Текст книги "Господа офицеры и братцы матросы"

– На нас, навигаторах, весь флот держится! – говаривал дружкам за столом питейным. – Кто знает нынче капитанов короля португальского, что округ Африки в Индии плавали? Никто! А имя Васки да Гаммы – великого навигатора – известно каждому просвещенному мореплавателю!

– Ну, ты даешь, Иваныч! – искренне восхищались товарищем шкиперы да боцманы: – Головастый ты у нас, прям как немец!

Жена ж знатока штурманских Ирина Николаевна восхищения дружков не разделяла.

– У всех мужики как мужики. Все что-нибудь со службы домой тащут, кто рыбку, кто окорочок, кто холстинку залатанную. Мой же – одна прореха! Все по грамотеям бегает да книжки напролет читает! И пошто я такая несчастная! – жаловалась она своим подругам.

– И то, Николавна, – сочувствовали те. – Не повезло тебе, сердешной, в жизни, еще ты со своим дурнем намаешься!

Проплавал Слизов одну кампанию, затем вторую. Приметило его начальство, стало от иных отличать, в пример ставить. Хорошие штурманы во все времена в цене немалой! Получил Слизов и повышение – стал старшим штурманом на корабле линейном. Стал и деньги неплохие получать, квартиру приличную снял. Жена его о былых разговорах с подружками позабыла.

– Я теперь супружница штюрманская, а потому дама солидная и почтенная! – гордо объявляла она при случае.

– Возгордилась! – шептались промеж себя бабы. – Барыней стала! Вот ведь что значит мужика башковитого охомутать! Живи и радуйся!

Казалось бы, уж теперь-то надо было Слизову наконец успокоиться. Все в его жизни устроилось вполне. Надо лишь отплавать пять-шесть кампаний, а затем куда-нибудь под Казань на должность фортмейстерскую, лесами корабельными заведовать. Место сытное и доходное. Предел мечтаний каждого флотского штурмана. Но и теперь сын конюха не угомонился! Завел он дружбу с профессором Кургановым, что в морском корпусе науки точные читал, и наладился к нему при каждом удобном случае наведываться, уроки брать. Смеялся Курганов:

– Экий ты, Петр Иваныч, настырный, будто в академики метишь!

Смущался тогда Слизов, треуголку в руках сжимая:

– Хочу лишь от учености вашей малую долю перенять, чтобы дело свое познать до тонкостей предельных. А мечту имею найти способ, чтоб в море плавая долготу определять!

Тут уж и Курганов посерьезнел, вздохнул тягостно:

– Сие есть задача неразрешимая. Ни англичанин Невтон, ни наш академик Эйлер решенья ее не осилили. Куда уж нам тщиться! Ладно, доставай учебник, будем делать урок!

Прошло еще немного времени, и не стало Петру Слизову равных в штурманском деле на всем флоте. Теперь капитаны перед очередной кампанией за Слизова чуть не в драку, какими только посулами не прельщали. И было из-за чего! С таким штурманом любой капитан был как за каменной стеной. Теперь Слизова даже флагманы по имени отчеству величали за ученость его и мастерство. Так и служил штурман Слизов до самой турецкой войны 1768 года. Когда ж стал собирать адмирал Спиридов эскадру в пределы Средиземные, вспомнил он и о Слизове. Должность Петру Ивановичу определили большую – старшим штурманом всей эскадры.

Едва прибыл Слизов на флагманский «Евстафий», тут же прибил в своей выгородке над гамаком картинку малую. На той картинке персона какая-то в шляпах с перьями. Спрашивали штурмана:

– Кто таков мужик на картинке?

– Сей портрет персоны кавалера Васки да Гаммы – первейшего из штюрманов мира! – был ответ Слизова.

