Текст книги "Сиреневый бульвар. Московский роман"

* * *

– Какое у нее было воспитание? – возражала жена.

Конечно, свою мать она знала лучше. При всем дочернем уважении Вера придерживалась линии независимости от родителей. После окончания школы несмотря на уговоры, не пошла учиться в мамин институт.

– Их было три сестры, – продолжала Вера, только она получила высшее образование, две другие кормили родителей и ее. Одна пошла в няньки, другая в швеи. Голодали да бедствовали. Чего ты хочешь, в 37-ом родилась. Люди на износ трудились, все вручную. Сейчас все дорого, а человек дешевый, а тогда он ничего не стоил.

Мама рассказывала, когда в ней, правоверной коммунистке, зародились первые сомнения в правильности всего происходящего. Она пошла хоронить Сталина и чудом осталась жива, на ее глазах людей давили лошадьми, обезумевшая толпа губила сама себя. Толпа, подумала она тогда, вся страна – толпа.

На этом Вера остановилась, видимо в этот момент ей отчетливо представилась мать, лицо ее потускнело, и забытая от времени горечь утраты проявилась блеском в глазах. Вот-вот заплачет. Вера боролась за жизнь матери, моталась по больницам, ничего не жалела, чтоб спасти ее.

Сказалось голодное детство, рак желудка. Сделали операцию, врачи говорят, успешно, но организм был настолько изношен, что все внутренние швы разошлись.

* * *

Перед больницей, помню, Анна Николаевна закрывалась в своей комнате и там, в темноте, подсвеченной фонарем улицы, о чем-то думала.

От порыва ветра береза склонялась до окна комнаты. Лежа на кровати, она смотрела на трепетавшие ветки, на колыхающиеся листья, что нетерпеливо и нервно перебирал ветер. Они тенью от внешнего света ложились причудливым рисунком, увеличиваясь в размерах на занавесках, обоях, словно прикрывали Анну Николаевну, не касаясь ее. Белоствольная жалобно скрипела, плакалась всему свету. Только Анне Николаевне не с кем было поделиться болью. Даже близкие не поймут и не почувствуют. В своей беде человек всегда одинок.

«Они также ко мне безразличны и равнодушны, как и чужие люди. Может быть, я ошибаюсь и думаю так от безысходности».

В словах, во взгляде, в мыслях жила с обидой на дочь, зятя и даже на внучку.

«Болезнь ставит человека на колени. Говорят, не сдавайся. Какой там? Тогда забывается многое, то, что мы не любили, ненавидели, сейчас все равно уже не могу испытывать никаких чувств. Болячка обобрала всё» – продолжала думать Анна Николаевна.

«Что же случилось, почему так, словно внутри что-то растаяло, чего-то не стало, какого-то балласта, что держал на плаву, вроде лишилась земного притяжения, потеряла в сознании какую-то главную мысль, на которой держалась вся жизнь. Сяду птицей на эти встревоженные ветки, и ветер унесет меня».

Рядом лежал маленький песик Степа, любимец Лизы. В последнее время он не отходил от Анны Николаевны, ласковый, теплый комочек теребил лапкой ее руку, просил гладить. Лаская его, успокаивалась и засыпала в тревожной дреме.

Лиза, волнуясь, спрашивала:

– Почему бабушка не выходит ей почитать и почему теперь мама водит ее в детский сад.

Лиза тихо звала Степу играть с ней в игрушки. Когда бабушка замирала, пес скреб в дверь, ему открывали.

Анна Николаевна с нетерпением ждала весну она любила ее, особенно первую нежную пахучую листву, когда только-только проклевывались набухшие почки. Мелкой зеленью, за одну теплую ночь одевались все деревья и кусты.

Временами ей казалось, что весна никогда не придет. Ожидание было таким тягостным. Снег, почерневший от грязи, пыли и копоти города подтаявший на солнце, осел плотной обледенелой коркой, покрыл землю, словно панцирем, не давая возможности открыться и вздохнуть. Хотелось увидеть после зимы свет, почувствовать первое тепло, свежий весенний, вольный ветер перемен, что принесет стремительно и неотвратимо дух неповторимой природной силы, вездесущей и неистребимой, торжествующей и священной.

