!..

23 апреля японцы высадились. Железная дорога была испорчена. С нашей стороны им не было оказано никакого сопротивления.

В ближайшие за тем дни выяснилось, что это был только летучий отряд. Железнодорожное сообщение восстановилось, и даже благополучно пришли с севера два больших поезда с боевыми припасами. Можно сказать – удачно проскочили!

Японская эскадра ежедневно появлялась в виду Артура. По сведениям от китайцев, перед Бицзыво держалось до 70 судов. Японцы, по-видимому, колебались приступить к решительной высадке. Они не были уверены, заперт ли Порт-Артур последними брандерами, а ведь если нет, то наше бездействие могло быть объясняемо выжиданием, выбором удобного момента, чтобы броситься на них в самый разгар десантной операции.

Эскадра глухо волновалась. Возбуждение росло. В самом деле: у нас было 3 исправных броненосца[68]68
  Повреждения «Севастополя» не мешали ему (при Макарове) выходить в море 5 и 28 марта. – Примеч. авт.


[Закрыть], 1 броненосный и 3 легких крейсера I ранга, 1 крейсер II ранга, 4 канонерки и более 20 миноносцев. Казалось бы, с такими силами можно предпринять что-нибудь против высадки, происходящей от нас в расстоянии 60 миль! В кают-компаниях горячо обсуждался такой план. Пользуясь весенней погодой (часто набегали легкие туманы), выйти из Артура, по возможности незаметно, разгромить транспортный флот и возвратиться обратно, конечно с боем, так как японцы несомненно постараются не пустить нас назад. Это был бы даже не бой, а прорыв в свой собственный, хотя и блокируемый порт. Разумеется, мы сильно бы потерпели, но повреждения в артиллерийском бою всегда легче минных пробоин: при починке их обыкновенно можно обойтись и без дока, и без кессона, а значит, к тому времени, как будут исправлены «Цесаревич», «Ретвизан» и «Победа», мы опять окажемся в полном составе. Наконец, если бы даже бой вышел решительным и несчастным для нас, если бы наши главные силы были почти уничтожены, – попало бы и японцам! Им пришлось бы уйти надолго и основательно чиниться, а тогда в каком положении оказалась бы высаженная армия, которую мы (по числу транспортов) определили примерно в 30 тысяч?.. Без запасов, без обоза, она вынуждена была бы отступить к Ялу на соединение с действовавшими там войсками…

Раненые русские солдаты возле больницы Мариинской общины в Порт-Артуре

Для успокоения горячих умов из высших кругов был пущен слух, что наше бездействие входит в планы генерала Куропаткина. Будто бы он сам просил наместника не мешать японцам высаживаться к востоку от Порт-Артура, опасаясь высадки в Ньючванге. В победе на суше, конечно, не было сомнения. Приводилось даже изречение какого-то великого полководца, сказавшего, что он знает 12 способов высадки десантной армии и ни одного способа обратной посадки ее на суда в случае неудачи, а потому рекомендовалось не рисковать судами и всячески беречь эскадру именно для этого момента, когда придется «не пускать японцев домой»… Знакомый лозунг «беречь и не рисковать» внушал некоторые сомнения в достоверности этого слуха, но других объяснений не было.

Все знали, что накануне своего отъезда наместник имел совещание с главными из начальствующих лиц. Какие решения были приняты на этом совете – хранилось в тайне. Кое-что, однако же, обнаружилось само собою довольно быстро. Заговорили, что вновь строящиеся батареи сухопутного фронта будут вооружены морскими орудиями, а вскоре вышел и соответствующий приказ. Огорченных утешали тем, что орудия будут сняты только с поврежденных броненосцев и притом временно, пока они чинятся и вынуждены бездействовать. Что-то плохо верилось!..

24 или 25 апреля (в точности не могу сказать – не записано) под председательством Стесселя состоялось (на «Севастополе») совещание всех начальников отдельных частей морских и сухопутных.

Командир, вернувшись на крейсер, ничего не рассказывал (оттого и в моем дневнике не отмечены в точности день и час этого злополучного совещания). Однако уже утром 26 апреля всем и все стало известно, так как протокол заседаний на подпись участвовавшим возил обыкновенный рассыльный. Роковая бумага не была даже вложена в конверт, и ознакомиться с ее содержанием мог всякий до судовых писарей и вестовых включительно. На «Диану» ее привезли рано утром 26 апреля. Командир еще спал; папку подали мне, и, развернув ее, я имел несчастье прочесть то, что на Артурской эскадре называли «Великой хартией отречения флота». Вот подлинные строки, которые я занес в мой дневник по поводу этого события.

«26 апреля. Случайно прочел знаменитый протокол совещания – акт самоупразднения флота. Стыдно! Слава Богу, все же нашлись двое, которые не подписали этой гадости!»