Затем был сложнейший поход в Средиземное море. Свой «Евстафий» Слизов привел к месту эскадры на острове Минорка первым. После был Хисский бой. Когда ж свалился «Евстафий» на абордаж с турецким флагманом, Слизов храбро дрался на палубе, когда ж от взрыва крюйт-камеры «Евстафий» взлетел на воздух, Слизов был отброшен далеко в море. Долгое время плавал он, оглушенный. Держался за обломок мачты, да еще поддерживал обессилевшего капитана Круза. Так их вдвоем и вытащили.

За заслуги в Чесме, по ходатайству Спиридова, был даден Слизову мичманский чин и пожаловано личное дворянство. Затем были походы и сражения иные. Закончилась экспедиция, и флот вернулся в Кронштадт.

Началась обыденная служба. Скоро, очень скоро почувствовал Слизов, как обходят его чинами и должностями, как смеются в спину сопливые мальчишки, но родовитые и со связями. Впрочем, по этому поводу Петр Иванович особо не печалился. Дело свое он знал и делать его привык на совесть. От особ интригующих старался держаться подальше.

– И чего нервы друг дружке трепать? – удивлялся искренне. – Море большое – всем места хватит!

Дружбу водил Слизов с приятелями старыми – шкиперами да боцманами. Накоротке знался с адмиралом Крузом, с которым породнила его чесменская купель. Частым гостем в слизовском доме бывал и молодой капитан первого ранга Муловский. С Муловским Слизов отплавал две кампании на фрегате. Первый – капитаном, второй – старшим из лейтенантов. И хотя годился Гриша Муловский Слизову по летам в сыновья, отношения меж ними были самые сердечные. Кто знает, что сблизило таких, казалось бы, совершенно разных людей – блестящего молодого офицера и старого трудягу-моряка? Может быть, общая любовь к морю да еще неистребимая тяга к знаниям?

– Ишь, халдрон-то наш все с книжками бегает, мол, я не я, а как был сиволапым, так им и останется. Одно слово: х-а-л-д-р-р-о-н!

Халдронами в те годы презрительно называли корабельных штурманов, тех, что не допускались в кают-компанию и, завидев офицера, должны были вставать перед ним во фронт.

Шли годы, и наконец наступил день, когда сын конюха стал капитаном первого ранга. Но дома Слизову так и не сиделось. Почти каждый год просился он перегонять новостроенные корабли из Архангельска вокруг Скандинавии в Кронштадт, а когда подустал от бесконечных штормов, полюбил всей душой шхеры финляндские, куда и старался в плавание напрашиваться. Тут уж и видавшие виды моряки удивляться стали.

– И что ты сыскал там, Иваныч? – говаривал при встрече адмирал Круз. – Ведь хуже места для мореплавателя пойди в целом свете не сыщешь! А ты ж туда как на ярмарку ездишь!

– Да потому и катаюсь, что мне по худородству моему самое там и место! – отвечал ему седовласый капитан первого ранга. – Политесы там без надобности, начальство тож далече. Зато уж плавание шхерное – ровно что война. Все время настороже быть надобно, чуть рот раззявил – и уже на камешке сидишь! А я ж в этих шхерах – что волк в лесу, любую тропинку знаю!

Правду говорил Петр Слизов, ибо не было на всем российском флоте более капитана, равного ему в искусстве шхерных плаваний. Не только каждый пролив зал он как свои пять пальцев, но и риф подводный за добрую милю нутром чуял. Так и служил капитан первого ранга Петр Иванович Слизов Отечеству верой и правдой, сердцем и душой.

Гребной флот России всегда влачил существование достаточно жалкое. О нем вспоминали только тогда, когда, как говорится, клевал жареный петух. Так уж повелось, что в мирное время галеры потихоньку гнили на приколе, а чуть в Швеции начинали высовывать из ножен мечи, на кронштадтских и петербургских верфях начиналась паника и суета – это в очередной раз создавали практически заново галерный флот. Из наблюдений очевидца: «Гребной флот почти всегда бывает смешан с парусным, действие же галерами совсем разнится от управления парусными судами.