Земля, вся природа уставшая, как и люди, тяготились зимой, холодом и длинными ночами. Темень не хотела уступать вероломно похищенного времени дня, что был полон решимости вернуть утраченное. Так хотелось, наконец, встретить ту невесомую, летящую, всю в зеленом и голубом, прозрачную красоту, что придет непременно по закону природы с дождями и грозами. Весна, отражающаяся в каждом блике солнечных лучей на всем, куда они падут. В каждой капле дождя, что вдруг заиграют, как драгоценные алмазы всеми цветами радуги.

Весна, отражающаяся в глазах людей, их душах, обнадеживала. Утром проснувшись, из окна увидев все зеленым и пахучим, клейко-нежным, она ощутила давно утраченную радость от мысли, что с природой сама возрождается для новой жизни, о которой вдруг возвестил далекий церковный колокол. Она и раньше слышала его днем, ночью, в дни больших праздников Рождества и Пасхи. И с разочарованием думала, как все это далеко от меня. Почему это мне было не дано? Неужели только годы атеизма сделали меня сомневающейся? Душа, я думала о ней редко, не хватило времени на нее. Не до того в устройстве, вернее, в обустройстве судьбы дочери. Не то что бы мелковата душой, вроде натура то у меня широкая и открытая, за словом в карман не полезу, отстоять себя всегда могла. Авторитет для меня значил много, особенно на работе, хотя дома я скорее была авторитарна, надо признать. Да что душа, высохла, и сокрушатся поздно и о Боге, что сказать, не назовешь его милостивым. Не улыбнулся он мне и возможно ли это? И не скажешь, что судьба посмеялась надо мной. Просто так вышло, так выпала карта.

Весна слепит, и гомонится чириканье. Как хотелось ответить ей улыбкой, но не смогла Анна Николаевна, сомкнутые губы и сознание не отозвались. В плену слабости она легла, закрыв глаза, все еще храня в памяти свет и тепло.

* * *

Весной встретила Ростислава Николаевича. Наверное, и тогда цвела сирень надежды. Обрести счастье, казалось, невозможно. Свободная, ничья Анна Николаевна, Анна, мечтала о любви. Отгоняла сомнения и тревоги и ждала спутника, как она говорила, две дороги сольются в одну. Как одинокая тишина хотела услышать слова признаний. Может быть, они встретились на бульваре, и он сломал ей веточку сирени.

Как просто, мысленно пробежать по Сиреневому бульвару от одного светофора до следующего. Дома, машины, люди – все мелькнет в мгновение, как наша жизнь. Неужели она уместилась в этом маленьком отрезке: дороги, тротуаров, деревьев, фонарей. Круговорот лиц людей, улыбок, слез. Все смешалось: сигналы машин, лай собак, крик птиц, звук самолетов, жужжанье насекомых. Солнце, дождь и снег. Круговерть времени и всего остального, сопутствующего. Жизнь моя или ты приснилась мне, – вспоминала Анна Николаевна, – казалось, я встретилась с мужчиной моей мечты. Весь такой представительный, всегда в костюме, при галстуке. Сразило меня то, что он носил шляпы, тогда это было особым шиком. Пальто, шляпа, статный и при этом был у него очень внимательный взгляд, наверное, профессиональный. Изучал людей этим пристальным взглядом следователя.

Разбирался во многом, начитанный, увлекался классической музыкой, серьезный, вдумчивый мужчина, но понятия не имел, как прибить гвоздь, не говоря уже об унитазе. «Это не мое, – говорил он, быт, вообще, за гранью моего понимания. Я этим свое сознание засорять не буду. Вот животных люблю». Правда, всегда у него были собаки. Но обращался он с ними безалаберно, плохо кормил. Одного беспородистого пса, что звал Пиратом, поил водкой, потешался над ним от скуки, давал курить сигареты. Эх, Ростик, Ростислав, Слава, любила тебя дурака. Ничего ты не понял, водил меня, голодную, по ресторанам. Пойдем в столовую, говорила ему, копейки и сыты. Картошка и селедка. Думаешь, мне нужна была музыка, дрянная, гнусавая и хмельная. Везде в этих кабаках рвотной массой воняло, несло пошлостью и лихостью. Кто там гулял? Шалавы, у кого шальные деньги. Всего лишь ресторанная суета, мельтешит всякая шушера, мало приятного. Вначале обидеть не хотела, потом прямо ему заявила: «Какой ты муж, ты мот, а если дети будут».