Протокол начинался заявлением, что в настоящем положении эскадра не в состоянии иметь какого-либо успеха в активных действиях, а потому, до лучших времен, все ее средства должны быть предоставлены на усиление обороны крепости…

Настроение на судах было самое подавленное, не многим лучше, чем в день гибели Макарова… Рушились последние надежды…

Несмотря на всю неловкость вопроса, я не вытерпел и обратился к командиру за разъяснениями: «Как могли? Как согласились?..» По-видимому, он не был в особенно разговорчивом настроении, но охотно и даже торопливо пояснил, что предыдущее заседание было простой формальностью, что все было решено самим наместником, в совете, накануне отъезда, что им, собственно, пришлось только составить протокол, оформить… что инструкции, оставленные наместником, достаточно ясно предначертывают программу дальнейших действий, что авантюры a la Makaroff[69]69
  В стиле Макарова (фр.). – Примеч. ред.


[Закрыть] надо забыть, что истинно государственный ум, и т. д. и т. д.

– Но почему же тогда не написано прямо, что это приказание наместника? К чему эта комедия совета? Ведь этот протокол, под которым нет самой главной подписи, в котором даже не упоминается его имени, – ваш обвинительный акт!

Капитан возражал крайне смутно, ссылаясь на то, что нечего разговаривать, когда приказывают, что все равно из протеста ничего не вышло бы…

Иные не допускают мысли, чтобы решение совета могло быть предрешено наместником, а я утверждаю, что в той атмосфере, которая была им создана, члены различных совещаний только и думали о том, как бы угадать мысли его превосходительства[70]70
  Здесь В. И. Семенов, обличая несостоятельность наместника и главнокомандующего – Е. И. Алексеева, невольно сгущает краски. К сожалению, контр-адмирал В. К. Витгефт, его младшие флагманы и командиры больших кораблей сами предпочитали пассивный образ ведения боевых действий на море, склоняясь, по аналогии с обороной Севастополя в 1854–1855 гг., к защите сухопутной «твердыни» корабельными орудиями и личным составом. Это совершенно очевидно просматривается в сохранившихся протоколах собраний «флагманов и капитанов» в мае – июле 1904 г. Постановления собраний, проникнутые мыслями о заведомом превосходстве японцев на море, вызывали возмущение адмирала Е. И. Алексеева, который пытался активизировать действия флота на главном – морском – направлении. Известно, что и С. О. Макаров был недоволен большинством командиров кораблей и некоторых из них успел заменить. После гибели командующего флотом сторонниками активных операций отчасти проявили себя начальник штаба В. К. Витгефта контр-адмирал Н. А. Матусевич, капитан 1 ранга Н. О. Эссен (командир «Севастополя») и капитан 2 ранга Ф. Н. Иванов (командир «Амура», впоследствии «Баяна»). Известно, что правильные взгляды на роль флота под Порт-Артуром (решительный морской бой с противником) пытался отстаивать флагманский штурман штаба эскадры лейтенант Н. Н. Азарьев, погибший на «Цесаревиче» в сражении 28 июля 1904 г. в Желтом море.


[Закрыть].

Кто умел их угадывать – преуспевал; кто плохо угадывал, но старался – к тому отношение было снисходительное; но кто смел «свое суждение иметь» – над тем можно было поставить крест.

В первые дни войны, после того как крепость и эскадра были захвачены врасплох, все начальствующие лица Порт-Артура жили под гнетом неизвестности и страха, но не за судьбу крепости или эскадры, а за свою собственную, всецело зависевшую от того, как «он» взглянет на происшествие, как повернет дело… Главным секретом того энтузиазма, с которым был встречен Макаров, являлась уверенность, что с момента его прибытия ближайшему начальству уже не придется ломать голову над вопросом: – А каков по этому поводу взгляд наместника?

Да! Подготовка поражения эскадры Тихого океана началась с декабря 1899 года, т. е. с момента прибытия в Порт-Артур адмирала Алексеева, успешно превратившего ее корабли в плавучие казармы, а из личного состава ее, не менее успешно, вытравившего всякий живой дух, всякий намек на личную инициативу.

Широко пользуясь всей полнотой бесконтрольной власти, бывшей в его руках, он сумел людям и храбрым и разумным, какими они показали себя в боях с неприятелем, внушить сознание полной бесполезности всякой попытки повлиять на принятое им решение, мало того – внушить, что малейшее несогласие с его взглядами есть уже преступление.

Этот гипноз, создававшийся в течение нескольких лет, этот гнет, под которым жила эскадра во времена наместничества, был так силен, так вошел в плоть и в кровь, что даже после… бегства адмирала Алексеева, даже в осажденном, отрезанном от мира Порт-Артуре – он долго еще чувствовался…