Другая конструкция, другая оснастка, другие названия всякой вещи, другой порядок в плавании и прочая; так что офицер, служивший довольно на кораблях, если вступит на галеру, должен учиться узнавать вещи, их употребление и наименование. Не видав галер, всякий мореходец удивится, что для того, чтоб остановиться на якоре, бросают с галер по два якоря: один в носу, а другой с кормы. Большую еще перемену встретит офицер, привыкший к галерной службе, когда случится быть ему на корабле».

В годы русско-шведской войны 1788–1790 годов Петр Слизов совершил немало подвигов, покрыл себя славой в тяжелейшем сражении при Фридрихсгаме. Его произвели в капитан-командорский чин, но контр-адмиралом, увы, он так и не стал. Худородности и штурманского прошлого ему так и не простили…

Глава вторая
Учеба в морском корпусе

Чтобы стать полноценным морским офицером, во все времена необходимо было иметь определенные теоретические познания и практические навыки. Именно поэтому уже с первых дней рождения отечественного флота особое внимание было обращено на подготовку офицерских кадров. Так как в России в ту пору никакой учебной базы не существовало, первых будущих моряков отправляли в Европу. Учеба там была еще та! Каждый познавал морское дело в силу своего разумения и желания, денег при этом на жизнь, как всегда, не хватало, да и нравы будущих морских офицеров кротостью не отличались.

В одном из своих писем из Бреста на имя секретаря царя Макарова Канон Зотов писал так: «Я от своей ревности все, что имел при себе, им роздал: парик, кафтан, рубахи, башмаки и деньги, одним словом, себя разорил… лучше бы было их перебить, что просят, нежели нам срамиться, а их здесь голодом морить». Дело в том, что французское адмиралтейство, которое отвечало за обеспечение русских гардемаринов, словно в издевку удерживало у себя присылаемые им на учебу деньги, выдавая в день каждому по двенадцать копеек. Голодные гардемарины целыми днями рыскали по городу в поисках какой-либо черной работы. Ведь даже мундир стоил пятьдесят ефимков. Где уж тут думать об учебе!

Адмирал С. И. Мордвинов писал о своей учебе в петровское время в Европе: «Будучи во Франции около шести лет, сначала получил я из России жалования только за полтора года 180 рублей и жил на своем коште… по прибытии в Амстердам получил из дому вексель, из которых денег послал заплатить в Бресте долг».

Из сообщения историка об обучении российских гардемаринов в Испании: «По ордеру королевскому, всякой гардемарин должен быть во втором часу ночи (то есть по захождении солнца) на своей квартире, и никуда не отлучаться, за чем досматривают бригадиры, обходя квартиры. Ежели который гардемарин провинится, то наказывают: первый раз – арест на квартире; второй – сажают в камору и замыкают; третий – по великой вине, сажают в тюрьму и есть, кроме хлеба и воды, не дают. Учение производилось так: поутру соберутся все в церковь в указный час, и с ними очередной бригадир – к обедне; потом в академии учатся математике, все, два часа. После обеда сходятся во второй раз в три часа пополудни, и три кварты учатся артиллерийскому искусству, две кварты солдатскому артикулу, одна – на шпагах биться и одна ж учатся танцевать.

6-го августа (старого стиля) расписали нас на кварты; и как гишпанские, так и наши гардемарины ходили в академию всегда, кроме того что мы к обедне не ходили. С ними вместе учились солдатскому артикулу, танцевать и на шпагах биться; а к математике хотя и приходили, но сидели без дела, ибо не знали языка. Сколько ни просились на действительную службу, на галеры, но им отвечали, что его королевское величество содержит только шесть галер, да и те в Сицилии. Жалованья королевского им на руки не давали, а платили за них: за пищу и за квартиру в месяц, от чего они имели необходимую пищу, а пили только воду… За мытье рубашек и прочего, переменяя по три рубашки в неделю – % песо, по паре башмаков – 9 реалов да плата балбиру (брадобрею – В. Ж), который брил им бороду два раза в неделю, а парики нам пудрил три раза в неделю – 4 реала. Оставалось от месяца по 4 реала и 5 кварт; и те платили, за гардемаринов, портному за починку верхнего платья, или кто что возьмет новое в счет жалованья».