И все-таки интеллигентностью, манерами, окрутил меня. В глаза пыль пускал, и язык плел, не переставая, семь верст до небес и все лесом. Да как устоять, красавец, столичный шик, перчатки, мокасины лакированные. Худой, высокий, статный, стильный, заглядишься, залюбуешься. Шевелюра, буйные заросли, волос черный, как и глаза, хитрющие, было в нем что-то цыганистое. Везде смелый, правый, начальник следственного отдела. Да, я тоже не простая. Не смотри, что волос светлый, да голос ровный и глаза голубые, сама кого хочешь, скручу. Когда дочь родилась, Верочка, с его мамой жили. Слава для нее свет в окошке.

– Ты, Вера, неправильно себя ведешь, уважение в тебе нет к мужу, почитание. Ты помни, да убоится жена мужа.

– Это когда было? Во времена Домостроя. А уважение пусть заслужит.

Свекровь учила, все нужно делать, как следует. Терпела, худой мир лучше доброй ссоры. Потом барак на Большой Черкизовской. Ребенка Ростислав забывал забрать из детского сада. Прилечу с работы, Верочки нет, бегу как ошпаренная. Девчонка последняя, осталась одна, всех забрали, она у калитки ждет, когда за ней придут. К дочери жалость, к нему злость. Ругались. Говорю, нельзя так. Он, мол, ничего страшного, просто из головы вылетело. Похоже, ты, Слава, пустоголовый, корила его, нет в ней семейной мысли о заботах и тревогах, необязательный ты человек. Близких-то не надо забывать, они в первую очередь. Хотя, казалось, не был он разгильдяем. По статусу начальника – собранный, ответственный. Не франт, уж тем более не стиляга. Одежда модная, стиль классический, во всем солидность, что соответствовало должности в следственном отделе. Бросался в глаза какой-то странный азарт, непременно себя показать, выделиться. И внешне, и интеллектом да еще какой-то особой честностью. Это входило в противоречие с начальством. Хотя они тоже разделяли с Ростиславом коммунистическую мораль. Но делали себе небольшую скидку, как они говорил, поблажки на жизнь. Ростислав Николаевич не находил в себе снисходительности к ним и разделять их взглядов не мог, не понимал этого, не шел на компромисс.

Со своей принципиальностью долго на одном месте не задерживался. Его выручало одно, родной брат работал большим начальником в КГБ. Потому, смелым был. Характер ершистый. В любой компании первым должен быть. Если где-то его не слушали, просто уходил, посчитав этих людей недостойными его общества. Женщины обожали его.

О них он добросовестно рассказывал мне. Думая, что искренность будет оценена, по достоинству, и что при этом я буду больше уважать и ценить. Смеялась, слушая его россказни, было это правда или фантазия, не ставила под сомнения, всегда кончалось тем, что я в сердцах бросала: ну и убирайся к своим дурындам, пусть они с тобой понянчатся и через месяц взвоют. Ну, как я могу, Аня, кипятился он, член КПСС, ты секретарь партийной организации института, скажут, партийный билет на стол за аморальное поведение.

Вот весь сказ. Так и жили.

В семейной жизни, приливы и отливы, похолодание и потепление в отношениях, а то и разлад, развод. Вдруг любовь уступает ненависти, что разжигает огонь самосожжения. И вот один лишь взгляд, одно слово и все сходит на нет. И думаешь, как мы могли ссориться, как могли избегать друг друга, говорить, я его терпеть не могу, меня все в ней раздражает. Проходит время и видишь: вдвоем тесно, а порознь чего-то не хватает.