Обходились наши гардемарины и в венецианской службе без теории наук, но там они были заняты действительною службою и, как мы видели, боевою жизнью; да, кроме того, окружены и в службе и в жизни людьми говорящими славянским наречием. Здесь же, без средств к развлечению, без знания языка, вынужденные высиживать классы математики, не понимая ничего из преподаваемого, раскиданные по квартирам, без права сходиться между собою иначе как в академии; люди боевого дела, они должны были тратить телесные силы на фехтованье и на смешные для степенных русских военных людей прыжки в уроках танцев. Один из них не выдержал: «Иван Аничков сошел с ума и содержался в крепости, ибо делал всякие непорядки и говорил вздор». Приезд их в Кадикс ознаменовался печальным событием. Заболел князь Алексей Белосельский и на чужбине отдал богу душу. У его кровати писали наши горемыки горькую, слезную просьбу.

В эпоху российского парусного флота главным учебным заведением флота был Морской кадетский корпус, а потому ведя разговор о повседневной жизни моряков парусного флота мы должны ближе познакомиться с тем, как и чему учились в Морском корпусе будущие офицеры российского флота.

Начнем с того, что условия обучения и воспитания в Морском корпусе были весьма спартанскими. Многое зависело от личности директора корпуса. Когда директор только обозначал должность, там процветали воровство продуктов и побои воспитанников. Впрочем, и сами кадеты были ребятами не робкого десятка. В корпусе всегда процветал культ силы, поэтому кадеты старших курсов нещадно эксплуатировали своих младших товарищей. Порой доходило до откровенного издевательства. Начальство смотрело на это как на неизбежное зло.

Безобразничали морские кадеты давно, еще со времен Петровской навигационной школы в Москве. Тогда в честь первого начальника школы немецкого профессора Форвартсона их прозвали фармазонами, сие прозвище в уголовном жаргоне дошло до наших дней… Почти до средины XVIII века шайки гардемаринов грабили ночью в столице. При этом будущие офицеры грабили и воровали в основном продукты и выпивку. Удачные набеги на город сразу же весело отмечались. Если грабителей ловили, то немедленно отправляли в матросы.

При заботливых директорах положение кадет улучшалось, воровство сразу же уменьшалось.

По прилежанию, а главное – по способностям гардемарины разделялись на «теористов» и «астрономистов». Первыми проходился высший анализ, астрономия, теоретическая механика и теория кораблестроения; вторыми – только навигация и необходимые для кораблевождения сведения из морской астрономии. Лучшие из «теористов» пользовались между товарищами почетным титулом зейманов (зеймэн (нем.) – морской человек), и из них в большинстве впоследствии вышли знаменитые адмиралы, капитаны, кругосветные мореплаватели и известные гидрографы. Из «астрономистов» в большинстве выходили заурядные служивые, а иногда, смотря по характеру и способностям, появлялись не только хорошие, но и отличные практические моряки.

Кадеты, достигнувшие в корпусе совершеннолетия и желавшие поскорее освободиться от учения и стать офицерами, по окончании «кадетского» курса могли изъявить желание поступить в морскую артиллерию. Тогда их переводили в особый артиллерийский класс, где, получив скромные научные сведения по избранной ими специальности, они через год, следовательно, ранее своих товарищей, производились в офицеры – констапели морской артиллерии.

Историк отечественного флота Ф. Ф. Веселаго писал: «Кадеты и гардемарины были все из столбовых дворян… Приемного экзамена не было; поступали иные вовсе не знающие грамоты, и таких набиралось около полусотни, которые составляли особенный класс, на языке воспитанников характерно называвшийся «точкою». Воспитанники неспособные или ленивые в этой точке пребывали по году, по два, а иногда и долее.

В классах сидели по восьми часов в сутки; утром от 7 до 11 часов проходились математические и морские науки и иностранные языки; вечером от 2 до 6 часов все другие предметы. Кроме учебников математических и морских наук и катехизиса, других печатных руководств не было. Преподавание происходило без программ и правильных переводных экзаменов и предоставлялось добросовестности учителя. Поэтому, например, случалось, что весь курс всеобщей истории ограничивался только частью древней, русская грамматика оканчивалась именами прилагательными и т. п.

Хозяйственная часть, по взглядам того времени, шла удовлетворительно, потому что давала экономию, конечно, в ущерб многому, а главнейше, здоровью воспитанников. Но в воспитательном отношении в главных чертах сохранились те же порядки, какие существовали за пятьдесят лет назад, при основании корпуса. Одним из таких порядков было соединение возрастов: в одной роте, в одних комнатах, жили молодые люди 19, 20 лет и юноши и дети 16 и даже 10 лет. При таком смешении воспитанников естественно между ними господствовало право сильного, и младшие, как слабейшие, поставлены были в необходимость беспрекословно исполнять все требования старших. Исключение составляли только гардемарины, у которых все кадеты, несмотря на возраст и силу, находились в полном подчинении и послушании. Корпусные офицеры дежурили по неделям, и при воспитанниках были только во время обеда, ужина и привода в классы…

В каждом классе преобразованной из Навигацкой школы Морской академии за порядком наблюдал «дядька», в обязанность которому было поставлено «иметь хлыст в руках; а буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным хлыстом бить, несмотря какой бы ученик фамилии ни был, под жестоким наказанием, кто поманит», то есть, кто будет потворствовать. В числе наказаний того времени были и такие: «сечь по два дни нещадно батогами, или по молодости лет, вместо кнута, наказать кошками», а за преступления более важные гоняли шпицрутенами сквозь строй и после этого оставляли, по-прежнему, в ученьи. Спустя с небольшим полстолетия, во время пребывания Морского корпуса в Кронштадте, необходимость заставляла кадет, от сильного холода в спальнях, затыкать разбитые в окнах стекла своими подушками и по ночам целыми партиями отправляться в адмиралтейство на добычу дров для топки печей. Дикая грубость нравов не щадила и учителей: тех из них, которые были поведения не совсем одобрительного, в случае их «загула», отправляли для вытрезвления в трубную (сарай, в котором находились пожарные инструменты) и там садили «в буй». Так назывался тяжелый обрубок толстого дерева, к которому был прикован один конец цепи, а другой, оканчивающийся ошейником, запирался на шее провинившегося. Офицеров карцовского времени, по рассказам близко знакомых с подобными порядками, конечно, не могло поражать, например, такое обстоятельство, что на корпусном дворе иногда выходила рота на роту, и после такого побоища оказывалось несколько человек с значительными ушибами, или что, не говоря о взрослых, ребенку 10, 12 лет зимней ночью приходилось странствовать по длинной открытой галерее, иногда занесенной на пол-аршина снегом, в самой легкой обуви и еще легчайшем одеянии. Для тогдашних воспитателей многое, ужасающее нас теперь, казалось совершенно естественным и обыкновенным.

…Кроме математики и морских наук, на другие предметы, называвшиеся тогда «словесными», к которым принадлежали русский и иностранные языки, история и география, обращали очень мало внимания, и при переводах из класса в класс они не имели значения. Преподавание этих «словесных» наук шло в корпусе так же или немногим лучше того, как в восьмидесятых годах прошедшего столетия, когда из истории давались только краткие хронологические таблицы; а географии приказано было, не задавая уроков, стараться обучать «через затвержение при оказывании по очереди всех в классе».