* * *

– В моего отца, Ростислава Николаевича – как-то заметила Вера, уже с восхищением, была влюблена. Высокий, чернявый, одним словом, красавец. А как умел говорить, или как смеялись, заговаривать, в общем, любого заболтает. Два высших образования: военное и юридическое получил в Ленинграде и мог часами говорить об этом городе. Он утверждал, «Москва – широкая, торжище, скоморохи, купцы, а Ленинград одна ровная, изысканная линия и блистательный бал в имперских дворцах. Анатолий и по этому поводу спорил с ним.

– А для меня краше Киева города нет, стоял он на своем, и свернуть его никто не мог.

– Да ты забыл, Слава, Москва – город сорока сороков храмов златоглавых и малинового звона. Божьей благостью чарует столица. Думаешь, случайно ее русские цари выбирали.

Анатолий Сергеевич был знатный спорщик, упрямый до невозможности, – так утверждала жена Софья Федоровна. Одним словом, чубатый хитрован, заключала она после каждого разбора. Ты куда ни тяни, он перетянет, при этом одно твердит: «Мое слово – кремень». В этом они были похожи: у обоих характер. Софья Федоровна из казачьего рода, но спорила она, или, скорее всего, настаивала на своем, только в том случае, если была уверена в своей правоте. Анатолия Сергеевича осаждала вопросом: «Ты, в этом вопросе ведущий, может, изучал эту тему?»

Иногда споры были ни о чем, ни к чему, просто выпадало такое настроение, хотелось приободрить друг друга, чтоб о болячках забыть, потом над этим смеялись.

– О, как я тебя за нос поводил» – хорохорился Анатолий Сергеевич.

– А я тебя как подколола, международный эксперт – смеялась Софья Федоровна.

Иногда в качестве авторитета звали или приглашали как бы на чай Анну Николаевну.

– Вот скажи нам, уважаемая Анна Николаевна, Крым чья земля?»

– Крымчан, – уклончиво отвечала Анна Николаевна.

– Это понятно, – усмехнулся Анатолий Сергеевич, и по его лицу было видно, что ответ его не устроил, – и все же Крым чья земля?

– Исторический факт, – просто и сухо заметила Анна Николаевна, – Крым отвоевала у турок Россия. Когда-то эта земля была греческой. Ведущие персонажи данного исторического момента Суворов, Екатерина II, освоил Потемкин под ее же руководством.

– А сейчас Крым чья земля? – и взгляд его красноречиво говорил, что он ищет поддержки, чтобы противную сторону в лице Софии Федоровны, как он выражался, умыть.

Анна Николаевна посмотрела на Софью Федоровну, тоже жаждущую «умыть» Анатолия Сергеевича.

«Было бы хорошо все обратить в шутку», – подумала Анна Николаевна.

– И зачем Хрущев подарил Крым Украине, а с таким богатством, красотой, царскими дворцами и всесоюзными здравницами никто не хочет расставаться. А Севастополь, как быть с ним? Вместо ответа Анна Николаевна задала вопрос с целью озадачить Анатолия Сергеевича. Крымчане не чают, как вернуться в Россию, спят и видят воссоединение, как дети малые с матерью. Ты знаешь, территориальные споры до добра не доведут. Как ты сам считаешь, это справедливо, что Крым автономная часть Украины?

Анатолий Сергеевич молчал. Софья Федоровна взяла слово и заключила.

– Оставим это решать нашим потомкам, – и засмеялась. Толик продолжал напряженно молчать. А потом отхлебнул чаю и махнул рукой, даже не подозревая, что доживет до того дня, когда разрешится их давний спор, в отличие от Анны Николаевны, что умрет раньше. Вспомнив все это, подумает, как была права Анна Николаевна со своей непогрешимой математической точностью.

* * *

Жизнь в коммуналке была наполнена разными событиями, била ключом и, как говорили смехом сами обитатели, все по голове. Одним из главных действующих лиц был Иван Васильевич, простоватый, деревенский мужичишка, встававший раньше всех, угадывая время безошибочно по привычке, что выработалась за много лет работы на суконно-шерстяной фабрике красильщиком. Отключал будильник на ощупь, что стоял для страховки. Подойдя к окну, смотрел непременно во двор, как он выражался – «оценивал обстановку, вернее погоду». В больших полосатых семейных трусах и майке проходил тихо в туалет на другой конец длинного коридора барака, также не шумя, ходил по нужде, при этом сетуя, что вода спускается с плеском, шел умываться, не забыв взглянуть в маленькое зеркальце, в котором с трудом умещалось его одутловатое лицо мужчины лет сорока с заметным налетом приближающейся старости, что проявлялась покраснениями кожи от воздействия химикатов, применявшихся при окрашивании ткани. Рой морщин вокруг глаз от постоянного прищура. Причина тому красильная машина. От нее исходил смрад, выедал глаза. Неодолимое пристрастие к куреву с шести лет, да к тому же не чурался рюмки, что тоже отразилось на лице и всем облике.

Строгость на фабрике не дала его упоминаемым увлечениям расцвести, как говорится, «пышным цветом», как и супруга с двумя ребятами. За работу он держался крепко, до последнего, как и за гармошку, что видно была единственной отрадой в его жизни, всегда под рукой, как самое необходимое. Гармошку любили все, но особенно маленькая гладкошерстная собачка на тоненьких лапках неизвестной породы, скорее дворняга, прижившаяся в бараке благодаря соседке Лилии Соломоновне, что её приютила. Ее привечали все жильцы, уж больно была жалостливая и покорная, она так потешно танцевала и пела под гармошку, что все дети барака пританцовывали с ней и подпевали. Умела стоять на задних лапках, просить, вскидывая передние и скакать. Таня и Вера любили мудрствовать над ней, прятали что-нибудь, сушку или кусок белого хлеба и говорили: «Ищи, Найда», и она обнюхивала все углы и затаенные местечки у сундуков и вешалок, где рядом стояла обувь, там чаще всего девчонки клали кусочек сахара. Ребята Ивана Васильевича пинали собаку. «Ну ты, скот, говорили они, хватит цыганиться, все попрошайничаешь?!». Повзрослев, кричали отцу: «Кончай играть! Чехли гармонь».

А то драться лезли на отца: «Как ты надоел со своей шарманкой».

* * *

Лилия Соломоновна, не решавшаяся выставить свою керосинку в коридор, каждый раз ежась от вероломства повзрослевших хамов, замечала про себя: «Упустили ребят». И точно, сели они за воровство. Обрезали их в коридоре, одергивали по разным мотивам. Ростислав Николаевича, как представителя власти, боялись пуще огня. Не обходилось без замечаний, особенно в случае с елкой на Новый год, когда собирали детей. Просили, чтоб они в праздник при малых не выражались и ничего себе не позволяли.

Наряжали елку в углу большой комнаты у Софьи Федоровны, на макушке наконечник, шарики – с одной стороны, звезда – с другой «серп и молот», игрушки: картонные в форме животных и зверей. Да ватные Дед Мороз и Снегурочка под елкой, а рядом всякая мелочевка: карандаши, блокнотики, ластики – это подарки, наряду с карамелью и сушками на ветках. За елкой стояли часами в очереди в мороз на Большой Семеновской, в студень. Дорогие они были. Застолье за круглым столом в большой комнате. Над ним оранжевый абажур, уют невозможный. Места только детям и для них пироги, испеченные матерью Анной Алексеевной, вкусные до чрезвычайности и чай.

Таня, Андрей, Вера читали стихи, пели, взрослые хлопали, а Ростислав Николаевич в роли Деда Мороза с накладной бородой из ваты, в зимней шапке и тулупе вручал подарки – кульки с конфетами и пряниками. Выходило у него умело и выразительно, зычно и величаво. Потом все, взявшись за руки, хороводили с песенкой «В лесу родилась елочка», вначале вокруг стола, а потом уже в коридоре, где присоединялись все соседи, в том числе и Найда, что отчаянно вертела хвостом, и казалось, была рада больше всех всеобщему веселью, подвизгивая и подвывая. Ростислав держался до первой рюмки, затем его развозило, Анна Николаевна поспешно уводила его в свою комнату, где укладывала под неодобрительный взгляд матери, что при этом шептала: «Свят, Свят, ежи Богородицею, спаси нас».