Хорошее преподавание «словесных» предметов было редким явлением еще и потому, что для них учителей назначали из воспитанников гимназии, не по склонности или знанию предмета, а по открытию вакансии и необходимости дать место ученику, окончившему курс. Тяжело было положение этих молодых учителей из гимназистов. Кадеты и гардемарины были все из столбовых дворян, гимназисты – из разночинцев. В классах они учились вместе; но последние были во всем, сравнительно, принижены: стол их был хуже кадетского, в классах на их обязанности лежало приносить мел, губку и т. п. Вообще, держали их в таком положении, которое не могло возбуждать уважения к будущим наставникам, и чтобы заслужить его, со стороны их требовалось много ума, такта и терпения. Но, несмотря на такие невыгодные условия, в числе преподавателей корпуса, вышедших из гимназистов, бывали люди высоко достойные, сведущие и оставившие добрую память у своих учеников. В числе учителей были некоторые и корпусные офицеры; но из них о знании предмета и успехах воспитанников редко кто заботился; были и такие, которые почти не показывались своим ученикам, и это оставалось незамеченным.

Педагогическая заботливость их выражалась преимущественно в розгах, употреблявшихся любителями в варварских размерах. Прежде сечь мог всякий офицер всякого воспитанника, по собственному усмотрению, но потом это право предоставлено было только ротным командирам. Подобные воспитательные приемы, первоначально появившиеся в грубое время основания Навигацкой школы, традиционно передавались от одного поколения воспитателей другому и, видоизменяясь только в своих формах, дошли до карцовского времени. Но между ними и тогда выдавались прекрасные, достойнейшие люди, сознающие важность своих обязанностей и употреблявшие все силы, чтобы принести возможную пользу порученным им воспитанникам. Таковы были Гамалея, Гарковенко, князь С. А. Ширинский-Шихматов и немногие другие.

Весной, по окончании классных занятий, большую часть младших кадет распускали к родителям и родственникам, а старшие кадеты и все гардемарины отправлялись в плавание на корпусных судах: фрегатах «Малый» и «Урания», бриге «Симеон и Анна» или на кораблях Балтийского флота. Назначение для гардемаринов отдельного судна, как бриг «Феникс», для плавания по портам, нашим и заграничным, было событием исключительным. Кадеты, не ушедшие в плавание, выводились летом на короткое время в лагерь на Смоленское поле или на так называемый лагерный двор – принадлежавший корпусу большой луг, находившийся на углу Большого проспекта Васильевского Острова и 12-й линии.

Карцев, выказавший некоторую энергию в первое время управления своим корпусом, в последующие годы, назначенный сенатором и потом членом государственного совета, по множеству других занятий, передав все заботы по корпусу своим помощникам, так далеко держался от воспитанников, что они видели его не более одного и редко двух раз в продолжение целого года. Подобное отношение главных начальников учебных заведений к своим педагогическим обязанностям и поражающая нас теперь грубость нравов были не в одном Морском корпусе, но почти во всех подобных ему учебных заведениях».