Анатолий Сергеевич надевал освободившийся тулуп наизнанку и становился медведем, сажал себе на спину девчонок, катал их на четвереньках, рыча и пыхтя, на что Найда лаяла, а девчонки исходили хохотом. «Не помните наряды» – кричала Анна Николаевна, только пошила в ателье, тоже какую очередь отстояла.

На утро все на работу. Анна Алексеевна на посту, за старшего, за детьми пригляд да за дверью, Андрей постоянно забывал ее закрывать. Такой рассеянный, все по кружкам шастал, куда он только ни записывался. Все ему было интересно. Анне Алексеевне доверяли весь барак – три комнаты налево, да две направо. Лилия Соломоновна – женщина высокая с интересным лицом, с огромными, темными впалыми глазами, выражение которых представляло некую тайну. Сосредоточенная, аккуратная, строгого вида, с острым живым умом. Она всегда находила кого-то в чем-то поблагодарить, всегда подчеркнуто вежливо обращалась к каждому жителю барака. Улыбка и смех были ей не чужды. Улучив момент, когда барак пустел, приоткрыв дверь с позволения Анны Алексеевны, немного выдвигала табурет с керосинкой в коридор. «Уж больно чад от нее идет», – оправдывалась она, я только кашки сварю, пока никого нет, потом опять задвину.

Анна Алексеевна поясняла: «Надо бы фитилёк подчистить, пообрезать ниточки, нагар снять. Не так бы коптила».

– Конечно, конечно, выдвигай, пока иродов нет, – соглашалась Анна Алексеевна, при этом сокрушенно качала головой, зная как трудно одной Лилии Соломоновне, чьи сродники сгинули в репрессиях. Анна Алексеевна вначале и не знала, что такое ГУЛАГ, да Лилия Соломоновна объяснила ей, что там враги народа за колючей проволокой.

– За что, как-то она поинтересовалась у соседки.

– За ум ответила та, были бы дураки – не посадили бы.

Историю Лилии Соломоновны в бараке знали, кто-то не по хорошему внимательно за ней наблюдал, за каждой мелочью ища что-нибудь подозрительное. Облолтусов Ивана Васильевича выводила ее медлительность, что была свойственна ей то ли в силу возраста или такова была ее натура. Двигалась она без торопливости, с осторожностью, а если что-то делала: выходила с ведром мусора или шла в булочную с такой осмотрительностью, глядя, нет ли кого сзади, спереди, словно бы она ехала в трамвае и боялась кому-то наступить на ногу.

– У меня зятек, наш Ростислав тоже больно умен, язык так болтается, пуще, чем у Найды хвост, такое несет, страшно, как бы не посадили его да и нас вместе с ним».

– Не волнуйтесь, Аннушка, его не посадят – не тот случай, да и время другое. Хотя язык надо придержать, волю ему давать не следует. Как говорят: «слово не воробей, взболтнёшь, потом не жалей. Держи язык за зубами. Мой Лазарь всего лишь биологию преподавал и то ночью за ним пришли из воронка, как в песне поется: «черный ворон, что ты вьешься надо мной». Дочь у меня на руках все спрашивала. Почему дяди в моей кроватке роются и все игрушки на пол высыпали». А когда его грузили в мороз, она, увидев, с порога, из подъезда бросилась со словами: «Папа», да собаки оскалились, отпрянула, испугавшись.

– Очень мудро итожила Анна Алексеевна, язык то надо держать. – Зятька то она не жаловала и откровенно боялась, «как последнего супостата», говорила она про себя.

Дитя жалко, такая милая внучка, испортит ребенка, дышит на нее дымом, а то выпитым перегаром. А послушать, соловьем заливается. Аня слабинку его терпит ради Верочки, вроде семья, отец. Несусветная выдумка, уважения нет, а про какую-то любовь все лопочет, да нервы все поминает, что на работе треплет. Где они нервы-то, покажите мне их. Ты при ребенке будь тише воды, ниже травы, о здоровье ее пекись. Аня и билеты на елку и шубку ей выстояла в очереди. А сколько она за мебелью простояла – полжизни. А ему ничего не надо, только «бу-бу-бу-бу», долдонит одно и то же. Там несправедливость, здесь неправда. Да так всегда и было, – говорю ему.