Из почти неизвестных воспоминаний Д. Б. Броневского, учившегося в Морском корпусе в конце XVIII века. Думаю, что несмотря на весьма обширную последующую цитату, читатель найдет в воспоминаниях Д.Б. Броневского много любопытного о быте кадет и гардемарин русского парусного флота. Итак, предоставим слово Д.Б. Броневскому: «В мое пребывание в Морском корпусе строевой службы не было; правда, что маршировали, но учителем у нас был танцмейстер Де-Роси. Можно представить себе, что это за маршировка была! Что некогда существовало фронтовое образование в Морском корпусе, то на это было доказательство в ротных амуничниках, где хранились ружья и очень красивые каски. При мне установлен был новый мундир для морских кадет. Он был двубортный, темно-зеленого сукна, с дутыми пуговицами; на эполетах вышитые золотом якоря, исподнее из белого сукна, длинные сапоги и треугольная шляпа. Голову пудрили и носили косу. В домашнем костюме перемена была только в том, что вместо длинных сапог носили башмаки, и головы не пудрили; я застал еще старинный мундир, который донашивали…, белье переменяли два раза в неделю и вообще за опрятностью строго смотрели. Всякий день поутру дежурный офицер осматривал кадет и горе тому, у кого найдется какая-нибудь неисправность в одежде! Оставить без булки (это был обыкновенный завтрак и булки эти были очень вкусны) было легким наказанием, а то и розги. Особенно был нещаден Елисей Яковлевич Гамалея, который после Мамаева был нашим ротным командиром. Дня субботнего трепетали все те, которые в продолжение недели кому-либо из своих учителей плохо отвечали, и поэтому дежурная комната в субботу наполнялась кадетами, и считалось необыкновенным счастьем, если кто оттуда выйдет не высеченным. Словом, розги очень часто употреблялись и иногда за маловажные проступки. Кормили нас дурно: негодная крупа в каше, плохая говядина нередко подавалась на стол, и притом в меру отпущенный хлеб приводил в отчаяние наши молодые желудки. Смело могу сказать, что все шесть лет, проведенные мной в корпусе, были временем строгого воздержания в пище, исключая тех дней, когда в дни отпусков, по неточному расчету эконома поставят лишние приборы, тогда, кто проворней, прибор этот приберет к себе на колени и воспользуется двойною порцией. У нас была всеобщая ненависть против эконома, и его клеймили именем вора и на стенах корпуса и даже на деревьях летнего сада.

Дежурные офицеры показывались в камеры в известные часы, а в остальное время внутренний порядок лежал на старших и подстарших, которые выбирались из гардемарин; лучшие из них производились в унтер-офицеры. Офицеры редко бывали с кадетами, от этого в ежедневной их жизни было много произвола. Как в обществе неустроенном, где нет строгого полицейского надзора, преобладает физическая сила, так и у нас кулачное право развито было в высшей степени. По поступлении моем в корпус, мне надо было стать в ранжир по физической силе и потому выбран мне был сперва один, а потом другой соперник; с обоими по очереди я обязан был выдержать бой на кулаках: одного я одолел, а другой меня поколотил. И из этих двух боев выведено было весьма логическое заключение: все те, которые подчиняются силе поколоченного мною кадета, подчиняются и мне; напротив те, которые сильнее поколотившего меня, суть мои повелители, и я обязан им повиноваться, под страхом быть поколоченным. Бывали случаи, что за невинно угнетаемого вступались богатыри ротные, но это редко случалось, и все мы жили в беспрерывной междусобойной войне до производства в гардемарины. Достигнув до этого вожделенного чина, у кадет прежние дикие замашки смягчались; показывались понятия о чести и прежде бывший дикарь стал походить на человека. Впрочем, у этих молодых людей, кроме уважения к силе физической, были и свои хорошие свойства. Они не терпели слабодушия, лукавства, похищения чужой собственности и провинившиеся в подобных проступках наказывались жестоко. В этой спартанской школе было и свое хорошее. Здесь закаливали характер в твердую сталь; здесь получалось омерзение ко всему низкому, и я уверен, что на многих моих товарищей это воспитание благодетельно подействовало; утвердительно могу сказать о себе, что оно мне принесло большую пользу».