– Вы ничего не понимаете, я коммунист и у меня партийный билет. Вы прямо скажите, Анна Алексеевна, что не устраиваю вас. Вам люб Иван Васильевич с гармошкой и проворовавшимися сынками.

– Это к чему, – насупилась Анна Алексеевна, я вступать в разговор не буду, дороже обойдется. Аня все прояснит. А Ваську – к шуту его вместе с бабами, что здесь пол марают. Я ему сказала:

– Что ты их привечаешь, что они шастают? Не успел схоронить жену, спешишь привести новую хозяйку. Говорила мне перед смертью твоя Фрося, что опосля ее будет за тобой ухлестывать ее подруга Виолетта. Не задержалась она, ручки свои берегла. Это она не будет делать, это она не будет мыть. «Да и за что держаться здесь», сказала напоследок: «За приземистого квадратного хама, мордоворота. Надеялась, что пропишет, а он извернулся». Клюют, зарятся на жилплощадь, нарвешься, говорила ему отнимут ее у тебя. Явится бойкая да напористая, обоснуется и тебя пинком под зад. И где ты все их находишь? В домах отдыха? Что-то ты зачастил туда, а все путевки горят, и бабы то все разодетые, все из себя. На каблуках и с бусами, а то и с сумочками приходили. Разговаривают со мной, а что я им скажу про твоих ребят бандюганов».

– Бабушка, – окликнул Андрей Анну Алексеевну, прервав ее рассуждения, ключ у вас?

– У меня, ты в двери его оставил, рассеянный с улицы Бассейной. Когда ты человеком станешь серьезным? В школе учишься, ум то должен прибавляться. А ты все на велосипеде, да в мяч играть как маленький.

– Так надо, бабуль, физподготовка. Мне скоро ГТО сдавать, а потом экзамены, вот про дверь и забываю.

– Я тоже много чего стала забывать. Вроде твоя мать сказала сходить тебе в садик, забрать наших красавиц – Танечку и Верочку.

– Опять я, у меня совсем времени нет, даже в пристеночек поиграть.

– Ты не пререкайся, лучше в комнате приберись, ведро вынеси и поешь, там тебе на столе мама Соня пшенную кашу на молоке оставила. Котелок завернула в вязанку, еще теплая.

– Сейчас все сделаю.

Андрей знал, что просьбы матери надо выполнять беспрекословно: отец накажет, если что не так. Если есть нарекания от матери отец Андрею ограничивал гулянки. Он должен был сидеть дома с сестренкой, пока мать была чем-нибудь занята.

Однажды, когда Танюшка заболела, он провел с ней всю пятидневку, пока родители работали. Лечил ее, как доктор прописал – настоем липы и мать – мачехи, давал ложечкой мед. Но кашель не проходил. Особенно он бил ребенка ночью. Врач настоял на госпитализации. Андрюшка обрадовался, что вновь может пойти в кружок рисования и не мог понять, почему мать плачет, а отец хмурится, с опаской думая, может, он во всем виноват.

Софья Федоровна не смогла уговорить зав. отделением детской больницы разрешить ей подежурить у дочери хотя бы первую ночь. «Не положено», – непреклонно говорила врач, пришлось отступить. Когда вышла из палаты, Софья Федоровна заблудилась, не знала куда идти, слезы застили глаза.

В этот момент она вспомнила, как отец ее, скрывавший, что учился в духовной семинарии до революции тайком носил крест. Крадучись, целовал его, просыпаясь по утру, крестясь на пустой угол. Икон в доме не было. На ночь, когда отец молился она с трудом угадывала привычные взмахи руки и шепот: «Господи, благослови, спаси и сохрани». Как-то невольно она повторила это «спаси и сохрани» и, обратившись к Богу, попросила о здоровье дочери и дала обет покреститься. На сердце стало спокойнее, а после крещения тайного в подмосковной деревне по договору через проверенных людей, словно второе дыхание открылось, вроде как заново родилась. Душа пела, а сколько вдруг любви к детям и мужу. Вроде прежде этим не обделяла, но только теперь увидела ответную любовь. Все в радость, да огорчения кажутся теперь мелочью. Как была рада Анна Алексеевна за соседку, за то, что доверилась, поделилась.

– Теперь детишек своих покрестишь, и за одно нашу Верочку, крестной ей будешь. За ребенка и крест наденешь, и в Бога будешь верить, душа трепещет за самое дорогое и близкое и взывает к небесным силам, молит сохранить, – говорила Анна Алексеевна.

Вскоре стали давать квартиры в пятиэтажках.

Первая уехала Лилия Соломоновна. После реабилитации ей пенсию прибавили, даже в санаторий стали путёвки давать и однокомнатную со всеми удобствами предоставили. Забрала она с собой Найду, о чем очень горевали дети.

Ребята Ивана Васильевича сгинули, потом пришло сообщение, что их убили свои же в банде. Отец на это сказал только одно. «Вот и вся жизнь, ценой – одна копейка».

Сам же сошелся с женщиной, на работе у себя нашел. Получили они жилье в хрущевке.

Разъехавшись, еще долго вспоминали про то, как было весело в бараке. Про всех все знали, деньги друг у друга занимали. Таня с Верой и их родители так и продолжали дружить семьями. Перезванивались, поздравляли с праздниками, с днями рождения, нередко собирались у кого-либо из них на квартире отметить то или иное событие. Столько воспоминаний о коммуналке.

Девчонки больше всего горевали по собаке Найде и танцульках с ней под гармошку Василия Ивановича. У детей были особые отношения, неуловимые схожие ритмы. Музыка одинаково действовала на девчонок и собачку, что подражала им, они в свою очередь ей. Обожание было абсолютное, до лобызаний и облизаний.

– Какая она была умная, – удивлялись Таня и Вера. – Ты помнишь, как она не хотела уезжать? Как на пороге металась, то к нам, то к хозяйке, как жалко, что ее забрала с собой Лилия Соломоновна.

– А ты помнишь, вспоминали уже взрослые, какие необыкновенные пироги пекла Анна Алексеевна: и с капустой, и с грибами, и с картошкой. Одним пирогом можно было наестся: большие, сытные.

– А мне больше всего нравилось, уже говорила Верочка, когда бабушка тихим голосом произносила: «Затеплим свечку перед образами и будем молиться». Я ее все спрашивала, «Зачем, бабуль, ведь мама боится пожаров».

– Понятное дело, пожаров все боятся, а вот Бога перестали.

– А иконка у нее была крохотная, в ладошке умещалась, Матерь Божия Владимирская. А свечку ставила в гранёный стакан и чтобы она не колебалась в сторону, была вставлена металлическая пластина в форме большой монеты с отверстием посередине, куда она крепилась. Смастерил Анатолий Сергеевич по просьбе бабушки.

Анна и Ростислав были против. За репутацию переживали, потому все делалось тайком, пока их не было, все же партийцы.

Удивительное дело: Найда не гадила, и не следила. После улицы лапки отряхивала. Лилия Соломоновна ее сырой тряпочкой протирала. И не женихалась, как бабушка выражалась.

* * *

– А помнишь, Вера, тетя Лиля рассказывала сказку про звездочку. Ей когда-то поведал о ней то ли отец, то ли еще кто-то. Про какую звездочку, вспомнить не могу. Звездочка в небе та, что самая яркая, полярная или горящая звезда, что пылала огнем в сердце Данко. А может, какая фантастическая? Может, эта звезда солнце, что согревает и освещает? Припоминаю, что это звездочка была на фуражке ворошиловского стрелка. Или на самолете Покрышкина?! А может это кремлевские звезды? Или стеклянная звезда на новогодней елке?

Скорее всего, это красная звезда, – поправила ее Вера. Звезда Победы. Мы любили рисовать звезды, рука как-то сама выводила пятиконечную алую, как знамя. Звездная страна Россия. Звезда Героя труда. Наградные звезды. И звезды в наших сердцах. А мне вот, – начала Вера, бабушка поведала, чего мы и не знали, шепотом, о Вифлеемской звезде. Она говорила, что эта Рождественская звезда путеводная, что только она и есть истинная.