* * *

Как правило, все родители, отдавая детей в Морской корпус, искали им благодетеля, который бы присматривал и помогал. Адмирал П. А. Данилов в своих воспоминаниях так описывал свои первые дни в корпусе в начале 70-х годов XVIII века: «Благодетелей в Кронштадте никого не было, мать моя, приехав со мною, приставила к учителю корпуса Лебедеву, который имел казенную квартиру вне корпуса… Тогда в корпусе было такое положение о переводе из класса в класс, что хотя бы кто и обучил, например, первую часть арифметики, то должен в оном пробыть до положенного времени экзамена, который делали через полгода, а по экзамену, если окажется, что знает твердо выученное, тогда переводят во вторую часть арифметики, а от сего таким же образом в геометрии и так далее, отчего я в первый раз и проиграл перед другими. Я, будучи определен с некоторыми в одно время, и написан в первую часть арифметики, и все имели начало, то есть знали три первых правила: сложение, вычитание и умножение, и кончили вместе вперед экзаменом в июне сего года (1173 г.). Спрашивали каждого из нас, кто надеется выдержать экзамен в третью часть арифметики? Я хотя и знал, казалось мне, не хуже других, однако, сомневался, а потому объявил, что я нетвердо знаю; других перевели, а я остался еще на полгода, а через то впоследствии хотя уже и положение было переменено и, хотя не ленился, но не мог их догнать и они вышли прежде меня годом в офицеры. Тогда я узнал, что иногда нужна смелость… У меня была постель и хорошая, и матушка снабдила меня чайным прибором фарфоровым и прочими излишними для кадета принадлежностями. Определен был фельдфебель из морских батальонов. Он был старший в нашей камере, он меня очень ласкал, и выманил у меня все на подержание, и все у него осталось, и спал я уже на казенном тюфяке».

Из записок адмирала Д.Н. Сенявина: «В 1773 году в начале февраля батюшка сам отвез меня в корпус, прямо к майору Голостенову, они скоро познакомились и скоро подгуляли. Тогда было время такое: без хмельного ничего не делалось. Распростившись меж собою, батюшка садился в сани, я целовал его руку, он, перекрестя меня, сказал: «Прости, Митюха, спущен корабль на воду, отдан Богу на руки! Пошел!» и вмиг из глаз сокрылся. Корпус Морской находился тогда в Кронштадте, весьма в плохом состоянии, директор жил в Петербурге и в корпусе бывал весьма редко; по нем старший был полковник, жил в Кронштадте, но вне корпуса, бывал в корпусе почти каждый день, для того только, что был в корпусе. За ним управлял по всем частям майор Голостенов и жил в Корпусе, человек посредственных познаний, весьма крутого нрава и притом любил хорошо кутить, а больше выпить. Кадет учили математическим и всем прочим касательно мореплавания наукам очень хорошо и весьма достаточно, чтобы быть исправным морским офицером, но нравственности и присмотра за детьми не было никаких, а потому из 200 или 250 кадет ежегодно десятками выпускались в морские батальоны и артиллерию за леность и дурное поведение. Вот и я, пользуясь таким благоприятным временем, в короткое время сделался ленивцем и резвец чрезвычайный. За леность нас только стыдили, а за резвость секли розгами, о первом я и ухом не вел, а другое несколько удерживало меня, да как особого присмотра за мною не было и напомнить было некому, то сегодня высекут, а завтра опять за то же. Три года прошло, но я все в одних и тех же классах, наконец, заскучило, я стал думать, как бы поскорее выбраться на свою волю, притворился непонятным, дело пошло на лад и я был почти признан таковым, но к счастью моему, был тогда в Кронштадте дядя у меня капитан 1-го ранга Сенявин. Узнав о намерении моем, залучил меня к себе в гости, сперва рассказал мне все мои шалости, представил их в самом пагубном для меня виде, потом говорил мне наилучшие вещи, которых я убегаю по глупости моей, а потом в заключение кликнул людей с розгами, положили меня на скамейку, да и высекли препорядочно, прямо как родной, право, и теперь то помню. После обласкал меня по-прежнему, надарил конфектами, сам проводил меня в корпус и на прощанье подтвердил решительно, чтобы я выбрал себе любое, то есть или бы учился или каждую неделю будут мне те же секанцы. Возвратясь в корпус, я призадумался, уже и резвость на ум не идет, пришел в классы, выучил скоро мои уроки, память я имел хорошую и, прибавив к тому прилежание, дело пошло изрядно. В самое это время возвратился из похода старший брат мой родной, часто рассказывал нам в шабашное время красоты корабля и все прелести морской службы, это сильно подействовало на меня, я принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры».